Элий повернул голову и увидел мраморную статую обнаженной женщины. Он не сразу узнал Летицию, хотя сходство было разительное. Ее задорное полудетское лицо, широко распахнутые глаза. Ее узкие детские плечи. А ниже – огромные отвислые груди кормящей женщины и вздувшийся шаром живот беременной.
Элий смотрел на этот мраморный шар, и ему казалось, что живот шевелится.
– Тебе нравится? – спросила Марция.
Элий хотел сказать: «да», но в горле застрял комок. Элий подошел к статуе, коснулся мраморной руки. Она была холодна, как и положено камню. Но от этого холода такой ужас охватил Элия, что он закричал. Он кричал и кричал, разрывая паутину сна, кричал до тех пор, пока не проснулся.
Ночь была душной. В каморка воняло порохом и потом. Вентилятор не работал. Элий вышел во двор к фонтану. Стояла неправдоподобная тишина. Луч прожектора разрезал небо, как черный пирог, и скользнул вниз. Почему они шарят по небу? Может, думают, боги спустятся вниз и помогут? «На землю надо смотреть, на землю!» – хотел крикнуть Элий часовым, но ничего не крикнул. Вместо этого вытащил хронометр и поглядел на светящийся циферблат. Было три часа ночи. Рассвета ждать еще долго. Элий набрал воды в шлем и облил голову.
Тень шевельнулась рядом с ним. Элий схватился за рукоять меча. Сталь взвизгнула, выходя из ножен.
– Это я, – шепнула тень женским голосом.
– Роксана?! Что ты здесь делаешь?
– Пришла к тебе. Дело важное. В Нисибисе много пришлых. Разные люди. Беженцы, похожие на римлян. Римляне, выдающие себя за беженцев. Тебе стоит с ними поговорить.
– Что за римляне? Откуда?
– Идем!
Она ухватила его за руку и повлекла в темноту. Лабиринт кривых улочек, погруженных в темноту. Молчаливые дома. И вдруг чей-то приглушенный плач. И вой собаки. Тоскливый, надрывный. Оплакивают покойника. Скоро все умрут.
Роксана остановилась в вестибуле перед построенном в римском стиле домом, толкнула обитую медью дверь. Они очутились в атрии. Их ждали. Несколько человек в простых белых туниках и шароварах сидели на мозаичном полу вокруг бассейна. Светловолосый парень поднялся Элию навстречу.
Цезарь вглядывался в его лицо, силясь узнать.
– Марк Проб? Как ты сюда попал?
– Не Марк, а Луций Проб, – поправил его молодой человек.
– Луций Проб? – переспросил Элий и перевел взгляд на сидящего на полу юношу, столь похожего на изображения Руфина в молодости. – Тит Корнелий Деций… – Он вгляделся в другого. Не может быть! О боги! Бессмертная «Нереида»! – Вы здесь? Но зачем? Неужели вы хотите воевать? Теперь, после смерти?
– Мы пришли за тобой, – сказал Проб. – Ты должен бежать. Ты – наследник Империи и не можешь оставаться здесь. Твой арабский скакун быстрее любой монгольской лошади. Мы прорвем их ряды, а ты ускачешь.
Теперь был черед Элия протестовать. Это невозможно. Он пришел в Нисибис намеренно. И уж конечно, не пустится в бега, бросив на произвол остальных. Он обвел глазами «бессмертных», отыскивая того, с кем так хотел увидеться! Но напрасно он переводил взгляд с одного лица на другое – его не было.
– Тиберий, – позвал он, уже заранее зная ответ.
– Тиберий мертв.
Проб вывел Элия в перистиль. В саду росло несколько пальм и несколько куртин с цветами. Остальной двор был покрыт прямоугольными каменными плитами в человеческий рост. Вместо запаха зелени и влаги перистиль полнился сладковатым запахом тления.
– Он там? – спросил Элий, касаясь рукой плиты. – Я хочу говорить с ним!
– Это невозможно. Он мертв, пусть временно, но мертв…
Элий опустился на колени, приник к плите.
– Тиберий, ты слышишь меня? Уверен – слышишь. Это я, Гай Элий. Мы опять разминулись. Нам никак не свидеться. Но когда-нибудь и ты, и я… снова будем вместе. – Он гладил камень, и чудилось ему, что Тиберий отвечает – «непременно». – Зачем вы пришли? Неужели думали, что я убегу, бросив остальных умирать? Все слышали о предсказании Сивиллы, но никто и пальцем не пошевелил, чтобы заняться укреплениями. И я решил воздвигнуть стену. Ведь предсказание адресуется только тем, кто хочет услышать. Просто закрыть собою… единственный способ.
– Когда мертвое тело разложится, душа Тиберия освободится, – сказал Проб.
– Но я не смогу говорить с его душой! Ну почему, почему он не поговорил со мной, пока был в человеческом теле? Почему?!
– Может, он боялся?
– Чего?!
– Упреков… ты не простил ему самоубийства…
– О нет… его я не обвиняю… ни в чем… Всего лишь не понимаю, как и вас всех. Я мыслю как человек. Как другие.
– Не лги сам себе Элий, – покачал головой Проб (как в ту минуту был он схож с сыном своим Марком, центурионом-следователем и своей проницательностью и даже своей мимикой!) – Ты мыслишь вовсе не как все. Иначе Логос не избрал бы тебя проводником в этом мире.
– Логос? – переспросил Элий.
– Тот, кого ты называешь Юнием Вером. Он – бог. Ведь ты знаешь это?
– Вер… Он здесь? С вами? Где он? Что с ним?
Ах, если бы Вер был здесь. Вдвоем им все под силу! Если у тебя есть преданный друг – считай, что ты сильнее других не вдвое, а в сотни раз. Вдвоем с Вером они отстояли бы Нисибис.
– Он готовится к битве, – отвечал Проб. – Молись богам, чтобы он победил.
– К битве с кем? – спросил Элий. И вдруг почувствовал, что внутри него все холодеет.
Бог мог сражаться только с богом.
Юния Вера разбудило ржание коня. Вер выполз из пещеры, где спал, накрывшись бараньей шкурой, и с изумлением смотрел на стоящую на уступе женщину. Женщина держала на поводу коня, который… нет, не стоял, а висел в воздухе, перебирая копытами. Конь был бел и с крыльями. Пегас! Странный сын Медузы Горгоны и Посейдона, на котором любил разъезжать сам бог Аполлон. Конь, которого стихоплеты объявили своей собственностью. Сейчас Пегас был оседлан. Но вряд ли это придало ему воинственности. Пегас был конягой весьма упитанной – лоснящийся круп казался слишком массивным по сравнению с тонкими ногами. Конь почему-то постоянно скалился, обнажая крупные желтые зубы, чем напоминал Веру поэта Кумия. На стальных стременах сверкали первые лучи зари. Так же как и на золоченом шлеме и броненагруднике смуглолицей женщины.
– Беллона! – изумился Юний Вер.
– Тебе нужен конь для сегодняшней битвы, – вот я и привела конягу, – отвечала богиня войны, сестра и единомышленница Марса.
– Этот жирный! Да он на своих голубиных крылышках и взлететь-то не сможет. Разве что перднет изо всей силы, и его понесет реактивная тяга, – скептически оглядел Пегаса Вер. – Сколько тысяч лет миновало с тех пор, как он принимал участие в бою с Химерой?
Пегас обиделся.
– Я летаю каждый день. По десять-двенадцать часов от одного поэта к другому. Едва поспеваю.
– Отчего же ты так разжирел? От сочинений стихоплетов? Значит, тебе слишком часто попадались вирши графоманов, и тебя разнесло, как от обилия мучного. Ладно, надеюсь ты не врешь и сможешь заменить боевого коня.
– Что? Ты хочешь лететь на мне в битву? – В черных выпуклых глазах Пегаса мелькнул неподдельный страх. – Я не планировал драться. Думал: буду вдохновлять тебя стихами. Вдохновлять – это бывает куда важнее, чем участвовать в битве. Поэты сражаются стихами. Я знаю столько стихов. Вот к примеру:
«Рати троянские, всех их громадой, как пламень, как буря,
Гектору вслед с несмиримой горячностью к бою летели…» [93]
Цитата Пегаса напомнили Юнию Веру слова Авреола о том, что он знает «Илиаду» и «Одиссею» наизусть. Юний Вер теперь тоже знал Гомера наизусть. Но цитировать у него не было охоты. Вряд ли его противник оценит словесные изыски.
– Я не могу сражаться… – бормотал Пегас. – Что будут делать поэты, если я погибну?
– Твоя мать умерла и не будет оплакивать твою гибель, пусть хотя бы это тебя утешит.
– Меч, – сказала Беллона, и сняла с себя перевязь с мечом. – Нагрудник… – и отдала свой броненагрудник. – Шлем… – и сдернула сверкающий позолотой шлем с черных кудрей.
Все пришлось Юнию Веру впору.
– Оружие! Оно красиво сверкает лишь в стихах или на музейных стендах, – хныкал Пегас. – В жизни я терпеть не могу сталь. Зачем сражаться, если можно слагать стихи. И стать бессмертным. В слове истинное бессмертие:
«Воздвиг я памятник вечнее меди прочной
И зданий царственных превыше пирамид;
Его ни едкий дождь, ни Аквилон полночный,
Ни ряд бесчисленных годов не истребит». [94]
Надо полагать, что под едкими дождями подразумеваются дожди кислотные, от которых ныне так страдают памятники старины, в том числе и пирамиды.
– Во время войны музы молчат, так что и ты помолчи немного, будь другом.
Юний Вер вскочил на Пегаса, и под его тяжестью крылатый конь едва не рухнул в ущелье, но отчаянно заработал крыльями, выровнялся и даже поднялся выше. Учитывая толщину Пегаса, это показалось Веру чудом.
– Что скажешь, на прощание, Логос?! – крикнула Беллона.
– Жизнь с точки зрения разума бессмысленна. Значит, смысл ее лежит где-то за гранью разумного, – крикнул бог разума.
– А что скажешь ты, Пегас?!
– «Так произнес – и ударил противника в щит меднобляшный…»[95] – к месту процитировал Пегас.
– А что-нибудь свое?
– Римляне давным-давно разучились самостоятельно мыслить, и по любому поводу приводят цитаты – к месту и ни к месту. Некоторые называют это постмодернизмом.
– По мне постмодернизм – это дважды сваренная капуста, – отозвался Логос-Вер.
Вер уже видел противника – тот мчался навстречу на белом жеребце с начинающего розоветь востока. От солнечных лучей шерсть коня и доспехи грозного Сульде отсвечивали алым. И отроги гор из синих тоже сделались алыми, будто кто-то обрызгал их кровью. И небо неестественно и густо алело. И даже всходящее солнце казалось багровым, больным и страшным.