Элизабет хотела спросить про Грацеллу, но не успела вставить слово, как Норбридж продолжил:
– Как ты видишь, одна из наиболее грустных вещей о семье Фоллсов – это то, что у нас мало потомков. По разным причинам – безвременная смерть, члены семьи, которые не вступили в брак или не имели детей, или ещё какая – наша семья почти исчезла. Когда я умру, а также Киона и Лена, тогда…
Он широко раскрыл руки и пожал плечами.
– …тогда всё. Никого не останется.
– Да, но почти все женщины жили ровно сто лет, – сказал Элизабет.
– И мы понятия не имеем почему! Кажется, если они живут в «Зимнем доме», им гарантировано достижение столетнего рубежа. Это необъяснимо.
– А Ваша жена, Норбридж? Мария?
– Она прочитала в газете, что в Непале произошло землетрясение. В школы потребовались учителя. – Он пожал плечами. – И она решила ехать. Сначала на несколько месяцев, которые превратились в год. Потом она там заболела и умерла.
Элизабет продолжала смотреть на стену. Она не хотела встречаться глазами с Норбриджем, потому что чувствовала, что этим вмешается в его горе. Она указала на стихотворение, написанное под генеалогическим древом.
– Интересные стихи, – сказала она.
– Кажется, их написал мой дед, – сказал Норбридж. – Хотя я бы не сказал, что до конца понимаю их смысл.
– Стихи – головоломка, – сказала Элизабет. – Так же как послание в книге на портрете.
– Может, кто-нибудь когда-нибудь их разгадает.
Снова наступила тишина.
– Перед обедом я была в библиотеке, – сказала Элизабет. – Леона показала мне дневник, который написал Маршалл Фоллс.
Норбридж нервно заморгал.
– Маршалл был прекрасным двоюродным братом и выдающимся резидентом «Зимнего дома» в течение многих лет. Как ты правильно сказала, он любил писать. Очень любил.
Норбридж нахмурился и оттянул рукой подтяжки.
– Там ещё есть Ваша сестра, – сказала Элизабет, показав на стене имя Грацеллы.
Норбридж помолчал. Казалось, он подбирает слова и делает это очень осторожно.
– Моя сестра и Маршалл не очень ладили. Поэтому объяснимо, что он написал о ней не слишком лестные вещи.
В этот момент Элизабет переполняло желание рассказать Норбриджу о том, что произошло в библиотеке в ночь перед Рождеством, но она не смела завести этот разговор.
– Леона мне немного рассказала о Грацелле, – сказала она. – Но неужели правда, что она мечтала уничтожить «Зимний дом»?
– У неё были странности. Я любил свою сестру, но иногда её сильно заносило, как теперь говорят. Она умерла около двенадцати лет назад, и, не буду отрицать, я вздохнул с облегчением. Упокой, Господи, её беспокойную душу!
Элизабет снова посмотрела на панно; слова Норбриджа не совпадали с тем, что пару часов назад ей сказала Леона.
– Почему дата смерти Грацеллы не написана на стене?
– Знаешь, – ответил Норбридж, – у меня ещё руки не дошли дописать эти новые данные. Но надо!
Его голос прогремел на весь коридор.
– Надо это сделать!
Элизабет молчала. Она была уверена, что Норбридж не договаривает.
– О чём ты думаешь? – спросил он.
– Ни о чём, – сказала она. – Просто – здесь всё было так замечательно. Я каталась на санках и читала в библиотеке.
Она остановилась, потому что ей хотелось сказать пару слов о Фредди. Но больше всего её интересовала правда о Грацелле.
– Может, у тебя назначено какое-то дело? – спросил Норбридж, явно чувствуя напряжённую паузу и желая перевести разговор в другое русло. – Я не хотел бы тебя задерживать. Может, ты с Фредди…
– Мы поругались, – сказала Элизабет и поняла, каким облегчением стала для неё возможность произнести эту фразу и выбросить это напряжение из головы. – Сомневаюсь, что он захочет меня видеть.
– Это вряд ли. По-моему, вы прекрасно ладили.
– Боюсь, я начала им командовать. Не хотела, но так получилось.
Норбридж молча погладил бороду.
– Я давно заметил, – сказал он наконец, – что если я определяю в себе какое-то качество, которое, возможно, не слишком хорошее, это дает мне возможность над ним работать. Изменить себя, так это можно назвать. Уверен, если ты перед ним извинишься, всё наладится.
– Я пыталась.
Она задумалась, что это может значить – изменить себя, но ничего не сказала.
Ещё через мгновение Норбридж потянулся.
– Ты любишь телескопы? – спросил он, и на этом их разговор о ссоре с Фредди, казалось, закончился.
Элизабет помнила, что только два раза в жизни смотрела в телескоп: один раз с балкона Музея Истории и Промышленности в Смелтервиле – тут она вспомнила растяжку «Это можно регулировать!» прямо на самом здании – в этот музей её сводили на десять минут тётя Пурди и дядя Бурлап по случаю «бесплатной пятницы»; а второй раз – когда дядя Бурлап назначил её «стоять на стрёме» на въезде в ближайший лес, куда они выехали «посмотреть птиц», но, как оказалось, дядю и его лучшего друга Ала Стерпина птицы интересовали намного меньше, чем «тестирование вкусовых качеств» пива из банок, которые те взяли с собой. Ни один из этих телескопов не был ни мощным, ни интересным.
– Думаю, да, – сказала она, радуясь, что её отвлекают от мыслей о Грацелле. – Но хороший телескоп мне никогда не попадался.
– Пойдём, – сказал Норбридж и зашагал по коридору. Ей пришлось трусить за ним, точно так же, как в ночь своего появления в «Зимнем доме». – Я покажу тебе один из лучших.
Через пять минут они стояли в маленькой комнате на тринадцатом этаже. Там почти не было мебели – только два дивана, три стула и пустой журнальный столик, зато был застеклённый балкон, который отходил от здания почти на три метра и на котором стоял самый большой телескоп из виденных Элизабет. Труба телескопа была толщиной с телефонный столб, а монтировка, на которой он стоял, тоже была очень широкой. Он был сделан из блестящей меди, его положение регулировалось с помощью аккуратных ручек и рукояток, которые вместе наводили на мысль о пункте управления на военном корабле.
– Это настоящий телескоп! – воскликнула Элизабет, стоя рядом и глядя на него во все глаза.
Они были высоко надо озером Луны и словно смотрели в глаза горному массиву на севере. Воздух был идеально прозрачным, и, хотя Норбридж не открывал окон, на балконе было холодно.
– Мой контрольный пункт, – сказал Норбридж, разводя руки в стороны, словно обнимая пространство перед собой.
Элизабет показалось, что она вошла в огромный аквариум, за стёклами которого справа, слева, сверху и внизу виден окружающий мир.
– В ясную ночь можно увидеть двадцать миллионов звёзд. Может быть, двадцать одну.
Элизабет вступила на платформу. Со всех сторон её окружали стеклянные стены, и ей показалось, что она висит в воздухе.
– Потрясающе, – сказала девочка.
Она даже не думала, к какому из списков в её блокноте можно отнести этот случай. Вид был настолько впечатляющим, что она просто стояла и смотрела по сторонам.
Норбридж указал на телескоп.
– Загляни.
Следующие пятнадцать минут она изучала ландшафт перед собой, каждую его деталь: горы, большой лес, озеро Луны, далёкие вершины на востоке, а также всех конькобежцев, лыжников и любителей санок, которые с этой высоты выглядели как точки на широких заснеженных просторах вокруг «Зимнего дома». Смотреть в телескоп ей понравилось: возникло ощущение, что за одно мгновение она может перемещаться далеко-далеко и даже попадать в запертые помещения.
– Я никогда не устаю любоваться миром через этот телескоп, – сказал Норбридж.
– Я Вас понимаю, – сказала Элизабет.
Норбридж одним движением направил телескоп на какую-то точку на дальнем берегу озера Луны. Элизабет отошла назад, давая ему возможность закончить. Норбридж подправил фокус и отступил в сторону, приглашая её подойти.
– Что Вы хотите мне показать?
Норбридж ничего не ответил, и она заглянула в окуляр. Теперь она увидела то, чего не заметила сначала, возможно, из-за слепящей белизны снегов, а возможно, потому что просто не ставила себе задачи разглядеть что-то определённое. На каменном пьедестале стояла статуя. Она стояла не на заснеженном берегу озера, а ближе к горам, но не у подножия. Белоснежная – Элизабет подумала, что она из мрамора – около полутора метров высотой, она представляла собой выполненное в натуральную величину изображение девочки того же возраста, что и Элизабет. На девочке было длинное пальто, рукавички, шапочка с помпоном, словно она вышла погулять в зимний день.
– Кто это? – спросила Элизабет, оторвавшись от телескопа.
Статуя почти напугала её, настолько неожиданно было обнаружить её на пустынном берегу.
– Моя дочь, Уинифред, – сказал Норбридж, – мы все звали её «Уинни».
– Я видела её портрет в галерее.
Элизабет рассматривала статую в телескоп. Она вспомнила, как Фредди сказал, что Уинифред умерла, и Элизабет решила ничего не спрашивать. Норбридж стоял рядом, и она чувствовала его печаль.
Он кивнул в направлении статуи.
– В восемнадцать лет она уехала из «Зимнего дома». Она захотела жить в другом месте и уехала. Иногда до меня доходили слухи о ней. Она погибла несколько лет назад в автомобильной аварии.
– Как жаль, – сказала Элизабет.
Норбридж грустно улыбнулся. Он указал на озеро Луны.
– Она любила ходить под парусом летом и кататься на лыжах зимой. Недавно в память о ней я поставил эту статую.
«Это странное совпадение», – подумала Элизабет: сама она почти не помнила своих родителей, потому что они умерли, когда она была совсем маленькой; и Норбридж очень долго не видел своей дочери, которая ушла от него и потом умерла. Теперь он всё время о ней вспоминал. Эти размышления привели её к выводу, что они оба очень несчастные и одновременно – мечтатели.
– Ты знаешь, – сказал он, – я думал о том, что ты говорила мне о своих дяде и тёте. Надеюсь, ты рада будешь вернуться к ним, когда твои каникулы закончатся.
Едва Норбридж упомянул о дяде и тёте, Элизабет подумала, как далека она от своей дрирской жизни. Словно ей удалось уехать за миллионы миль. В ней вдруг вспыхнула вся злость, которую она испытывала по отношению к этим родственникам. Девочка и думать не хотела о возвращении в это унылое место. Она практически не вспоминала о них послед