– Я сделаю всё возможное.
Во-первых, он не считал Мунина дураком.
Во-вторых, он мог вернуть Кларе здоровье так же, как, например, обновить интерьер в боксе, где жил историк: девушка или мебель – разницы никакой. Клара должна поправиться, такова цена сделки. Однако если эта цена будет принята с лёгкостью, Мунин может решить, что продешевил, и, чего доброго, выдвинет новые условия. Пусть верит, что цена высока. Пусть тревожится за успех лечения до тех пор, пока его подружка не выздоровеет полностью. Такая манипуляция удержит Мунина от необдуманных поступков и сэкономит много времени.
Потому что, в-третьих, а на самом деле – именно во-первых, Шарлемань действовал не спеша, но собирался как можно скорее приручить троицу. Ему необходимы все три компаньона – не один и не два. По отдельности они вряд ли представляли бóльшую ценность, чем любые другие подопытные, вроде мигрантов на островах. Бутсма стоил гораздо дороже, однако Шарлемань избавился от него без сожаления.
Мунин в самом деле был далеко не дурак. Он понимал, что жизнь Клары зависит от него, а его собственная жизнь – от того, сможет ли он снова объединиться с Евой и Одинцовым в прежнюю троицу. Или, пользуясь математическими аналогиями Евы, удастся ли компаньонам составить систему из трёх уравнений с тремя неизвестными.
Говоря строго, Мунин перестал быть неизвестным в уравнениях Шарлеманя, когда заключил сделку. Но два его компаньона сохраняли способность принимать любые значения, то есть могли поступать, как угодно.
Ева упоминала, что в корректно составленной системе ни одно из уравнений не должно противоречить остальным и не должно являться их следствием. За второе условие Мунин был спокоен – тоже благодаря Еве. Три оси координат по определению не являются следствием друг друга: каждая из них сама по себе. Но противоречия остались, ведь Ева и Одинцов ещё не приняли предложение Шарлеманя. Значит, корректной и решаемой системы пока нет – компаньоны не готовы работать как единая троица. И потому у Шарлеманя нет причин заботиться о здоровье Клары. Он ведь потому и обещал уклончиво, что сделает всё возможное, а не сказал: «Я вылечу её за столько-то дней».
Время шло, и Мунин торопился склонить компаньонов к сделке с Шарлеманем. Для прогулок троицу регулярно выводили на огороженную лужайку с садом камней. Там, улучив момент, историк произнёс речь в защиту бессмертия.
– Что в нём пугает больше всего? – говорил он. – Постоянное старение. Кому охота жить вечным дряхлым скелетом?.. Но посмотрите на Шарлеманя. Он ведь не стареет, а как раз наоборот! Почему? Потому что научился регулировать возраст по своему усмотрению. Старше, моложе… То есть можно выбрать, какой нравится, – и просто поддерживать. Круто же! А наука не стоит на месте, и Шарлемань скоро придумает ещё что-нибудь такое… эдакое. К тому же никому и никогда еще не бывало двести лет, или триста, или пятьсот. Никто не расскажет, как это вообще – быть пятисотлетним. Но у любого возраста наверняка есть скрытые преимущества, о которых мы даже не подозреваем. А новых возможностей сколько?!
Когда во время круиза они все вместе обсуждали вечную жизнь, её никто не думал примерять на себя – разве что на умерших звёзд эстрады, которых снова хочет видеть публика. Но даже тогда разговор шёл не столько о бессмертии, сколько о его имитации с помощью цифровых технологий.
– Ну, прочёл я пять тысяч книг, – продолжал Мунин, взволнованно размахивая руками. – Ну, прочту ещё десять тысяч. И всё. Когда закончу, не успею даже эту информацию использовать. Потому что состарюсь, потому что мозги перестанут работать и потому что вообще жизнь кончится. Зато если я бессмертный – совсем другое дело! Прочту ещё сто тысяч книг, ещё миллион… Да вообще все, сколько их есть! И на всех языках, потому что у меня будет время эти языки выучить. Даже креольский… И писать сумею на любом языке. И выступать, между прочим! Любой темой, любым проектом смогу заниматься не год, не два, не десять лет, а сколько угодно. Копать, копать и докопаться. Тайна трёх государей или тайна Философского камня – это семечки! Знаете, сколько на свете таких тайн? И не сосчитаешь! Но когда времени навалом, любую тайну разгадать можно. Это же счастье – жить и работать, не глядя на часы! И отдыхать тоже…
Ева и Одинцов молча брели вокруг огромной белой песочницы, а Мунин в восторге приплясывал впереди на несколько шагов – то боком, то задом наперёд.
– Научусь играть на музыкальных инструментах. – Его пальцы шевелились, перебирая воображаемые клавиши. – Я пока ни на чём не умею, а буду – на всём. Как человек-оркестр. Или сад посажу… Нет, не сад! Огромный лес дубовый. А что? Закопаю жёлуди в землю – и стану смотреть, как из них день за днём вырастают тысячелетние дубы… Или можно до любой планеты долететь. Какая разница, сколько времени это займёт? Долететь и посмотреть, что там. А вдруг наши предки как раз оттуда? Или вот…
Историк планировал своими фантазиями раззадорить Еву с Одинцовым и вовлечь их в диалог, а когда несомненные достоинства бессмертия будут перечислены вслух – благополучно подойти к маленькому шагу, отделяющему компаньонов от вечности. Всего-то надо снова сделаться троицей – и дело в шляпе.
– Я никогда не видел своих родителей. Даже рыбу ловить меня учили не они, а вы. – Мунин указал на Одинцова и стукнул себя в грудь. – Но своих детей я научу сам! И внуков, и правнуков, и пра-пра-пра, и остальные поколения, потому что…
– Не-а, – оборвал его речь Одинцов.
От неожиданности Мунин запнулся, но удержал равновесие и встал поперёк дороги. Еве и Одинцову тоже пришлось остановиться.
– Что значит «не-а»? – с подозрением спросил историк.
– То и значит. Не научишь. Забудешь.
– Я никогда ничего не забываю! – возмутился Мунин.
– А Клару забыл, – сказала Ева. – И детей тем более забудешь.
– Я?! Забыл Клару?! – Глаза историка забегали. – Почему? Я не забыл… С чего вы это взяли?
Ева демонстративно покрутила головой по сторонам.
– Действительно, с чего мы это взяли… И где она?
– Вот что, Конрад Карлович, – начал Одинцов, пока Мунин собирался с ответом. – Ты, конечно, взрослый человек и вправе устраивать свою судьбу так, как считаешь нужным…
Историк похолодел. Фразу насчёт права взрослого человека устраивать свою судьбу он заготовил слово в слово на случай, если компаньоны догадаются насчет его сделки с Шарлеманем. А Одинцов продолжал:
– Моралист из меня хреновый. Ещё хуже, чем из тебя агитатор. Но я так скажу. Можешь заниматься вот этим вот… – Он передразнил движения пальцев Мунина, перебирающих клавиши. – Можешь летать к марсианам, жёлуди закапывать, учить креольский и книжки читать. Хозяин – барин. У бессмертного должны быть какие-то маленькие радости. Насчёт себя с боссом договорился? Молодец. А насчёт Клары?.. Если не сумел – дурак. Если не стал договариваться – подонок. А я ни с дураком, ни тем более с подонком дело иметь не хочу.
Одинцов обошёл Мунина, вытаскивая на ходу сигареты. Историк беспомощно хлопал глазами и промямлил в его широкую спину:
– Шарлеманю нужны мы все. Я не знал, как вас попросить…
– Нас не надо просить, – сказала Ева. – Клара ни в чем не виновата. Она умирает из-за нас. Если нужны мы все – значит, нас не трое, нас четверо. И Клара должна быть здесь… Чего ты ждёшь? Иди за телефоном. Звонить буду я.
– Бегом! – рявкнул Одинцов, уселся в тени под кустом и закурил, глядя на сад камней.
Глава XLV
Ева была напугана до смерти – с того момента, как, очнувшись, обнаружила себя пристёгнутой к лежанке под капельницей в медицинском боксе.
– Что с моим ребёнком? – первым делом спросила она у Шарлеманя.
– Срок небольшой, поэтому я предпочитаю говорить не о ребёнке, а о беременности, – ответил биолог. – Всё в порядке, вам не о чем беспокоиться. Вы под присмотром лучших врачей.
Ева интересовала его как часть уникальной троицы. Её беременность – как уникальный эксперимент. Пожилые мужчины и тем более женщины, которым делали инъекции Cynops Rex, стремились не к тому, чтобы дать кому-то новую жизнь, а к тому, чтобы продлить собственную. Именно этой задачей до сих пор был целиком поглощён Шарлемань. Теперь же у него появилась блестящая возможность для нового научного прорыва.
Ева пыталась заглушить страх разговорами с персоналом, но вышколенные сотрудницы клиники отвечали немногословно – и только о том, чем занимались в данный момент. Любой вопрос на постороннюю тему они оставляли без ответа.
В долгих процедурах и обследованиях Евы участвовала Чэнь. Маленькая китаянка провела в клинике всего на пару дней больше, симпатий к Еве не испытывала, но и в заговор молчания не вписывалась, а вела себя по-прежнему. На вопрос о причинах безразличия Шарлеманя и Кашина к женщинам она ответила в привычной сухой манере:
– Ваши чары на них не подействуют. «Кинопс» полностью подавляет репродуктивную функцию.
– Изменяется гормональный баланс? – насторожилась Ева: это могло повредить ребёнку.
– Изменения происходят гораздо глубже, чем вы думаете. Впрочем, я пока недостаточно знаю предмет и вряд ли смогу удовлетворить ваше любопытство. Обратитесь к Шарлеманю.
Ева так и поступила.
– Честность миссис Чэнь вызывает уважение, – сказал Шарлемань. – Учёные любят изображать из себя всезнаек, особенно перед дилетантами вроде вас. А она изумительный специалист в своей области, но ещё не успела разобраться в тонкостях работы препарата. Поверьте нá слово, даже для неё это будет непросто.
– Чэнь меня не интересует, – прервала его Ева. – Меня интересует мой ребёнок.
– Ваша беременность, – терпеливо поправил Шарлемань. – Я тоже не стану изображать всезнайку. У меня пока не было нужды подробно исследовать способности пациентов к деторождению. Но я с большой долей уверенности могу предположить, что вашему плоду исключительно повезло. Он ещё не сформировался, а значит, у него не сформированы и механизмы сопротивления внешним воздействиям. Беременность протекает в совершенно новых условиях. Ваш организм стремительно перестраивается. Изменения в полной мере коснутся плода как его части. В любом случае ребёнок появится на свет существом нового типа. Ваше бессмертие станет благоприобретённым качеством, а его бессмертие – врождённым…