Миллисент негодующе смеялась, повторяя:
– Ничего подобного! Ничего подобного!
Мистер Спирс внимательнейшим образом слушал все, что говорила Дорри. Может, именно потому Мюриель и вела себя так развязно. Миллисент подумала, что, наверно, Дорри показалась гостю в новинку – дикая канадская женщина, которая бегает по лесу и стреляет зверей. Вероятно, он изучает ее, чтобы, вернувшись, рассказать о ней своим друзьям в Англии.
Дорри молчала, когда ела, а ела она много. Мистер Спирс тоже много ел – Миллисент была этому очень рада, – но он, кажется, вообще был молчалив. Разговор поддерживал священник – он начал рассказывать о книге, которую в это время читал. Она называлась «Орегонский путь».
– Чудовищные лишения, – произнес он.
Миллисент сказала, что слыхала об этом.
– У меня в Орегоне родня, но я не могу припомнить, в каком городе. Интересно, путешествовали ли они по Орегонской тропе.
Священник ответил, что если они жили сто лет назад, то это вполне вероятно.
– О нет, не думаю, что они там в это время уже были, – сказала Миллисент. – Их фамилия Рафферти.
– Один Рафферти держал как-то спортивных голубей, – внезапно с большим воодушевлением произнес Портер. – Давно было дело, тогда такое чаще встречалось. И конечно, ставил на них большие деньги. Ну и вот, у него была одна закавыка: бывало, что голубь прилетал первым, а в голубятню не залетал, а значит, не дергал проволоку, и победу не засчитывали. И что он сделал, он взял у своей голубки яйцо, из тех, на которых она сидела, выдул его и запустил туда жука. И жук шебуршал там в яйце, а голубка, конечно, решила, что это у нее птенец вот-вот вылупится. И сразу быстро полетела домой, дернула за проволоку, и все, кто на нее ставил, получили большие деньги. И он сам, конечно, тоже. Это было еще в Ирландии, и тот человек так заработал денег, чтобы доехать до Канады. Он сам рассказал мне эту историю.
Миллисент была уверена, что голубятника звали вовсе не Рафферти. Просто Портер воспользовался предлогом.
– Значит, вы держите дома ружье? – спросил священник у Дорри. – Наверно, вас беспокоят бродяги и всякий сброд?
Дорри положила нож и вилку, старательно прожевала то, что было у нее во рту, и проглотила.
– Я его держу, чтобы стрелять, – сказала она.
После паузы она разъяснила, что стреляет кроликов и сурков. Сурков она сдает на пушную ферму на другом конце города. А кроликов обдирает, потом выделывает шкурки и продает в одну лавку в Уэлли, где туристы покупают кучу всего. Мясо же кроликов Дорри с удовольствием ест в жареном и вареном виде, но самой ей столько не съесть, поэтому она часто относит тушку, ободранную и потрошеную, какой-нибудь семье, которая сидит на пособии. Но люди часто отказываются. Некоторые думают, что есть кролика – все равно что кошку или собаку. Хотя, сказала Дорри, насколько она знает, в Китае и их едят.
– Это правда, – сказал мистер Спирс. – Я ел и тех и других.
– Ну вот, значит, вы знаете, – ответила Дорри. – У людей ужасные предрассудки.
Он спросил про шкурки, – наверно, их надо снимать очень осторожно? Дорри это подтвердила и сказала, что нужен надежный нож. Она со смаком описала, как делает первый надрез на животе.
– С нутриями еще трудней – их мех приходится больше беречь, он ценный. Он плотнее. Водоотталкивающий.
– А нутрий вы тоже стреляете? – спросил мистер Спирс.
– Нет-нет, – сказала Дорри. – Я ловлю их в западни.
– О да, западни! – отозвался мистер Спирс, и Дорри рассказала про свою любимую конструкцию западни, которую она немного усовершенствовала; она хотела бы запатентовать свои улучшения, но все руки не доходят.
Она заговорила о весенних водных путях, о сети ручейков, которые обходит, покрывая много миль ежедневно, день за днем. Это надо делать, когда снег уже почти стаял, но почки на деревьях еще не раскрылись, тогда у нутрий самый лучший мех. Миллисент знала, что Дорри этим занимается, но думала, что из-за денег. Послушать ее сейчас, так можно подумать, что она обожает такую жизнь. Слепни жалят вовсю, холодная вода заливает в сапоги, кругом плавают утонувшие крысы. А мистер Спирс слушал, как слушают собаки, может быть как охотничий пес: сидит с полузакрытыми глазами, и лишь самоуважение не позволяет ему впасть в невежливый ступор. И вдруг учуял что-то понятное лишь ему одному: глаза широко распахнулись, нос трепещет и мускулы повинуются, перекатываясь волнами на боках, когда он вспоминает какой-то давний день и свою самоотверженную преданность охоте. Мистер Спирс начал спрашивать, как далеко ходит Дорри, насколько высоко стоит вода, сколько весят нутрии, сколько их можно наловить в день и употребляется ли для обдирания нутрий точно такой же нож.
Мюриель попросила у священника сигарету, получила ее, затянулась несколько раз и погасила прямо в блюдце с баварским кремом.
– А то соблазнюсь, съем его и потолстею, – объяснила она, встала и принялась помогать Миллисент убирать тарелки, но скоро опять очутилась у пианино и снова взялась за «Половецкие пляски».
Миллисент была рада, что гость участвует в разговоре, хотя и не могла понять, чем его привлекает эта тема. Еще она думала о том, что вся еда была хорошая и ей как хозяйке удалось избежать позора – не обнаружилось ни испорченных блюд со странным вкусом, ни липких чашек.
– А я всегда думал, что трапперы живут дальше на север, – сказал мистер Спирс. – За полярным кругом или, по крайней мере, на докембрийском щите.
– Я раньше хотела туда поехать, – ответила Дорри. Она впервые за весь вечер начала запинаться – не то от смущения, не то от избытка чувств. – Собиралась жить в хижине и всю зиму промышлять шкурки. Но у меня здесь был брат. Я не могла оставить брата. И вообще, здешние места мне знакомы.
В конце зимы Дорри явилась к Миллисент с огромным куском белого атласа. Она сказала, что собирается шить свадебное платье. До того ни единая живая душа в городке не слыхала о свадьбе – которая, как сказала Дорри, назначена на май – и не знала имени мистера Спирса. Оказалось, его зовут Уилкинсон. Уилки.
Когда же и где Дорри с ним виделась после того ужина на веранде?
Нигде. Он уехал обратно в Австралию, у него там имение. Они с Дорри переписывались.
Дорри и Миллисент сдвинули стол в столовой к стене и устлали пол простынями, а потом разложили на них атлас. Казалось, весь дом притих, глядя на его широкие сверкающие просторы, беззащитное сияние. Дети пришли поглазеть на атлас, и Миллисент завопила, чтобы они убирались. Она боялась кроить. И Дорри, которая с такой легкостью вспарывала шкурки, отложила ножницы. Она созналась, что у нее дрожат руки.
Они позвонили в школу и попросили передать Мюриель, чтобы она после уроков зашла к Миллисент. Услышав новость, Мюриель схватилась за сердце и назвала Дорри скрытной хитрюгой, Клеопатрой, охмурившей миллионера.
– Бьюсь об заклад, он миллионер, – сказала она. – Имение в Австралии – что это значит? Небось не ферма со свиньями! Мне остается только надеяться, что у него есть брат. Ох, Дорри, какая я скотина, я тебя даже не поздравила!
Она принялась осыпать Дорри звучными поцелуями. Дорри стояла смирно, как пятилетняя девочка.
Дорри объяснила, что она и мистер Спирс намерены «пройти через формальности брака».
– Что это значит? – не поняла Миллисент. – Вы хотите венчаться и играть свадьбу? Это ты имеешь в виду?
Дорри сказала, что да.
Мюриель первой взрезала атлас, сказав, что кто-то должен это сделать, хотя, будь у нее вторая попытка, она, может быть, не стала бы резать именно в этом месте.
Скоро они привыкли ошибаться. Они ошибались и исправляли ошибки. Каждый день, ближе к вечеру, когда приходила Мюриель, оказывалось, что они уже на новой стадии. Они кроили, закалывали булавками, наметывали, шили, стиснув зубы и издавая мрачные боевые кличи. Выкройку пришлось подгонять, чтобы ликвидировать непредвиденные проблемы – то рукава оказывались узки, то платье сборило на талии, все из-за своеобразия фигуры Дорри. Дорри за шитьем была опасна для себя и других, так что ее отправили подметать обрезки и наматывать шпульки. Сидя за швейной машиной, она зажимала зубами кончик языка. Иногда ей нечем было заняться, и она ходила по дому Миллисент, из комнаты в комнату, останавливаясь, чтобы поглядеть из окна на снег и поземку, конец затянувшейся зимы. Или стояла, словно кроткий зверь, в шерстяном нижнем белье, откровенно пахнущем ее телом, а Мюриель с Миллисент тянули и обдергивали на ней материю.
Приданым занималась Мюриель. Она знала, что в нем должно быть. Свадебным платьем дело не ограничивалось. Нужен прощальный наряд на день отъезда, свадебная ночная рубашка и соответствующий ей халат и, конечно, целый запас нового белья. Шелковые чулки и лифчик – первый в жизни Дорри.
Дорри этого не предвидела.
– Я думала, свадебное платье – это самое сложное, – сказала она. – Дальше я не заходила.
Снег растаял, ручейки набухли, и нутрии уже, наверно, вовсю плавали в холодной воде, гладкие и лоснящиеся, в богатых шубах. Может, Дорри и вспоминала про охоту, но ничего об этом не говорила. Той весной она ходила только от своего дома к дому Миллисент и обратно.
Набравшись опыта и осмелев, Мюриель, как заправский портной, раскроила костюм из тонкой золотисто-коричневой шерсти и подкладку к нему. Репетиции хора она совершенно запустила.
Миллисент вынуждена была заняться свадебным обедом. Его устроят в гостинице «Брансуик». Но кого позвать, кроме священника? Дорри знали многие, но знали только как женщину, которая оставляет на чужом крыльце тушки кроликов, бродит по лесам и полям с собакой и ружьем, переходит ручьи, натянув высокие резиновые бахилы. История рода Беков забылась, хотя Альберта помнили и любили все. Не сказать, чтобы над Дорри смеялись, – что-то не дало ей стать всеобщим посмешищем: то ли всеобщая любовь к Альберту, то ли ее собственное суровое достоинство. Однако новость о ее замужестве вызвала немалый интерес, и не всегда сочувственный. Об этом браке говорили как о чем-то уродливом, отчасти скандальном – и, возможно, даже считали его каким-то розыгрышем. Портер сказал, что горожане заключают пари – явится жених или нет.