– И отравил жителей Пон-Сент-Эспри. Остального мы просто не знаем, но наверняка это не всё, – добавила Ева.
– Вот именно, – подхватил Мунин. – Остального мы просто не знаем. А вы Шарлеманя защищаете.
Одинцов хмыкнул.
– Эк ты раздухарился… Не напомнишь, кто у нас такой шустрый, что первым заключил с ним сделку? И где тогда были Моретти, Бутсма и вьетнамцы?
– Защищаете, защищаете! – упрямо повторял Мунин, тыча пальцем в Одинцова.
Тот возразил:
– Я пытаюсь разобраться. А защищаю только Еву, тебя и Клару.
– Нас не нужно защищать, – тихо произнесла Ева. – Поздно уже. «Кинопс» действует. Надо просто показать Шарлеманю, что мы – команда, и Клара с нами. Тогда всё будет хорошо.
– Дитц фон Шаумбург, – отчеканил Мунин.
Одинцов изогнул полуседую бровь.
– Это кто? Родственник Клары?
– Барон из летописи четырнадцатого века. Дитц фон Шаумбург воевал против баварского герцога Людвига Четвёртого. Его с четырьмя ландскнехтами взяли в плен. Приговор стандартный: отрубить голову. Перед казнью по традиции спросили каждого о последнем желании. У солдат всё было по-простому: первый захотел мяса, второй – вина, третий – женщину, четвёртый – ещё чего-то. А фон Шаумбург потребовал начать казнь с него и помиловать ландскнехтов, если он пройдёт мимо них уже мёртвым.
– Весёлый мужик, – похвалил барона Одинцов и огляделся по сторонам в поисках урны, чтобы выбросить окурок.
– Не мужик, а дворянин! – строго поправил Мунин. – То есть желание, конечно, дикое, но традиция есть традиция, и Людвиг пообещал его выполнить. Барон построил четверых солдат в шеренгу, как в бою, отмерил шагами расстояние между ними, встал в строй пятым и склонился перед палачом…
Мунин умолк, заметив охранников у выхода с лужайки.
– Всё? – Одинцов поднялся. – Нам пора. Процедуры сами себя не сделают.
– Не всё, – сказал Мунин. – Когда фон Шаумбургу отрубили голову, он упал только после того, как прошёл вдоль всех своих солдат. Метров десять, не меньше.
– Без головы?! – Еве сделалось не по себе: то ли от мысли о загребающем ногами теле барона, у которого из обрубка шеи толчками выплескивается кровь, то ли от подступившего токсикоза. – Ужас какой, – пробормотала она, вставая.
Мунин же закончил историю на торжественной ноте:
– Герцог сдержал слово. Ландскнехты были помилованы.
– Повезло ребятам, – рассуждал Одинцов по пути к выходу. – Поели, выпили, с девочками развлеклись – и на свободу с чистой совестью. А Дитца жалко… Ты к чему его вспомнил?
– К тому, как защищают своих близких, – буркнул Мунин. – Я за всех вас даже мёртвым прошёл бы, сколько угодно… За всех, и за вас тоже, не ухмыляйтесь, – добавил он, глянув на Одинцова. – Но сейчас подвиги нам не помогут. Ева права, надо снова стать командой.
– Конечно. Ты, главное, голову береги, пригодится, – посоветовал Одинцов.
Он привык рисковать только собственной головой. А ещё его сильно интересовало то, что происходит в голове у Большого Босса.
Глава XLVI
История Одинцова про вызывателя дождя Шарлеманю понравилась.
– Вы хорошо уловили суть перенастройки мира, – похвалил биолог, заглянув к Одинцову в бокс во время капельницы. – Боюсь, ваши коллеги относятся к происходящему с недостаточным пониманием.
Ева и Мунин порой забывали, что в клинике их разговоры могут слушать где угодно и когда угодно. Одинцов помнил об этом постоянно. Более того, рассчитывал свои реплики так, чтобы заинтересовать Шарлеманя. Компаньоны уже лишились простора для манёвра. Одинцов пока ещё сохранял некоторую свободу действий, а жизненный опыт подсказывал использовать её, не откладывая.
Много лет назад спецназовские тренировки привели Одинцова на велотрек, и там ему довелось увидеть групповую гонку с участием членов сборной СССР. Мастера крутили педали, позволяя другим спортсменам по очереди вырываться в лидеры, а сами наматывали круг за кругом в ровном темпе. Одинцов раскусил их затею: ближе к финишу собраться в плотную группу, которую издёрганные соперники уже не смогут обойти; совершить совместный затяжной рывок – и без надрыва выиграть пьедестал целиком.
Порадоваться своей догадливости Одинцов не успел, потому что тренер сборной сорванным голосом заорал на подопечных:
– Какого хрена вы болтаетесь в заднице?! А если дождь пойдёт?!
Трек был открытым, хмурое небо над ним затянуло тучами. По правилам в случае дождя гонка немедленно прекращалась. Победителем объявляли того, кто лидировал к этой минуте.
Смышлёный Одинцов тогда накрепко запомнил: в любой момент может пойти дождь. Благоприятная с виду ситуация может перемениться, а безупречный план – рухнуть. Сильнейшие советские велосипедисты во многом превосходили соперников. У Одинцова перед Шарлеманем было единственное преимущество: Большой Босс пока нуждался в Одинцове больше, чем Одинцов в Большом Боссе. Но – в любой момент мог пойти дождь.
Одинцов не верил в систему, выстроенную Шарлеманем. Самая естественная, самая устойчивая форма в земной природе – пирамида. Если сыпать из ладоней песок, он сам собой образует холмик пирамидальной формы. Так устроен мир. Пирамиды египтян и майя сохранились лучше других древнейших сооружений человечества. Любая иерархическая система – это пирамида. Она жизнеспособна, пока опирается на широкое основание. Верхушку можно заменить или снести, но пирамида останется пирамидой. Если же пирамиду перевернуть и опереть на верхушку, то, какой бы жёсткой ни была конструкция, она обречена. Армия, которая опирается на одного гениального полководца, терпит поражение. Государство, которое опирается на одного гениального правителя, неизбежно гибнет. Наполеон, Чингисхан и целая вереница знаменитостей прошлого подтвердили это житейское наблюдение…
…а Шарлемань опрометчиво построил свою систему в виде перевёрнутой пирамиды, хотя сам же цитировал Жюля Верна: «Можно идти наперекор человеческим законам, но нельзя противиться законам природы». Этот промах Шарлеманя давал Одинцову надежду выйти победителем из схватки: помимо законов природы, других союзников у него не было.
Рассуждения о человеческом муравейнике, в котором Шарлемань отводил себе роль королевы-матки, представлялись Одинцову небезупречными. Муравейник – естественная пирамида, муравьиное общество – иерархическая пирамида с королевой на вершине. Но гибель королевы оставляет шансы муравьям и муравейнику. А Шарлемань исключил из формулы собственную смерть и перевернул пирамиду, оперев её на себя одного. Значит, если вывести его из равновесия, вся система потеряет устойчивость и рухнет.
Наконец, недостаточно внятными выглядели рассуждения Шарлеманя о фанероне. Для такого рационалиста в них было многовато эмоций. Одинцов попросил Еву объяснить, почему всё же троица так важна. Ева обрадовалась возможности хоть ненадолго отвлечься от своих страхов и проявила изобретательность. В придачу к уравнениям, о которых шла речь с Шарлеманем, компаньоны получили ещё две математические теоремы.
– Допустим, у нас есть кусок пластилина, – говорила Ева. – Мы берём его со стола, долго мнём, комкаем, изменяем до неузнаваемости и снова кладём точно на то же место. Так вот, в комке существует точка, которая никуда не переместилась. По мнению Шарлеманя, мы находимся в идеальной точке, где мир остаётся неизменным, даже если его скомкать, как пластилин.
Теорема неподвижной точки понравилась Мунину, а Одинцова больше заинтересовала родственная теорема о причёсывании ежа.
– Ёж – это сфера с иголками во все стороны, – говорила Ева. – Ежа невозможно причесать таким образом, чтобы иголки не топорщились нигде. Есть хорошая аналогия – циклоны. Они управляют погодой на Земле. По телевизору в прогнозе показывают стрелочки в разные стороны с направлением ветра. Стрелочки – это уложенные иголки, причёска ежа. Ёж не причёсан только в самом центре циклона. Там нет ветра. Для Шарлеманя мы обозначаем идеально спокойную точку посреди любой бури.
Рассуждая о циклонах, Ева и Мунин сошлись во мнении, что Шарлемань хочет из безопасного места следить за тем, как причёсан ёж и как изменяется погода. Разговор наверняка слушали, поэтому Одинцов помалкивал. Он-то не сомневался, что Большой Босс намерен сам причёсывать ежа: сидеть в уникальной неизменной точке, где не дует и не каплет, – и своей рукой направлять шторма и ураганы; не следить за погодой в мире, а повелевать ею. «Как Зевс-громовержец», – обязательно съязвил бы Дефорж, будь он жив.
Ева и Мунин ошибались насчёт амбиций Шарлеманя, но настоящую проблему Одинцов видел в другом. Ева отказалась от защиты, поверив обещаниям безопасности для себя и ребёнка. Мунин заключил сделку ради спасения Клары. В результате оба компаньона попали в полную зависимость от Шарлеманя. Они считали, что Шарлемань тоже зависит от них. Именно в этом, по мнению Одинцова, состояла их главная ошибка.
Во-первых, Шарлемань зависел от объединённой троицы: порознь они были ему безразличны, о Кларе и говорить нечего.
Во-вторых, даже от всех троих он зависел лишь настолько, насколько хотел сам. Общие разговоры о фанероне, муравьях-разведчиках, циклонах и лепке из пластилина не давали представления о том, какие конкретно задачи должны решать компаньоны. Одинцов понимал, что задачами первостепенной важности Шарлемань занимается сам вместе с Чэнь, Кашиным и другими учёными, а удел троицы – создавать им более комфортные условия для работы.
«Он берёт нас для подстраховки, – сказал бы Одинцов компаньонам, если бы мог. – Нет у него такой проблемы, решение которой можем найти только мы».
Любому военному известно: приказ отменяет тот, кто его отдал. Сейчас Шарлемань приказал сотрудничать с троицей, но ничто не мешает ему в любой момент отменить сотрудничество новым приказом.
Наконец, даже если Ева угадала насчёт неподвижной точки и причёсывания ежа; даже если троицу действительно ждала роль навигатора – Одинцов не сомневался: это ненадолго. Разведчики в новом информационном пространстве нужны Шарлеманю ровно до того момента, когда он решит, что готов ориентироваться самостоятельно.