В 1963 году знаменитый писатель-фантаст, по специальности биохимик, выдающийся популяризатор науки Айзек Азимов объяснил это с помощью мысленного эксперимента. Разрешительный механизм, определяющий стратегию развития человеческого вида и вообще любых живых существ, Азимов назвал «демоном Дарвина» в честь автора теории естественного отбора.
Демон умеет определять наилучшую мутацию и позволяет ей изменить геном, не тратя время на перебор неудачных вариантов.
Короткая заметка о чёртике-вахтёре, который пропускает отдельные мутации, но задерживает квадриллионы других, не удовлетворила Одинцова. Он принял душ, вернулся к компьютеру и нашёл в сети книгу самого Азимова. В оригинале рассуждения автора уже не выглядели детским лепетом, а приближались к тому, что говорили на конгрессе Шарлемань и Кашин.
Живые организмы используют солнечную энергию, чтобы поддерживать своё существование и размножаться. При этом повышается энтропия – мера хаоса Вселенной.
Живые клетки передают свои свойства из поколения в поколение, копируя гены. Копирование должно происходить с идеальной точностью. Однако ДНК состоит из миллиардов пар нуклеотидов, а клетки с момента их возникновения на Земле продолжают непрерывно делиться миллиарды лет. При таком колоссальном числе повторов копирования неизбежно возникают случайные ошибки – мутации.
Столь сложное химическое соединение, как ДНК, имеет гораздо больше возможных путей для упрощения, чем для усложнения. Поэтому любая мутация за редчайшим исключением ведёт не к лучшему результату, а к худшему. Новая клетка, где произошла ошибка хотя бы в одной паре нуклеотидов, теряет какую-то способность, которая была у родительской клетки.
Азимов сравнивал мутации с попыткой ремонтировать часы при помощи молотка. Скорее всего, хрупкий механизм от ударов будет безнадёжно повреждён, а не вернётся в рабочее состояние.
Мутация к худшему повышает энтропию. Беспорядок растёт. С каждой ошибкой первоначальный геном стирается всё больше. Копии клеток всё меньше похожи на оригиналы. Состоящий из них организм с каждым поколением всё сильнее отдаляется от родительского. Это путь вырождения, который ведёт к смерти.
Приток солнечной энергии только ускоряет мутации. Однако живые организмы, в том числе человек, не погибают – и наоборот, становятся всё более сложными и адаптированными. Жизнь развивается от одноклеточных существ к многоклеточным и так далее. Это – эволюция, которая препятствует росту энтропии, отодвигая момент наступления генетического хаоса и гибели жизни.
Чарльз Дарвин считал, что эволюция – результат естественного отбора. А на помощь Азимову пришёл демон Дарвина, способный выбирать из всех возможных мутаций только те, что ведут к расцвету вида – и помогают оптимальным образом приспособиться к среде обитания. Одинцов оценил шутку писателя насчёт верблюда, которому не нужны лучшие в мире плавники: такая мутация бесполезна.
Демон Дарвина мешает развиваться мутациям, которые ухудшают способности живого существа к защите, борьбе за пищу и продлению рода, – то есть демон отдаляет его гибель. Таким образом, естественный отбор мутаций постоянно повышает жизнеспособность организма.
Однако в этом таится подвох. Чем лучше существо приспособлено к определённой среде, тем больше оно зависит от изменений этой среды. Малейший сдвиг может привести к вымиранию вида. Как остаться в живых? Либо выбрать особенно устойчивую среду обитания, не подверженную изменениям, либо стать универсальным. То есть адаптироваться, но не бесповоротно, – и сменить среду на новую, если в старой что-то пойдёт не так.
«Человек приспособлен к своей среде и успешно конкурирует в ней с другими видами, – рассуждал Шарлемань за очередной рюмкой арманьяка. – Но наша среда недостаточно стабильна, поэтому… Помните эпизод с Негоро у Жюля Верна? Он сообразил, как отклонить стрелку компаса, и незаметно для всех провёл корабль другим путём. – Учёный мельком взглянул на Дефоржа. – Бог знает, куда ведёт эволюция, мне это неизвестно. Я знаю другое: человек по-прежнему очень уязвим и в первую очередь – смертен. Меня не устраивает маршрут, выбранный демоном Дарвина. Я вижу другой путь развития человечества, поэтому манипулирую с компасом, как Негоро…»
Сейчас Одинцов припомнил эти слова, и его мысль плавно скользнула с научных абстракций на земную конкретику. Шарлемань привёл пример из «Пятнадцатилетнего капитана». Книга стала причиной обиды Леклерка на Еву и Мунина, которые говорили об авторе без должного уважения. Одинцов мог понять, почему два француза с трепетом относятся к Жюлю Верну: это их литературный классик, они росли на его романах. Непонятным оставалось повышенное внимание Шарлеманя к Леклерку.
Они соотечественники, но Дефорж тоже француз, а его учёный едва терпел. И даже с французскими коллегами Шарлемань держался высокомерно. Капитан яхты для него – всего лишь таксист, который доставил пассажиров. Обслуживающий персонал. Непохоже, чтобы Шарлемань и Леклерк были знакомы раньше. Капитан попал в клинику случайно. Тогда в чём причина внезапной симпатии? Для неё маловато имени, которое к тому же взято не в честь генерала Леклерка, а в честь боевой машины. Шарлемань предложил Одинцову выбрать бутылку для капитана не из сентиментальности: это старинный господский обычай – награждать смышлёного слугу. Но почему вдруг такой сноб отправляет Леклерка на дорогущее обследование и тем более приглашает за свой стол? Не мог Шарлемань унизить себя и гостей. Тогда почему он повысил статус Леклерка?
Капитану не позволили остаться на яхте и перевезли в клинику вместе с пассажирами. Это понятно: причал – охраняемая территория и так далее, уровень пациентов требует соответствующего уровня безопасности. Но знаменитые политики, звёзды эстрады, министры и владельцы транснациональных компаний не путешествуют в одиночку ни по воде, ни по суше, ни по воздуху. Их сопровождают личные пилоты, водители, секретари, менеджеры, повара, охранники… Для приезжего персонала на острове предусмотрена жилая зона. И Леклерку тоже полагалось дожидаться в этой зоне своих пассажиров. «Капитану предстоит коротать время…» – начал говорить Шарлемань при встрече, однако запнулся, когда Леклерк назвал своё имя, и проявил неожиданный интерес при упоминании Иностранного легиона.
Более того, учёный тут же попросил капитана вспомнить конкретную статью Кодекса легионера – то есть он хорошо знал, о чём спрашивает. Одинцов напряг память: «Все легионеры любого гражданства, расы и вероисповедания – братья по оружию и члены одной семьи». После этих слов Леклерка отношение Шарлеманя к нему резко переменилось. Из обслуживающего персонала капитан превратился в одного из гостей.
Что-то было не так с учёным, который строит козни демону Дарвина, изменяет направление эволюции человека и при этом связан с Иностранным легионом. Одинцов потянул из пачки очередную сигарету и открыл в компьютере сборник меморандумов.
– Демон, говоришь? – обратился он к портрету Шарлеманя на мониторе. – Сейчас поглядим, какой ты демон.
Глава XXXVI
Ева нежилась в ванне.
Выезжая из Сиануквиля, она не предполагала где-то ночевать и оставила сумку-несессер в отеле: каждый из троицы обычно держал при себе только документы, телефон и компьютер. Но в апартаментах для дорогих гостей Шарлеманя было предусмотрено буквально всё.
Ева первым делом обследовала свой номер, в отличие от нелюбопытного Одинцова. Особенное впечатление произвела на неё ванная комната: вычурные золотые светильники на матово-розовых мраморных стенах, резные каменные рамы огромных зеркал, пол в древнеримской мозаике и чуть выступающая над его поверхностью овальная чаша ванны, а вдоль стены – многоярусный стеллаж, прозрачные полки которого были уставлены всевозможными шампунями, гелями, муссами, притираниями, маслами, лосьонами, желе, скрабами, кондиционерами, ароматическими бомбочками…
Добрых полчаса ушло на то, чтобы опытным взглядом изучить этикетки. Ева не стала сопротивляться соблазну и наполнила ванну водой – из-за беременности сделав её холоднее обычного; растворила выбранные снадобья, погрузилась в благоухающую чашу и расслабленно закрыла глаза.
Ева занималась математикой, но благодаря многолетнему сотрудничеству с биологами была знакома с демоном Дарвина и гораздо лучше Мунина с Одинцовым понимала, куда метит Шарлемань.
С тех пор, как на Земле зародилась жизнь, на одной и той же территории за одни и те же ресурсы постоянно конкурировали существа нескольких видов. Когда кто-то из них побеждал в борьбе, среди победителей начинала распространяться вирусная инфекция. Вид погибал целиком или частично, и доминирующая позиция доставалась конкурентам. Потом их тоже одолевал вирус, а преимущество опять переходило к следующему виду – или к предыдущему победителю, выжившие особи которого успели выгодно мутировать. Цикл повторялся снова и снова – таким образом достигалось биологическое разнообразие и происходило развитие жизни.
Несколько лет назад Ева летала по работе в Уругвай. На набережной тамошней столицы Монтевидео ей показали необычный памятник. Монумент был посвящён годовщине грандиозного события: миллиард триста миллионов лет назад на Земле возникли многоклеточные организмы, которые в конце концов эволюционировали до человека. Уругвайские остряки хохотали над шуткой, но плохо разбирались в биологии. Авторы монумента здорово напутали с датой – Ева обратила внимание на ошибку, хотя знала предмет лишь по верхам.
Многоклеточные организмы появились не меньше миллиарда семисот миллионов лет назад. Первые клетки с ядром возникли ещё раньше, поскольку использовали в обменных процессах кислород, а механизму кислородного фотосинтеза уже около двух с половиной миллиардов лет…
…но когда бы ни зародилась на Земле клеточная жизнь, к этому времени уже больше миллиарда лет существовали вирусы: они обходятся без клеток.
Вид, который в конце концов стал современным человеком, появился сто тысяч лет назад, или двести тысяч, или триста – учёные продолжают спорить, но в любом случае это смехотворный срок по сравнению с возрастом вирусов.