Драконий принц уже наверняка в курсе того, что меня ищут. Может, он даже посодействует полиции острова Туманов и избавит их от тяжелой и неприятной работы по изничтожению некромантки.
Проходя на максимально разрешенной скорости, мы двигались медленнее, чем если бы пересекали пролив вплавь. На третий день из кормового погреба Лир, рыжебородый друг капитана Фрона, выкатил последнюю бочку с пресной водой, откупорил пробку и, понюхав содержимое, скривился.
– Эй, ты, ведьма! – позвал он меня.
Поначалу я не поняла, к кому пират обращался. Оглянулась по сторонам, перемигнулась с работающими на палубе матросами, но более подходящей кандидатуры на роль ведьмы так и не нашла.
– Я, что ли?
– Ты-ты.
– Но я не ведьма, – обиделась я за всех некромантов и чернокнижников, но к Лиру все-таки подошла.
Тяжелые узловатые руки пирата прощупывали бочку со всех сторон, пытаясь отыскать прореху, через которую бочка лишилась половины своего содержимого.
– Я видел, как ты колдовала.
Такому железному аргументу противопоставить мне было нечего, хотя ведьм я жутко не любила: им приходится питаться живыми мышами (мыши – единственный естественный источник магической силы), рано стареть, но зато долго жить. Недаром во всех байках всегда фигурируют только страшные, горбатые и злые ведьмы. Обычно, пока они молодые и красивые, ничего эпического сотворить еще не успевают.
– Вода протухла, чтоб мне питаться акульими потрохами, – пожаловался пират.
Последние летние деньки выдались на удивление жаркими и безветренными, что было для членов экипажа бедой в двойном объеме. Портилась вода, хотелось пить, и приходилось топить корабль углем, а от едкого смолистого дыма дышать и вовсе было нечем.
– А я чем могу помочь?
– Ну, это… Ты же ведьма.
– Мой удел общаться с зомби, вурдалаками и прочими милыми созданиями, – пропела я, елейно улыбаясь и наблюдая за тем, как постепенно вытягивается лицо Лира.
На самом деле я просто тянула время. Браслеты мои со всеми запасами энергии ждали меня в королевской тюрьме, а туда я возвращаться пока что не собиралась. На кладбище я не была уже с неделю, поэтому любое, даже самое незначительное преобразование энергии приходилось совершать за свой счет, что в данной ситуации являлось непозволительной роскошью. Поначалу я творила волшбу, не задумываясь о последствиях, но, едва начала понимать, что после каждого заклинания мне необходимо не меньше двенадцати часов крепкого сна, стала подходить к вопросу о трате энергии более рационально.
Если быть до конца откровенной, сейчас я навряд ли способна даже ложку от стола взглядом оторвать.
– Так ты не поможешь? – обреченно вздохнул пират.
– Увы.
По пути в каюту меня поймал Дикий Парус. Еще никогда прежде я не видела шкипера таким взволнованным и запыхавшимся.
– Умирает, – наконец более-менее связно выговорил волосатый.
– Кто умирает? – растерялась я.
– Шомпол.
Признаться, я давно ждала этого момента. Нет, не потому, что я такая кровожадная, а потому, что лишенная сил некромантка перестает жить полноценной жизнью, дышать полной грудью. Для меня удаление от чужих смертей, чужого горя равносильно тому, чтобы самой лечь в могилу и не шевелиться.
Раньше мне не приходилось сталкиваться с таким глобальным истощением энергии. Что уж и говорить: я даже предположить подобного не могла. И, тем не менее, случилось то, что случилось. А Шомпол находился на грани смерти, и это было как нельзя кстати.
В каюте, где разместили больного пирата, стоял острый запах спирта и вяленой рыбы. Последнюю держали в качестве компресса, а спиртом дезинфицировали не только страдальца, но для профилактики и всех остальных.
Пираты набились в комнатку так плотно, что мне пришлось основательно потолкаться, прежде чем я добралась до низкой койки без матраса, на которой и лежал бьющийся в лихорадке мужчина.
– Все вон! – скомандовала я, и пираты, опасливо переглядываясь, принялись просачиваться через дверь на выход.
Эти товарищи не то чтобы очень мне мешали, а просто мне требовалось уединение чисто для соблюдения профессиональной тайны: а то потом спасай некромантов-любителей от деяний рук своих. Меньше знаешь – крепче спишь. На мне это правило, правда, не работает.
Выглядел Шомпол, надо сказать, ужасно, но меня это не особо волновало. Руки начинало приятно покалывать в предвкушении действа, сердце бешено стучало, и в висках, словно вода о банку, билась кровь.
– Держу пари, ты и пары часов не протянешь, – причмокнула я, разглядывая обгрызенные ногти на руках и прекрасно понимая, что, хоть пират и в плохом состоянии, слышит прекрасно. – Дружки, между прочим, уже вещи твои поделили. За портянки аж драку устроили – у Дьюка теперь зуба переднего нет.
Это был нечестный метод – провоцировать умирающего на выплеск агрессии, но в данной ситуации – единственный. Иного выхода не оставалось.
Затекшие веки пирата дрогнули раз-другой, и на меня уставились два заплывших глазных белка, покрывшихся плотной слизистой пленкой. И без того желтая кожа пирата стала напоминать старые свитки из общественной библиотеки – только еще более тонкие и прозрачные.
– Чего ты, вообще, здесь забыл? – Я развела руками в стороны и уселась на краешек ложа умирающего. – Пресная вода кончилась. До берега еще, как минимум, сутки хода, а если ты умрешь здесь, тебя даже закапывать не придется. Швырнут за борт, как дурман-траву, и дело с концом. На священника тратиться не придется. Хотя какой на Драконьей Гряде священник?
Пока я болтала сама с собой о житейских пустяках и незаметно для пирата вытягивала из него вязкую, черную энергию, мужчина уже приподнялся на локтях и, мелко дрожа, хрипел мне в ответ что-то невнятное. Да, разозлила я его страшно.
Из его яркой, обильной на сочные выражения речи я уловила только «в бездну», «собственными руками» и «хук слева они получат, а не портянки».
Теплая жидкая энергия сплеталась с кровью, доходила во все концы тела, обволакивала внутренности и забивалась в самое сердце. Смерть всегда была частью меня, мы с ней были на короткой ноге. И когда-нибудь потом мы с ней обязательно встретимся, чтобы поговорить по душам, обсудить, как у кого дела, кто здравствует, а с кем мы очень скоро встретимся.
Да, я такая. Плохая, темная, хуже черных магов, если рассуждать здраво. У тех хотя бы есть выбор, возможность отказаться, забыть о своем прошлом. Я же без своего прошлого загибаюсь, перестаю жить – просто существую.
«Выбор есть всегда», – говорил мне Шел, когда я рассказала ему о своих чувствах. И это был единственный раз, когда он ошибался. У меня выбора нет. Равно как и у него. Смерть за нас уже давно все решила – и нам остается только подчиняться ее прихотям, бегать за ней, искать ее, молить о пощаде.
Будь я хорошей светлой колдуньей или, на худой конец, странствующей чернокнижницей, не было бы в моей душе столько злости и ярости, желания отомстить за то, что когда-то давно смерть навсегда приняла меня в ряды своих послушных солдат.
Я должна была возвратить Шомпола к жизни, но вместо этого я с каким-то извращенным удовольствием вытягивала из него эту жизнь, втайне радуясь чужому несчастью. В этом я отличаюсь от остальных. Мне все равно. Как по мне, пускай хоть все в бездну провалится!
Это неправильно, не по-человечески. Но ведь я давно уже и не человек вовсе. Я не способна на элементарные человеческие чувства: скорбь, сострадание, любовь. Моя любовь – это привязанность, привычка, необходимость. Моя скорбь – это забвение. Мое сострадание – это тишина.
Я способна ненавидеть. Ненавидеть люто и жестоко. Ненавидеть так сильно, что все мое существование сводится к этой черной, ядовитой ненависти. Я ненавидела своего отца и смерть за то, что они сделали меня такой. Свою мать я не могла ненавидеть в полной мере, но ее, скорее, и вовсе для меня не существовало.
У меня никогда не будет семьи, детей, никогда не будет того, ради чего можно бороться. Я сижу, прижавшись носом к эволюционному тупику. Да, я биологический урод. Гибрид Пустоты и Ненависти. Мои родители – бездна и могила.
И сейчас, издеваясь над умирающим и выкачивая из него последние силы, я завидовала ему. Потому что у него есть свобода выбора, а он ей не пользуется. Стоя на пороге смерти, он еще и стучится в ее дверь, кричит, чтобы ему открыли. Идиот! Умирает тот, кто не хочет жить.
Шомпол не выдержал напряжения – его стошнило прямо на серые бумажные простыни, и только тогда я заметила, что в комнату поставили тот самый старый патефон, небрежно напевающий о море и кораблях:
Ты никогда не умирал за море,
Потому что море никогда не умирало за тебя.
Отдай морскому дну свое горе,
Ступи на землю прочь с родного корабля.
Скрипучий женский голос возвещал о том, что море – самая легкая и приятная смерть. Сразу вспоминалась кудрявая Кик – певица, которая пела по вечерам в «Пиратском раздолье». Она всегда носила длинные юбки в пол цвета крови с молоком, а сверху, напротив, прикрывала округлую вздымающуюся грудь лишь сложенным вдвое шейным платком. Кик вдовствовала, сколько я себя помню, и все время рассказывала о своем муже, который ушел на «Лилии» за чаем и табаком, но так и не вернулся. Это была обычная история – такую имела при себе каждая уважающая себя вдова; но Кик пела об этом так живо и проникновенно, что я начинала верить в то, что когда-то у нее был муж, что она его очень любила и будет любить даже после смерти.
На пороге я столкнулась с Шеллаком. Он смотрел на меня не с превосходством, а с какой-то жалостью.
– Почему ты оставила его в живых? – тихо спросил он.
Он знал, что я могла высосать из умирающего все до последней капли, и тогда у меня появились бы силы на то, чтобы опреснить воду.
– Выбор есть всегда, – коротко бросила я и попыталась пройти мимо некроманта, но он не дал осуществить задуманное.
– Эй. – Указательным пальцем он приподнял мое лицо за подбородок и внимательно посмотрел в глаза. – Я горжусь тобой, Шрам.