Преодолев неприязнь к собеседникам, малютка-профессор привела пример. У черепахи с уткой был общий предок. Он исчез ещё до появления динозавров. Больше чем через двести пятьдесят миллионов лет, уже в наши дни, учёные снова подсадили утиные клетки в эмбрион черепахи. Но из яйца вылупился не монстр, а обычная черепаха, только с ДНК утки в клетках печени. В целом это ни на что не влияло.
Следующим примером стала чихуахуа – потомок диких волков, обитавших на территории нынешней Мексики. Принято считать, что индейцы-тольтеки одомашнили волка и благодаря многовековой селекции в пору расцвета своей культуры вывели самую маленькую собаку в мире.
– В действительности генетическая мутация, из-за которой появились породы мелких собак вроде чихуахуа или шпица, существует у волков почти шестьдесят тысяч лет, – говорила Чэнь. – Одомашнивать собак начали не больше двадцати тысяч лет назад. По сравнению даже с этим сроком тольтеки жили совсем недавно. Анализ геномных последовательностей у разных видов псовых показал два варианта гена, который отвечает за размер особи…
Чэнь в профессорском тоне продолжала рассказывать, как данные о геномах двухсот современных собачьих пород сравнили с данными древних волков – и у степного волка, который жил в Сибири, обнаружили мутацию, приведшую к появлению в Южной Америке крохотной чихуахуа. Процесс шёл естественным путём тысячи и тысячи лет. Но если воздействовать на нужный ген, результат появится несопоставимо быстрее.
Слушать очередную лекцию можно было долго, поэтому Одинцов спросил напрямую:
– Миссис Чэнь, лично вы здесь чем заняты?
Чэнь скользнула взглядом по саду камней и посмотрела в глаза Одинцову.
– Я решаю задачи, которые ставит доктор Шарлемань, – сухо сказала она, поднимаясь с места. – Всего доброго.
После прогулки компаньонов ещё на некоторое время заняли медицинскими процедурами, а после сопроводили в уже знакомый зал вращающегося этажа центрального корпуса. Три места за столом занимали Шарлемань, Кашин и Чэнь. Они кивнули вошедшей троице и продолжили обедать в тишине.
Гости тоже сели за стол.
– Может, вы всё-таки объясните… – заговорил Мунин, пока стюарды обновляли сервировку.
Одинцов усмехнулся:
– Когда лев молчит, его лучше не перебивать.
– Мудро, – кивнул Кашин, орудуя ножом и вилкой.
– Вы продолжаете мне нравиться, – добавил Шарлемань.
Чэнь отодвинула блюдо, к которому едва притронулась из вежливости, и его мгновенно забрал стюард.
– А я тоже хотела бы, чтобы вы объяснили. Думаю, нам с мистером Кашиным стоит знать причины вашего интереса к этой троице. Я говорила с ними раньше и сегодня снова общалась по вашей просьбе. Не вижу, чем они могут быть полезны.
– Я не трачу время на ненужных людей, – жёстко заявил Шарлемань и, когда стюард унёс его тарелку, промокнул салфеткой губы. – В моей клинике каждый делает то, что умеет делать лучше других, миссис Чэнь. Однако вам придётся работать в общей команде, поэтому кое-что я, пожалуй, объясню, чтобы поняли все… Кто-нибудь из вас бывал на Маврикии?
Ева подняла руку.
– Я там отдыхала. Дважды. Изумительный остров.
– К сожалению, вы не говорите по-французски, – продолжал Шарлемань. – Иначе обратили бы внимание на энтропию языка у местных жителей. Когда-то первые поселенцы привезли туда полноценный французский. Но сотни лет с ним происходило то же, что происходит в природе с генами: язык становился всё проще и проще. Это путь вырождения, который ведёт к смерти…
Биолог развил аналогию. Язык служит для передачи информации, подобно цепочке ДНК, только роль нуклеотидов играют слова. Веками через Маврикий двигались морские караваны. Языки торговцев разных стран атаковали язык местных французов так же, как вирусы атакуют геном. Английский, немецкий, хинди, китайский… Их слова заменили нуклеотиды французского языка и надёжно в нём закрепились, образуя новый язык – маврикийский креольский, на котором до сих пор говорят в провинции.
– Вы никогда не догадаетесь, из какого языка заимствовано слово, которое обозначает, к примеру, человека, – говорил Шарлемань. – И даже если бы вы знали французский, в коммуникации с жителями далёкой деревушки у вас возникли бы проблемы. Энтропия упрощает и убивает язык, но вместо того, чтобы умереть, он из французского стал креольским. А помог ему своего рода демон Дарвина, который пропускал одни изменения и блокировал другие. По мнению французов, язык упрощался, но в действительности он стал сложнее…
Чэнь слушала с непроницаемым видом.
– Вы, – обратился к ней Шарлемань, – в этом смысле слишком хорошо знаете французский и не в состоянии воспринимать креольский. Вы слишком хороший биолог. Вы точно представляете, как энтропия упрощает геном – и как вирусы его усложняют. Вам прекрасно известно, что может быть – и чего не может. А наши новые друзья от этого знания свободны. Им всё равно, креольский язык или французский. Для них не существует невозможного. И значит, они способны разглядеть то, на что вы не никогда не обратите внимания… Мне удалось ответить на ваш вопрос?
– Благодарю, – Чэнь поднялась. – Если не возражаете, пойду делать то, что умею делать лучше других. Пока вы не подыскали мне замену.
Она бросила многозначительный взгляд на троицу и вышла из зала.
– Вы тоже ревнуете? – Шарлемань повернулся к Кашину.
Тот едва двинул бровями:
– Нет. У меня бедная фантазия. Не могу представить, в чём ваши новые друзья способны со мной конкурировать.
Сказав «ваши», а не «наши» друзья, физик этим и ограничился. Его изрытое пóрами лицо скрывало эмоции не хуже кукольного личика Чэнь. К тому же, в отличие от китаянки, Кашин очень давно знал Шарлеманя – и понимал, что Большой Босс никогда ничего не делает просто так.
– Мне тоже пора за работу. – Физик поднялся из-за стола и ушёл, отвесив на прощание два коротких поклона – Шарлеманю и троице.
– Кажется, я перемудрил, а у вас не прибавилось доброжелателей, – сказал повеселевший Шарлемань, оставшись наедине с гостями. – Ничего, привыкайте. У них есть конкретные задачи, в решении которых они недосягаемо хороши. А наше с вами главное занятие пока – разговоры… Продолжим позже. Обед стынет.
Стюарды уже обслужили гостей, но никто из троицы не притронулся к еде.
– Чёрт с ним, с обедом, – заявил Мунин. – Вы и правда считаете нас какими-то… забавными муравьями. Выходит, Чэнь права. Какой от нас толк?
– Кофе! – коротко приказал Шарлемань стюарду. – С муравьями всё не так просто. У них есть рабочие, солдаты, няньки, врачи, мусорщики… А есть матка. Королева. Она образует вокруг себя муравейник и наполняет смыслом жизнь остальных муравьёв. Единственная из всех – с крыльями, и единственная, кто откладывает яйца. Всю жизнь. А самое интересное происходит, когда королева умирает. После этого у многих самок рабочих муравьёв тоже вырастают крылья. Они начинают откладывать яйца, но неоплодотворённые. Тем не менее, чудесным образом из части таких яиц вылупляются трутни, которые оплодотворяют самок. На свет рождаются уже нормальные муравьи. Если кто-то из них станет новой королевой – муравейник будет спасён и жизнь войдет в прежнюю колею. Если нет – муравейнику конец.
– Вы же собираетесь жить вечно. Значит, ваш муравейник в безопасности, – заметил Одинцов, а Ева спросила:
– В муравейнике может быть несколько маток?
Биолог пригубил горячий кофе.
– В больших муравейниках зачастую действительно живут несколько маток, чтобы откладывать больше яиц… Но королева из них только одна.
– И все остальные для неё – просто забавные муравьи, – буркнул Мунин.
– Да, забавных муравьёв у меня в избытке, – не сдержался Шарлемань.
– По-моему, у вашего интереса к нам другая причина. – Ева не сводила с Шарлеманя синих глаз, и он бросил на неё ответный взгляд поверх кофейной чашки.
– Какая же?
– Ваш фанерóн.
Шарлемань замер, а Ева повторила:
– Фанерон. Вы боитесь.
– Так. – Одинцов тяжело опустил ладони на стол. – Я почти всё понял насчёт креольского языка и личной жизни муравьёв. Восхищён вашим кругозором. Но эксперименты закончены. Вот-вот начнётся производство бессмертных людей… Вернее, уже началось. – Он указал на Шарлеманя. – Матки трудятся, королева рулит. О каком страхе речь? И что значит «фанерон»?
– Совокупность того, что присутствует в сознании, – нехотя ответил Шарлемань, возвращая чашку на блюдце. – Не факты, события или понятия, а представление о них. Проще говоря, идея.
– Всё равно не понял, – признался Одинцов.
– Чего тут непонятного? – хмыкнул Мунин. – Вы единорога видели когда-нибудь?
– Живьём? Нет.
– И ДНК не видели. И остров Маврикий, – продолжал историк. – Но при этом знаете о том и другом. Большинство знаний вам принёс не собственный опыт: вы их почерпнули из книг, фильмов, разговоров… Можно сказать, вам их искусственно вложили в голову. О ДНК рассказывала Чэнь, о Маврикии – вот он. – Мунин мотнул головой в сторону Шарлеманя. – Такие знания для вас нематериальны. Это всего лишь образы. Воображаемые копии.
Ева подхватила:
– Это представления, которые живут в сознании, а с реальными вещами могут быть не связаны. Как тот же единорог или плоская Земля на трёх слонах. Фанерон – это именно идея. Сумма индивидуального внутреннего мира.
– Ну, допустим, – кивнул Одинцов. – А почему идею надо бояться?
– О да, великие воины не знают, что такое страх! – с иронией проворчал Шарлемань.
– Только дураки не знают, что такое страх, – возразил Одинцов. – Но бояться можно по-разному.
Стюарды по знаку Шарлеманя быстро убрали со стола и вышли, а он сказал троице:
– Вам накроют заново… Вы правы, бояться можно по-разному. Я боюсь того, что должно пугать любого мыслящего человека. Ваш коллега… к моему сожалению, покойный коллега Дефорж намекал, будто я считаю себя равным Всевышнему. Это не так. Потому что я, как и все мы, ограничен своими представлениями о мире. И в моём случае они далеки от реальности. А кроме того, заметно расходятся с вашими…