тношение к ней лично, и, во всяком случае, она могла получить эти сведения из любого учебника в больничной библиотеке по лекарственным средствам или по судебной медицине.
— И что же именно вы сказали ей, мистер Моррис? — спросил Далглиш.
— Я сказал, что одним из таких ядов является никотин и что его можно получить из обычного инсектицида для роз.
Правда или ложь? Кто знает? Далглиш считал, что, как правило, может уловить, когда подозреваемый лжет, но этот подозреваемый — совсем особый случай. И если Моррис упорно придерживается своей версии, то как можно вообще ее опровергнуть? А если это ложь, то понятно, с какой целью — навести его на мысль, что Джозефин Фаллон покончила с собой. И совершенно очевидно, почему он к этому стремится — чтобы защитить сестру Гиринг. Он любит ее. Этот чудаковатый педант и эта глупая, стареющая кокетка — они любят друг друга. А почему бы нет? Любовь не является исключительным правом молодых и привлекательных. Но она всегда запутывает расследование; какой бы она ни была — жалкой, трагичной или смешной, — ее нельзя не принимать в расчет. Инспектор Бейли, как ему было известно из материалов по первому преступлению, так и не поверил до конца в историю об открытке. По его мнению, этот по-детски глупый поступок был совсем не в характере Морриса, потому и не поверил. А Далглиш думал иначе. Этот поступок был из того же ряда, что и одинокие, отнюдь не романтичные поездки Морриса на велосипеде на свидания со своей возлюбленной, унизительное запрятывание велосипеда в кустах за домом, медленная прогулка вдвоем в холодную январскую полночь, чтобы только продлить эти драгоценные минуты свидания, и его неуклюжая, однако удивительно благородная попытка защитить любимую женщину. Но это его последнее заявление — правдивое или ложное, все равно — вызывало, мягко говоря, затруднение. Если б он настаивал на своем, его слова послужили бы мощным аргументом для тех, кто предпочитал думать, что Фаллон наложила на себя руки. А он будет настаивать на своем. Он смотрел сейчас на Далглиша с экзальтацией будущего мученика, не отводя взгляда от своего противника, словно бросая ему вызов.
— Ладно, — со вздохом сказал Далглиш. — Не будем тратить время на предположения. Давайте еще раз уточним время ваших передвижений вчера ночью.
IV
Когда сержант Мастерсон проводил Ленарда Морриса к выходу, оказалось, что сестра Брамфетт, сдержав обещание, ждет за дверью. Однако настроение охотно соглашаться покинуло ее, и она уселась напротив Далглиша с таким видом, будто готова ринуться в бой. Перед этим матриархальным взором он почувствовал нечто сродни тому комплексу неполноценности, который испытывает первокурсница медучилища, впервые попавшая в платное отделение; и нечто более определенное и ужасно знакомое. Его память безошибочно нашла источник этого удивительного страха. Вот так взглянула на него однажды заведующая хозяйством его подготовительной школы, вызвав в тоскующем по дому восьмилетнем мальчугане такое же ощущение неполноценности, такой же страх. И на какую-то секунду ему пришлось заставить себя посмотреть сестре Брамфетт в глаза.
Впервые предоставилась ему возможность наблюдать ее так близко и без посторонних. Внешность у нее была непривлекательная и вместе с тем самая обыкновенная. Маленькие проницательные глазки сердито смотрели на него сквозь очки в стальной оправе, перемычка которой почти утопала в глубокой мясистой складке над рябым носом. Коротко подстриженные седеющие волосы ребристыми волнами обрамляли обвислые, как у хомяка, щеки и упрямую линию подбородка. Изящная гофрированная шапочка, которая на Мейвис Гиринг выглядела изысканно, точно меренга из кружева, и которая украшала даже мужеподобные черты Хилды Ролф, у сестры Брамфетт была надвинута низко на лоб, напоминая «косичку» пирога по краю исключительно неаппетитной корочки. Стоит только снять этот символ власти и заменить его неприметной фетровой шляпкой, закрыть форменное платье нескладным бежевым пальто, и перед вами — типичная пожилая домохозяйка из предместья, которая важно вышагивает по супермаркету с бесформенной сумкой в руках и выглядывает, что бы такое купить подешевле. Тем не менее перед ним несомненно сидела одна из лучших палатных сестер, которая когда-либо работала в больнице Джона Карпендара. И, что еще удивительнее, перед ним была лучшая подруга Мэри Тейлор.
Не успел он задать первый вопрос, как она заявила:
— Фаллон покончила жизнь самоубийством. Сперва убила Пирс, а потом себя. Это Фаллон убила Пирс. Я случайно узнала, что это так. И не лучше ли вам больше не беспокоить главную сестру и не нарушать больше работу больницы? Вы уже ничем не можете им помочь. Они обе мертвы.
Высказанное таким повелительным, вызывающим неприятные воспоминания тоном, ее заявление больше походило на приказ. Ответ Далглиша прозвучал чересчур резко. Черт побери! Он не даст себя запугать.
— Если вы знаете это наверняка, у вас должны быть какие-то доказательства. И вы должны рассказать все, что вам известно. Я расследую убийство, а не кражу подкладного судна. И ваш долг — не утаивать улики.
Она рассмеялась резким, неприятным смехом, похожим на кашель животного.
— Улики! Это нельзя назвать уликами. Просто знаю, и все.
— Фаллон не говорила с вами, когда лежала в вашем отделении? Может быть, она бредила?
Это было не более чем предположение. Она насмешливо фыркнула.
— Если и так, я не обязана рассказывать вам. То, что пациент говорит в бреду, не должно распространяться как последняя сплетня. Во всяком случае, не в моем отделении. К тому же это и не улика. Так что примите к сведению то, что я вам сказала, и не приставайте больше. Фаллон убила Пирс. Как вы думаете, зачем она возвращалась в то утро в Дом Найтингейла с температурой за сорок? Почему отказалась объяснить причину полицейским? Фаллон убила Пирс. Вы, мужчины, любите все усложнять. А на самом деле все очень просто. Фаллон убила Пирс, и, несомненно, у нее были на то свои причины.
— Нет таких причин, которые оправдали бы убийство. Но даже если Фаллон на самом деле убила Пирс, я не уверен, что она покончила с собой. Не сомневаюсь, что ваши коллеги уже рассказали вам об инсектициде для роз. Как вы помните, Фаллон не жила в Найтингейле в то время, когда эту банку с никотином поставили в шкаф в оранжерее. Ее группа не была здесь с весны прошлого года, а сестра Гиринг купила этот инсектицид летом. Фаллон заболела в ночь перед началом занятий этого семестра и вернулась в Дом Найтингейла только вечером накануне собственной смерти. Как же она могла знать, где найти никотин?
К его удивлению, сестра Брамфетт нисколько не смутилась. Немного помолчав, она пробормотала нечто нечленораздельное. Далглиш ждал. Наконец она сказала, словно обороняясь:
— Понятия не имею, как она узнала. Это уж вы должны раскрыть. Но совершенно ясно, что узнала.
— А вы знали, где хранится никотин?
— Нет. Я не имею никакого отношения к саду или к оранжерее. В свои выходные я предпочитаю не оставаться на территории больницы. Обычно мы с главной сестрой играем в гольф или отправляемся куда-нибудь на машине. Мы стараемся проводить выходные дни вместе.
В ее самоуверенном тоне сквозило удовлетворение. Она даже не пыталась скрыть своего самодовольства. Интересно, что она хотела этим сказать? Может быть, этим упоминанием о главной сестре она пыталась внушить ему, что к ней, как к любимой ученице, надо относиться с почтением?
— Разве вы не были в оранжерее в тот день прошлым летом, когда мисс Гиринг принесла это средство? — спросил он.
— Не помню.
— Лучше постарайтесь вспомнить, сестра. Это, наверно, не трудно сделать. Другие ведь помнят очень хорошо.
— Раз они говорят, что я была там, наверно, так оно и есть.
— Мисс Гиринг говорит, что она показала всем эту банку и заметила в шутку, что может теперь несколькими каплями отравить все училище. А вы посоветовали ей не валять дурака и постараться запереть эту банку в надежном месте. Теперь помните?
— Это вполне в духе Мейвис Гиринг — говорить такие глупости, и я, кажется, действительно просила ее быть поосторожнее. Жаль, что она ко мне не прислушалась.
— Вы очень спокойно воспринимаете эти смерти, сестра.
— Я любую смерть воспринимаю очень спокойно. Иначе я не смогла бы выполнять свою работу. В больнице все время кто-то умирает. Возможно, и сейчас кто-то умирает у меня в отделении, как это уже случилось сегодня днем с одним из моих пациентов!
Она возразила с неожиданной страстностью, словно возмущенная тем, что страшный перст судьбы коснулся кого-то из тех, за кого она несла ответственность. Такая внезапная перемена настроения привела в замешательство Далглиша. Выходит, в этом полнеющем непривлекательном теле скрывается темперамент примадонны — страстный, безудержный. Сначала эти маленькие невыразительные глазки за толстыми стеклами очков смотрели на него с тупой злостью, а упрямый рот обиженно огрызался. А потом вдруг такая метаморфоза — глаза засверкали, лицо вспыхнуло от негодования и совершенно преобразилось. В это мгновение он смог представить себе, какой ревностной собственнической любовью окружала она тех, кто находился на ее попечении. Перед ним была внешне обыкновенная женщина, которая с устрашающей решимостью посвятила свою жизнь одной-единственной цели. И если что-то (или кто-то) встанет на пути ее представлений о высшем благе, как далеко заведет ее такая решимость? По сути своей она, казалось бы, и разумная женщина. Однако убийство часто оказывалось последним средством людей неразумных. Что касается этих двух убийств, то было ли это, при всей их сложности, делом рук умной женщины? Схваченная впопыхах бутылка дезинфицирующего средства, легко доступная банка с никотином… Разве не говорили эти два случая смерти о внезапном невольном порыве, о легкомысленном расчете на простейший выход? Ведь наверняка в больнице можно было найти более тонкий способ избавиться от человека?
Злые глаза смотрели на него с настороженной неприязнью. Сама процедура допроса была оскорбительна для нее. Безнадежно пытаться расположить к себе такого свидетеля, и у Далглиша не было желания пытаться это сделать.