— У нас с сестренкой тоже есть близкий человек, Василий Васильевич. — Людмила грустно улыбнулась. — Отца я совсем не помню. Ушел на фронт и не вернулся. А три года назад умерла мама. Василий Васильевич — наш сосед. Вот и заботился о нас постоянно. К тому же он замечательный дамский парикмахер.
Дежурный позвал капитана: звонил из отряда майор Серебренников.
На первом же допросе задержанный решил говорить правду:
— Моя настоящая фамилия Абдусаломов. Рахматулло Абдусаломов.
Подполковник государственной безопасности Шилов включил магнитофон. Нарушитель границы закрыл лицо руками, и потому голос его доносился будто издалека.
— Я хочу, чтобы вы мне поверили. Я не сразу решился говорить правду. Но вы узнаете мою историю и поймете, чего я хотел.
Абдусаломов справился с волнением и, сосредоточившись, приступил к рассказу.
Он родился в Туркмении. Когда исполнилось шестнадцать лет, началась война. Весной сорок четвертого года призвали в армию. Двадцатого июля под Гродно попал в плен. А когда войска 2-го Белорусского фронта стремительно двинулись на Белосток, Абдусаломова вместе с другими военнопленными погрузили в эшелон и отправили в Германию.
Он не будет рассказывать о всех тех ужасах, которые пришлось пережить. Во всех концлагерях было одинаково, и вряд ли он сообщит что-нибудь новое.
Но время шло, а он оставался в живых. И вдруг его перевели в особый лагерь. Вот об этом он и хочет рассказать, потому что иначе невозможно понять всего того, что с ним приключилось.
Новый лагерь находился километрах в ста пятидесяти от Берлина. Он не верил своим глазам: вокруг стояли только туркмены и узбеки, таджики и киргизы. Все, как и он, истощенные, жалкие, никто не знал, зачем их сюда согнали.
И вдруг на деревянный помост, который не сразу разглядели, поднялся человек с густой черной бородой. Его длинный халат вылизывал наспех сколоченные доски. Человек прижал руки к груди и пропел, закатывая глаза:
— Бисмиллоху рахмону рахим…[10]
Он читал молитву, просил аллаха сжалиться над несчастными, опутанными коммунистической пропагандой людьми, которые отныне возвращались к вере и должны были служить аллаху, как это записано в коране.
Потом их погнали в баню, выдали зеленые робы, накормили горячим супом.
Снова на помост поднялся чернобородый мулла, низко поклонился долговязому оберсту в попоне с золотой оправой и обратился к строю военнопленных:
— Слушайте, мусульмане!
Оберст кашлянул и выкрикнул срывающимся фальцетом:
— Наши враги — русские! А все мусульмане — друзья! Мы протягиваем вам руку помощи. Зачисляем в Туркестанский легион великой германской армии. Хайль Гитлер!
Несколько голосов недружно ответили:
— Хайль!
Оберст ударил в ладоши. Рассыпалась барабанная дробь, и отделение эсэсовцев вынесло знамя. На голубом полотнище с белой полоской в верхнем углу горел золотой полумесяц.
Потом какие-то младшие офицерские чины обошли строй «вернувшихся к вере» и вручили каждому нарукавные эмблемы с изображением минарета…
Конечно, подполковник Шилов знал о Туркестанском легионе. Формирование его началось еще вскоре после разгрома гитлеровцев под Москвой. В то время фашисты спешно основали марионеточную организацию, которая впоследствии стала называться «Туркестанским национальным комитетом». Прикрываясь целью борьбы за создание «единого Туркестанского государства», этот комитет руководил подготовкой и засылкой шпионов и диверсантов в глубокий советский тыл. Насколько большое значение придавалось комитету и его легиону, свидетельствует тот факт, что руководство ими осуществляли непосредственно ост-министерство, занимавшееся делами оккупированных территорий, имперская разведка "абвер" и главное управление СС.
…Шли дни и недели в беспрерывном молении и муштре. Но вот однажды в лагерь приехал человек в черном костюме и черном галстуке, в ослепительно белой манишке и скрипящих штиблетах. Точеное лицо его, бледное, как у европейца, тем не менее выдавало сына Востока. Надломились в улыбке бескровные, тонкие губы.
Человек в черном был крупной фигурой. Его охраняли эсэсовцы, даже сам оберст относился к нему почтительно.
— Вали Каюм-хан! — объявил он и выкинул вперед руку: — Хайль Гитлер!
— Хайль! — ответил человек с бледным лицом и обратился к застывшим в строю легионерам: — Братья, мы с вами одной крови и одной веры. Аллах да поможет нам!
Это был тот, кого немцы прочили в президенты Туркестанского государства. Вали Каюм-хан — матерый враг советского народа. Сын ташкентского торговца, в 1922 году он поехал на учебу в Германию, но затем отказался вернуться на родину и стал платным агентом немецкой разведки. С приходом Гитлера к власти занимался антисоветской деятельностью среди эмигрантов, был назначен руководителем «Туркестанского национального комитета». После полного разгрома фашистов бежал в английскую зону оккупации и по заданию британской разведки приступил к возрождению своей организации на территории Западной Германии.
Знал ли Абдусаломов, кого заслушался в тот роковой для него день? Позже с группой легионеров-фанатиков он оказался в Марокко, где со временем превратился в «перемещенное лицо». А ведь это человек нетолько без родины, но и без всяких прав.
— Я искал работу и молил аллаха дать мне силы все вынести. Потом встретил такого же несчастного земляка — Бердиева. Его история похожа на мою. Мы стали бродяжничать вместе, мечтая о родине, готовы были умереть, но прежде увидеть ее.
Абдусаломов задыхался.
— Отдохните, — предложил подполковник.
— Нет, нет! — воскликнул Абдусаломов, словно боясь, что ему помешают высказаться до конца. — А затем мы оказались в полицейском участке и подписали какую-то бумагу. Бердиев сказал: «Слава аллаху».
Так они согласились работать на американскую разведку. Иначе не видели возможности вернуться домой.
— Почему же именно вас избрали агентом? — спросил Шилов.
— Дед у меня муллой был, — беспомощно развел руками Абдусаломов. — Но ведь я учился в советской школе и не скрывал, что дед — мулла. А тут предупредили: времена другие. Да еще я был в легионе. В общем, я запутался, совсем растерялся…
— А что же ваш друг, Бердиев?
Жалкая улыбка скривила губы задержанного.
— Действительно, я ведь вам еще не все рассказал. Мой друг Бердиев… Вначале мы вместе учились в разведшколе. На ферме были вдвоем, если не считать инструкторов да собак, всегда спущенных с цепи. — Абдусаломов содрогнулся, вспоминая: — Стреляли… Вот так. В живот!.. Чтобы враг, умирая, мучился. В живот, как ту собаку, которую и меня заставили убить. Она выла и корчилась. А я смотрел… Нас учили забыть о жалости…
Они изучали фотодело и топографию, оружие и тайнопись. А еще историю разведки и систему охраны Государственной границы СССР. Проходили специальные практические занятия по наблюдению за военными объектами и добыванию документов.
— Вы спрашивали о Бердиеве?.. Мы были в Нью-Йорке. Эмпайр-стейт-билдинг — необыкновенное здание на Пятой авеню. Высота триста восемьдесят метров. Тысяча девятьсот три ступеньки. Тренировали нашу память… Пили мы до тошноты, точно окунулись в омут. И вдруг нас отвозят на Третью авеню, туда, где ее пересекает Четырнадцатая улица. Вы знаете, что это за место?.. Там проживают русские эмигранты. Мы с пьяной компанией ворвались в чью-то квартиру. Девушка играла на пианино. Нам с Бердиевым показалось, что она из другого мира, даже хмель прошел.
А Бердиев вдруг подошел к инструменту. Он ведь до войны учился в консерватории.
«Музыкальные руки! — вспомнил подполковник Шилов переданные ему слова эксперта. — Может, пограничники выловили труп Бердиева?»
Абдусаломов продолжал:
— Он играл превосходно. «Это для вас…» — сказал девушке. В общем, ему разрешили бывать у нее. Вы понимаете: столько лет быть одному и вдруг полюбить.
Ему сказали: провалится с заданием — убьют ее и… ребенка. Единственный выход — яд. Он примет яд, я знаю… А мне зачем? Теперь я дома, дышу родным воздухом!.. Мне сказали, что, если в случае провала я не приму яд, расстреляете вы… Пусть вы! Только бы умереть человеком. Я не хочу больше такой жизни! Хочу хоть умереть самим собой, на родной земле!..
Телеграмма не по адресу
Молния угодила в чинару, выжгла дупло. Медленно, тяжело оседала чинара. Услужливый клен-великан подставил ей свои плечи. Прямой и могучий, раскинул он зеленый шатер, будто старался заслонить чинару.
Свободное воскресенье выдавалось нечасто. Приятно было лежать вот так, ничего не делая, на берегу реки.
Серебренников положил голову на колени жены. Смотрел ей в глаза, такие же светлые и ласковые, как в те дни, когда они познакомились…
И ей вспомнилось. Осень сорок четвертого года, Мстиславль. Только что сформированная часть по охране тыла. Пришла к парторгу батальона Серебренникову, чтобы встать на учет. Он вдруг спросил:
— У вас есть минут тридцать времени?
— Есть, — ответила она неуверенно.
— Тогда вот что. Никого ко мне не пускайте! — Уронил голову на стол и заснул.
Вначале хотелось рассердиться, уйти, но она вспомнила, что ночью была операция. Преследовали какую-то банду.
Прошло тридцать минут. Она не хотела его будить, но он проснулся сам. Улыбнулся как старой знакомой:
— Ну вот, подзарядил аккумуляторы.
Потом они долго не встречались, а встретились снова на партийном собрании. Она прислушивалась к его словам и чувствовала, что они самые верные, самые нужные. Пока он выступал, ей хотелось научиться говорить так же, а после собрания — слушать его еще.
Вскоре полк вступил в Польшу и остановился под Белостоком. Новый, 1945 год встречали вместе, у начальника медицинской службы. Серебренников много танцевал с ней.
Потом помнит, как готовила доклад к Восьмому марта. Серебренников снабдил ее газетами и журналами, но она потонула в них и не знала, с чего