ить имущество убитых.
В названии «Радио Тысячи Холмов» обыгран рельеф Руанды. Складки местности мешали распространению радиосигнала. Где-то пропаганду слышали лучше, где-то хуже, где-то не слышали вообще. Когда делом о геноциде занялся международный трибунал, физики рассчитали уровень сигнала в каждом населённом пункте, а следователи сопоставили эти данные с картой массовых убийств. И оказалось, что в зоне уверенного приёма – в полтора-два раза больше убитых, чем там, где радио работало плохо. Государственная пропаганда толкала слушателей в ряды головорезов. Играть на первобытных инстинктах несложно: призывы были не следствием массовых убийств и не способом их подогреть, а причиной этих убийств.
– Где утром звучит пропаганда, там вечером хлещет кровь, а не наоборот, – подвёл итог Одинцов. – У нас военным читают спецкурс, я в этом кое-что смыслю.
– Подонки… – процедил впечатлительный Мунин. – Из пропагандистов посадили хоть кого-нибудь?
– Посадили, – вместо Одинцова ответила Клара. – По-моему, казнили даже. Но людей-то уже не вернёшь.
– Тогда понятно, зачем государство уничтожает массмедиа, которые не может контролировать, – сказала Ева. Как и все, она слышала о штрафах и блокировке информационных гигантов вроде Google или Meta, но не задумывалась о причинах. А Мунин добавил:
– Вспомните картель «Блэк Рок» и «Вэнгард». Им принадлежит не только «Большая Фарма»…
У финансового монстра среди активов на триллионы долларов числится, например, медиакорпорация New York Times. Бенефициары картеля – крупнейшие акционеры четырёх из шести компаний, которые формируют медиарынок Соединённых Штатов и транслируют своё влияние на остальной мир: Comcast, Disney, News Corporation и Warner. Наконец, тайная монополия владеет акциями ведущих цифровых компаний – Alphabet, Amazon, Apple, Facebook и Microsoft.
Ни любое государство в одиночку, ни даже все государства вместе не справятся с такой колоссальной мощью. А картель способен одновременно через все подконтрольные каналы вбросить в публичное пространство информацию о появлении вакцины от старости, вызвать хаос – и воспользоваться его результатами. Миллиарды людей, которым пообещают вечную жизнь, ради неё сметут любые границы, правительства, полицию, армию… Всё, что угодно.
– Обещать – не дать, а дураку радость, – откликнулся на это Кашин.
– Видимо, Шарлемань хотел подождать пандемии, – предположила Чэнь. – Вирус, от которого нет спасения, вызывает первую волну хаоса. А следующая волна поднимается после того, как людям объявят о существовании вакцины. Их можно направлять, как «Радио Тысячи Холмов» направляло головорезов хуту, только уже в мировом масштабе.
Одинцов согласился:
– Похоже на правду. Насколько я помню, информацию надо сообщить семидесяти процентам аудитории, чтобы вызвать массовый психоз. А дальше всё покатится, как тот же каток под горку.
Клара крутила головой, ловя каждое слово.
– Но ведь Шарлемань сам не мог использовать «Нью-Йорк Таймс», «Ньюс», «Амазон» и так далее, – сказала она. – Для этого нужны владельцы картеля, а он их, по сути, сознательно уничтожал…
– Владельцы нужны, чтобы запустить механизм. Даже если их нет, механизм никуда не делся и готов к использованию, – возразила Ева. – Его смогут запустить новые владельцы, а Шарлемань собирался ими управлять.
Всё встало на свои места. Финансовые монстры считали, что руками гениального учёного прокладывают себе путь в новый мир, а на деле сами выстелили Большому Боссу ковровую дорожку – и превратились в отработанный материал вместе с прочими жертвами.
– Я только вот чего не понимаю, – сказал Одинцов. – Шарлемань рвался к власти над миром. Нормальное дело. Но при этом он твердил, что портреты главы государства не должны быть больше почтовой марки. Как-то не сочетается одно с другим.
Чэнь улыбнулась уголками губ.
– Никакого противоречия нет. Лао-цзы говорил: «Наилучший правитель тот, о котором народ знает лишь то, что он существует. Несколько хуже тот правитель, который требует его любить и возвышать. Ещё хуже те правители, которых народ боится, и хуже всех те правители, которых народ презирает»… Шарлемань хотел истребить плохих правителей, стать лучшим и править незаметно. Портреты ему были вообще ни к чему.
Китаянка развеяла последние сомнения Одинцова. В поисках ответа на вопрос «что делать?» он решил, что нельзя позволить событиям идти своим чередом и оставить всё как есть. Чэнь и Кашин могли помочь в борьбе с Шарлеманем, но, пока тот был жив, ждать от них поддержки не стоило. Ева, Мунин и тем более Клара никогда не согласились бы на убийство Большого Босса, а сам Одинцов действительно не смог придумать ничего лучше. Его профессия – защищать людей и, если требуется, убивать того, кто им угрожает. Судьбы человечества волновали Одинцова во вторую очередь, судьбы элиты – в последнюю. А в первую – жизни самых близких, которые оказались на разных чашах весов с жизнью Шарлеманя. О чём тут вообще думать, из чего выбирать? Одинцов принял решение мгновенно.
Когда Чэнь и Кашин примкнули к троице, общими усилиями они сумели выстроить отношения и с «Чёрным кругом», и со страховой группой INSU. Там и там руководители оказались достаточно умными людьми.
Детективное агентство смогло закрыть расследование по делу о препарате Cynops Rex. Все задачи, которые поставил троице бедняга Дефорж, были решены. Ева, Одинцов и Мунин выполнили условия контракта. К тому же в распоряжении «Чёрного круга» оказались бесценные сведения о происходящих изменениях в мире, и генералы не замедлили ими воспользоваться.
Страховщики поняли, что страховые выплаты погибшим пациентам Шарлеманя уже не вернуть, но часть больных ещё можно спасти, если Чэнь и Кашин при содействии троицы удержат клинику на плаву. Главное – пострадавшие и родственники жертв не должны были узнать об истинной роли страховой группы в произошедшем. Компаньоны это гарантировали – в обмен на гарантии собственной безопасности.
Научные перспективы, объединение усилий с нобелиатами, к которым ревновал Шарлемань, и дальнейшая работа над лекарствами от старости для всего человечества, а не для группы элитных крокодилов, выходили за рамки интересов троицы: их занимало собственное здоровье. Родителей Клары успели доставить в клинику, и они тоже поправлялись.
Выздоровление Одинцова отмечали на кораблике Шарлеманя, при полной иллюминации совершая вечерний вояж по рву вокруг клиники. С приходом темноты тридцатиградусная дневная жара отступила, и ветерок, долетавший с моря, создавал обманчивое ощущение прохлады. Гирлянды фонарей вдоль бортов причудливо подсвечивали парк на одном берегу рва и ряды посадок на другом.
Компания расположилась в шезлонгах почти на носу кораблика вокруг низкого круглого стола. Кашин смешивал коктейли для Клары и Чэнь, а сам прикладывался к бокалу арманьяка. Одинцов тоже смаковал арманьяк, мысленно благодаря врачей за разрешение вернуться к прежней жизни и навёрстывая упущенное за последние месяцы.
Мангал стоял у борта возле кормовой надстройки. Мунин пристроил над углями решётку со скатом, а через минуту хлопнул себя по лбу и обернулся.
– Забыл! Представляете?! Я – забыл!
– Что ты мог забыть? – недоверчиво спросила Клара.
– Деревяшка нужна какая-нибудь. Кора или вроде того. – Мунин беспомощно крутил головой по сторонам. – Ската напоследок подкоптить надо… Может, пристанем к берегу по-быстрому?
Одинцов поднялся из шезлонга, выудил из кармана пёстрых штанов обломок пальмовой коры и протянул Мунину.
– Не благодари.
Счастливый Мунин вернулся с подарком к мангалу, а Одинцов не стал садиться. Он залпом допил арманьяк, подождал, пока в груди растечётся тепло, и сказал Еве:
– Ты зря боялась. Тебе очень идёт.
– Чего боялась?
Ева в первое мгновение действительно не поняла, о чём речь, но Одинцов так выразительно смотрел на её круглый живот, обтянутый цветастым платьем…
– Ты говорила, что у тебя мороз по коже от того, что пузо будет расти, – напомнил Одинцов.
Остальная компания прислушивалась к их разговору, даже Мунин отвлёкся от ската. Кораблик малым ходом шёл мимо прибрежной деревни. Несколько местных жителей возились у воды с круглыми лодками тхунг-чай, похожими на большие корзины. Они провожали взглядами ярко освещённое судно и о чём-то галдели.
– Дурак ты, – беззлобно отозвалась Ева. – Любая девочка делает себе живот – вон хоть у Клары спроси. Засовывает под платье подушку и встаёт боком перед зеркалом, как будто беременная… Лет с пяти, наверное… Я об этом до тридцати восьми мечтала. Мало ли, какие глупости женщина говорит? А ты, дурак, поверил…
Ева устроилась в шезлонге поудобнее и обеими ладонями бережно погладила живот.
«Конечно, дурак», – звенело у Одинцова в голове, непривычно лёгкой от арманьяка. Чего было снова лезть? Она приняла решение ещё в Таиланде. Не сказала «да» – это значит «нет». И как раз она-то не дурочка, которая ломается и набивает себе цену, чтобы в конце концов сказать…
– Я тогда погорячилась, – сказала Ева. – Прости. Меня пугало совсем другое.
Одинцов не глядя протянул пустой бокал Кашину, и физик засуетился с бутылкой, чтобы налить новую порцию. «Была не была», – подумал Одинцов, а вслух спросил:
– Ева, ты выйдешь за меня?
Она протянула к нему руки.
– Помоги встать… Осторожно! – и, стоя перед Одинцовым, счастливо улыбнулась: – Да. Да. Да. Я выйду за тебя… Если ты не боишься, что…
– Молчи! – простонала Клара, прижимая кулаки к груди. – Молчи, ради бога!
– Я люблю тебя, – сказал Одинцов. – И мальчик не должен расти без отца.
– Откуда ты знаешь, что это мальчик? – спросила Ева.
Одинцов недоумённо уставился на неё:
– А кто?