Остальных такое заявление тоже не обрадовало. Пришлось Одинцову заново раскладывать мозаику своих ночных размышлений. Мысли порой путались, история выходила недостаточно связной, и всё же – кусочек за кусочком – он собрал для компании картину, которую видел сам.
– Ты цитировал Кларе: «Запад есть Запад, Восток есть Восток, и вместе им не сойтись», – сказал он Мунину. – На самом деле у Киплинга речь как раз о том, что Запад и Восток могут объединиться для хорошего дела. Там английский офицер гоняется за индийским бандитом, а потом они дружат. Перечитай.
Забегая вперёд и обдумывая, как повернутся события, когда Шарлеманя не станет, Одинцов сделал ставку на сотрудничество Чэнь с Кашиным и на взаимодействие их обоих с его компаньонами. Он рассчитывал, что учёные поведут корабль правильным курсом, и расчёт оказался верным.
– Миссис Чэнь, вы говорили об улитке на вершине, которой страшно увидеть то, что видит Шарлемань, – напомнил Одинцов. – Причём говорили, не зная об уничтоженных мигрантах. Вам хватило Бутсмы и Моретти. Кто начал убивать даже вроде бы с благими намерениями, тот уже не остановится… А вы, – он повернулся к Кашину, – постоянно спорили с Шарлеманем на принципиальные темы. Это дорогого стоит, особенно когда люди за столько лет не смогли притереться, тем более в вопросах политики…
– Политика меня не интересует, – сердито пробурчал Кашин. – Кому что. Кому политикой заниматься, кому физикой, кому кулаками махать.
В ночных раздумьях Одинцов решил, что это и есть червяк, глодавший Кашина изнутри. Учёный догадывался о последствиях затеи Шарлеманя, но запрещал себе о них думать и тщательно ограничивал круг своих компетенций.
– От вас я узнал про цунь, – снова обратился Одинцов к китаянке. – Это же вы рассказывали, что активные точки у каждого индивидуальны. Чуть в сторону – и уже другой эффект. Вы показывали, как цунь определяется по фалангам пальцев…
Тут слушатели вспомнили необычно длинные пальцы Шарлеманя, которые, оказывается, могли натолкнуть на мысль об изменении точек воздействия. К тому же Кашин часто повторял, что пучок протонов может спасти, а может убить.
– Вы называли микровзрыв крохотной Хиросимой. Но с Хиросимой шутки плохи…
– А если бы ничего не получилось и Шарлемань уцелел? – некстати спросила Клара.
– Может, кто-то придумал бы что-нибудь получше. Когда впереди вечность, на это есть время… Я сделал, что мог. А Шарлемань сам себе накаркал… Конрад Карлович, как там у него было в эпиграфах?
Мунин мигом вспомнил первую страницу бестселлера Шарлеманя:
– «Можно идти наперекор человеческим законам, но нельзя противиться законам природы» и «Ненавижу смерть. В наше время человек может пережить всё, кроме неё». Смотрите-ка, ведь и правда…
Трюк с тазером подсказал Шарлемань, рассуждая о трюке Негоро с топором. А Ева надоумила Одинцова, обнаружив ошибку в расчётах Жюля Верна.
– Ну, знаешь… – фыркнула Ева. – Я совсем не это имела в виду! И вообще непонятно, почему Шарлемань с тобой откровенничал.
Одинцов тоже не мог этого понять и в очередном приватном разговоре с Шарлеманем спросил в лоб: «Почему вы так откровенны?» «Ищете подвох? – усмехнулся Шарлемань. – Его нет. Я хочу сделать вас своим единомышленником, а для единства мыслей вынужден ими делиться, только и всего».
Позже он объяснил подробнее: «Со мной перестали спорить. Даже Кашин и Чэнь, а тем более все остальные принимают мои слова за истину в последней инстанции. Будь я поглупее и помоложе, меня это радовало бы. Но я умнее и старше. Мне нужны постоянные сомнения, которые я могу развеять. Мне требуются каверзные вопросы и нестандартный подход ко всему, что я говорю. От ваших компаньонов пока толку мало, им не до меня. Вся надежда на вас… Ну, что вы молчите?»
Одинцов помялся. Есть древняя китайская мудрость: когда не знаешь, что сказать, процитируй древнюю китайскую мудрость. Можно было вспомнить Лао-цзы: «Знающий не говорит, говорящий не знает», но не стоило понапрасну дразнить Шарлеманя. И Одинцов признался: «Я с вами чувствую себя школьником. Вопросы задавать могу, но для сомнений знаю пока слишком мало». «С каждым днём вы будете знать всё больше, – пообещал Шарлемань. – Я об этом позабочусь. И как ученик вы меня вполне устраиваете. Не зря говорят: если учёный не может объяснить восьмилетнему ребёнку, чем занимается, – он шарлатан…»
Когда Одинцов рассказал об этом, Чэнь подтвердила:
– Шарлемань много лет преподавал. Конечно, не восьмилетним детям, но… Учёному необходимо учить других. Когда ищешь доходчивую формулировку, приходят новые идеи. А когда студенты задают, на первый взгляд, глупые вопросы, можно взглянуть на привычный материал их глазами: это развивает творческое мышление… Шарлемань вас использовал, и я его хорошо понимаю.
– Ну да, использовал, – согласился Одинцов. – Вроде боксёрской груши, чтобы форму не терять. Со мной можно было говорить о чём угодно. Я всё равно не жилец. Попользовался, размялся, потом убил. Как и любого, кто слишком много знает.
Он бросил красноречивый взгляд на компаньонов. Мунин поёжился.
– Если вы были уверены, что нас убьют, могли бы и рассказать.
– Не мог. А если бы рассказал – вы не стали бы меня слушать.
Одинцов не ошибся и в том, что Шарлемань собирался пойти дальше, чем Негоро. Изменить направление движения человечества – маловато для Большого Босса. Он хотел изменить сам способ движения.
– У него почти получилось, – заметил Одинцов. – Единственный прокол вышел с вирусом, который начал убивать элиту.
Тут вмешался Кашин:
– Шарлемань всё прекрасно знал. Всё, кроме конкретного вируса, потому что их слишком много и они недостаточно изучены. В том же, что вирус-убийца обязательно появится, он не сомневался ни секунды. Поэтому придумал для нас временную защиту. Для себя, для меня, ещё для некоторых. Сыграл на опережение. А я подкрепил это синхротроном… Вирус убивал старую элиту и расчищал путь для новой.
– То есть вы тоже всё знали, – констатировала Чэнь.
– Всё или, по меньшей мере, многое, – прокурорским тоном добавил Мунин.
– И вы по-прежнему будете утверждать, что политика вас не интересует? – ехидно спросила Ева.
– Не интересует, – подтвердил Кашин. – Терпеть её не могу. Я работаю на завтрашний день. Даже на послезавтрашний. А политика мне только мешает. Люди от животных тем и отличаются, что формируют совместные представления о будущем – и вместе его строят. Политика нужна как раз для того, чтобы объединять созидательные усилия. Но вы же видите, что творится в мире. Основой политики стала ненависть, а на ненависти ничего хорошего не построишь.
Клара сосредоточенно морщила девичий лоб. Студентка исторического факультета изучала радикальные перемены в разных странах. Дело редко обходилось малой кровью. При мысли о цене перемен одновременно во всём мире у Клары по спине проползал нехороший холодок.
– Добровольно власть никто не отдаёт, – сказала она. – Ваш босс, конечно, собирался избежать войн и революций. Но как?
Кашин кивнул на Одинцова.
– Спрашивайте у него. Со мной Шарлемань этого не обсуждал.
– Со мной тоже, – признался Одинцов. – Думаю, ему это было безразлично. Вы асфальтовый каток себе представляете?.. А теперь вообразите, что каток покатился под горку. Без тормозов. Управлять им невозможно, разве что чуть вправо – чуть влево. Он раздавит всех, кто попадётся на пути. И это Шарлеманю тоже было безразлично…
– Но почему? – недоумевали слушатели.
– Потому что его не интересовал процесс, его интересовал результат. Он мог ждать неограниченное время. Его не волновал путь, который проложит каток. Его не волновали жертвы. Любые. Важно было только то, куда каток прикатится. И он хорошо знал – куда. Репетировал ещё со времён «красных кхмеров»…
Одинцов подразумевал мир, созданный на острове. Такой же замкнутый, как собственный фанерон Шарлеманя. На эту герметичную капсулу практически не влияло происходящее вокруг. Войны, революции, экономические катастрофы – какая разница? Остров был обеспечен всем необходимым для процветания. Местное население кормило и обслуживало клинику, а от клиники в ближайшей перспективе зависела жизнь остального человечества, сколько бы людей ни выжило за пределами острова.
– В конце концов, отсюда можно начинать новую цивилизацию, если каток по дороге уничтожит старую, – рассуждал Одинцов. – Но рано или поздно каток остановится. Любое общество само себя так или иначе отрегулирует. Появится новая точка сборки. Государства не нужны, когда есть одно сверхгосударство. Местные элиты не нужны, когда есть одна сверхэлита. Миром вечно правит бессмертный верховный крокодил – и с ним ещё сколько-то крокодилов, которые заменили львов и лис. Мораль отменяется, все прочие человеческие выдумки отменяются, остаются только законы природы и гений Большого Босса.
Компания умолкла, представляя себе картину, которую нарисовал Одинцов.
– М-да… Инфернально, – произнёс Мунин после паузы.
– Идеально, – возразила Ева. – В математическом смысле.
– Нулевая энтропия через плановый хаос? – усомнился Кашин.
Чэнь ответила словами Юнга:
– Во всяком хаосе есть космос, во всяком беспорядке – тайный порядок.
– Расскажите об этом миллиону мёртвых тутси, – предложил Одинцов.
Кашину слово напомнило комедию с Дастином Хоффманом.
– Тутси – в смысле, из фильма?
– Из Центральной Африки, – вздохнула Клара. Родители возили её подростком в Руанду и рассказывали о тамошнем геноциде.
С остальной компанией Одинцов коротко поделился тем, как за сто дней хаоса были зарублены, заколоты копьями и забиты дубинами больше миллиона несчастных из племени тутси. Эту историю 1994 года Одинцов освежил в памяти благодаря Леклерку, когда разыскивал остров с лабораторией, где прятали Алессандру Моретти.
– Хотя насчёт порядка в беспорядке вы правы, – оговорился он. – Потому что беспорядок можно организовать.
Население в Руанде было в основном сельским и большей частью неграмотным. Люди не читали газет. Телевидение тоже не пользовалось популярностью из-за слабого развития и дороговизны телевизоров. Зато на всю страну вещало государственное «Радио Тысячи Холмов». Через него пропагандисты обратились к хуту с призывом «давить тараканов» – убивать соседей-тутси. Головорезам советовали действовать толпой и безнаказанно дел