– Молишься? – насторожился Глеб.
– Нет, пытаюсь вспомнить, когда я в последний раз принимала душ.
– Получается?
– С трудом – это было так давно, наверное ещё до войны. В основном я мылась из тазиков, из вёдер, из чайников, пару раз случалось, что из миски… – она подняла жалобные глаза.
– Иди мойся! – разрешил Глеб. – а то миска – это и впрямь сурово. Но только не плескайся полночи, договорились? Я схожу в душ после тебя.
– Хорошо, – девушка улыбнулась. – Подглядывать не будешь?
– Нет…
Она колебалась, неуверенно мялась на пороге ванной комнаты.
– Это плохо? – улыбнулся Шубин. – Ну то, что я не буду подглядывать?
– Ой, ладно… – она фыркнула, покраснела и заперлась в ванной.
Зачем он думал о том, о чём думать воспрещалась? Шубин неприкаянно ходил по номеру, злился, опустился в кресло, откинул голову. За запертой дверью потекла вода, прозвучал блаженный стон. Глеб вздрогнул – хоть уши затыкай, навалилась усталость, перед глазами поплыли темные волны, он чувствовал неудобства, болезненные ощущения – так отзывалась его совесть. Красная Армия сидит в окопах – в голоде, холоде, грязи, под постоянными артобстрелами и танковыми атаками. А он здесь – в тепле, в довоенной расслабляющей обстановке, да ещё с неподобающими мыслями в голове.
В коридоре послышался шум; Глеб открыл глаза: приглушённо бубнили люди, он вскочил с кресла, на цыпочках подошёл к двери, поколебался, взялся за замок. Дверь отворилась бесшумно, на пару сантиметров: у номера на против мялся замерший немецкий офицер, ворот его шинели был поднят – бедняга промок – на улице шел мокрый снег, а в тёплом помещении быстро таял. Под его ногами стоял офицерский ранец; знакомый администратор открыла ключом дверь, любезно улыбнулась новому гостю.
– Как доехали, герр офицер? Как дела в Берлине?
Постоялец поглядывал на неё с раздражением, явно мечтал застрелить её тут же, на месте.
Досматривать не интересную сцену Шубин не стал, тихонько прикрыл дверь. В душе продолжала течь вода – Настя в своём блаженстве потеряла счёт времени – пусть моется, когда ещё удастся? Снова навалилось оцепенение, какие-то безумные мысли в голове – невозможно советскому разведчику сидеть без дела в логове врага.
Он вернулся к входной двери, помялся, опять приоткрыл ее – в коридоре стояла глухая могильная тишина. В здании были толстые стены, хорошая звукоизоляция; он извлёк из внутреннего кармана ТТ, навернул глушитель, поправил китель, вышел за дверь и бесшумно двинулся по коридору – на душе вдруг стало спокойно, даже умиротворённо. До двери с номером 212 оказалось четырнадцать шагов – непонятно, зачем он их сосчитал. На дверной ручке висела табличка «Не беспокоить!», продублированная по-немецки – персонал уже подсуетился, заготовил все нужное.
Мяться под дверью было глупо – в любую секунду могли появиться посторонние. Глеб вкрадчиво постучал, выждал несколько секунд, постучал громче. В номере что-то заскрипело, послышались шаги.
– Что ещё? – в мужском голосе сквозило раздражение.
– Это обслуживание в номерах, герр офицер, – Шубин отчаянно коверкал немецкую речь. – Вы заказывали шампанское!
– Издеваетесь? – рассердился немец. – Нам уже принесли.
– Да я понимаю, герр офицер, но тут ещё фрукты и сладости. Это конфеты нашей районной кондитерской фабрики.
Постоялец приглушённо ругнулся – эти русские в своем стремлении услужить, порой такие назойливые! И открыл дверь. Немецкий в разобранном виде: майка, подтяжки, форменные бриджи, на щеке отчетливо отпечаталась красная помада. Он злился – отвлекли на самом интересном месте; офицер даже не успел измениться в лице. Пистолет с глушителем Шубин прятал за спиной; он шагнул через порог, плечом оттолкнул дверь, ударил немца левым кулаком в живот, вывел из равновесия. Немец согнулся, закашлялся – этих секунд хватило, чтобы захлопнуть дверь – хлопок слился с выстрелом, может повезёт не обратят внимание, да и стены в заведении толстые. На груди убитого расплылось кровавое пятно – гауптштурмфюрер повалился навзничь, благо на полу было мягкое покрытие – такие вот конфеты у местной фабрики, господин офицер!..
Номер был обставлен почти роскошно – повезло господам. Глеб бросился в спальню, благо сразу заметил через проем – угол кровати, влетел вскинул пистолет. Прелюдия ещё только начиналась – любовники успели только выпить шампанского, откушали грушу. С кровати спрыгнула растрепанная женщина в короткой кружевной сорочке – хорошо хоть не голая, у неё была отличная фигура; растрепались золотистые волосы; исказилось миловидное лицо. Она стрельнула глазами, бросилась к стулу, на котором висело обмундирование, лежала кобура с Вальтером. Глеб надавил на спуск – глушитель гасил звуки, но все равно хлопало громко – вся надежда на стены. Пуля попала ей в бок, ноги подкосились – женщина ахнув, упала под койку, захрипела извиваясь и пытаясь зажать рану. Шубин обошел кровать, жертва задыхалась, из раны сочилось алая кровь; задралось сорочка, но Глеб на это даже не смотрел – без формы обычная женщина, привлекательная, страдающая; она пыталась что-то сказать, но кровь вдруг пошла горлом. Шубин поднял пистолет: только не в голову! – умоляли женские глаза. Пуля пробила лобную кость, оставив небольшое входное отверстие.
Он вернулся в гостиную – замер, прислушиваясь: в заведении царила подозрительная тишина – гауптштурмфюрер умер мгновенно, в темноте блестели его раскрытые глаза. Лейтенант подошёл к двери, выждал несколько минут – никто не шумел; вышел в коридор, затворил за собой дверь, проскользнул в свой номер, заперся. Потрясающе – Настя ещё мылась; он чуть не засмеялся; шумела вода, девушка что-то напевала – входи, бери советскую разведчицу голыми руками!
Опять он не мог найти себе места – ходил из угла в угол; подошёл к окну, приоткрыл форточку, прикурил сигарету. В дверь не громко постучали; он вздрогнул чуть не выронил окурок. стук был не агрессивный, после такого обычно не следует вынос двери.
– Я прошу прощения, господин… – донесся из коридора не громкий женский голос.
Глеб выбросил окурок в форточку, прислушался: Настя мылась и напевала: песни советских композиторов в репертуаре закончились, началась оперетта… Он подошёл к двери:
– В чём дело?
– Это горничная, я работаю на этом этаже. Мне очень жаль, господин, но произошла ошибка – номер забронировали для другого постояльца – Вера Павловна, к сожалению, забыла… Мы дадим вам другой номер, он не хуже. Вы не могли бы открыть? Мне нужно снять постельное бельё и постелить новое.
Он оказался не догадливее того эсэсовца: открыл дверь – там уже не было никакой горничной. Тут же последовал мощный удар в грудь – перехватило дыхание, потемнело в глазах, за первым ударом последовал второй. Шубин отлетел в комнату, ударился спиной – боль острой иглой пронзила все тело, сознание заметалось. Он ничего не понимал – значит слышали выстрелы? – но как-то странно они работают. Боль ломала, дышать было трудно; он приподнялся на локтях, тряхнуло так, что картинка в глазах расплылась. Над ним стояли двое в чёрных шинелях с полицейскими повязками на рукавах, они целились в разведчика из коротких карабинов – не описать, что поднялось в душе. Его схватили за шиворот, подняли на ноги, снова двинули кулаком в живот – искры брызнули из глаз лейтенанта. Слабаком полицай не был – сильная рука толкнула Шубина в кресло, он пытался что-то придумать, но боль выкручивала мышцы. Полицаи стояли в двух метрах и злобно лыбились. Прихрамывая подошел третий – знакомая личность; хоть и настрадался без одежды в зимнем лесу, а рожа все равно довольная, просто счастливая, та же вытянутая физиономия, белая угревая сыпь, маленькие глазки у переносицы.
– Попался голубчик! – злорадно вымолвил он. – Думал не поймаем? Ага, вот дулю тебе! – полиция подскочил, пнул Шубина по ноге: – Получай отродие большевистское! Мы всех вас поймаем, это тебе я, Василий Чуйкин, со всей ответственностью заявляю! Что шарами вертишь? Отбегался, командир! – полицаи загоготали, впрочем, не особо громко – гостиница всё же, ночь на дворе, уважаемые постояльцы изволят отдыхать, а Вася Чуйкин подлил масла в огонь – прижал палец к губам и вся компания ещё сильнее зашлась от хохота. Рожи мерзкие, небритые, самодовольные. Но одетые по форме, от того их и пропустили в гостиницу. Слабое движение не осталось без внимания – громила подался вперед, ударил по затылку, потом извлёк Вальтер из кобуры Глеба, из внутреннего кармана: ТТ, глушитель; и удивленно присвистнул:
– Гляди-ка, да к нам серьёзная публика заглянула!
– Отлично! – удовлетворённо проговорил Чуйкин. Снова последовал болезненный удар по голени: – Удивляешься, что именно мы за тобой пришли? Я ведь не сразу тебя узнал, тогда у госпиталя. Онемел весь, волосы дыбом. Смотрел, как вы с бабой уходите и терзался, думал сначала померещилось. Помогли дружки в госпитале, там меня и каратнуло. Говорю: Симохе, проследи за этой парочкой – куда это она намылилась. В кабаке вы сидели, потом в гостиницу пошли. Убедился – это ты, тот самый гад, что безобразничал в лесу со своими шакалами. А ты и не заметил, что за тобой следят. Могли бы сразу тебя немцам сдать, но зачем? Те и спасибо бы не сказали, а так – лично заарканим, доставим куда надо – пусть только попробуют не заплатить! Так что радуйся, что это мы за тобой пришли, а не СС но вы всё равно туда попадёте, не переживай. Баба-то где?
Вопрос был лишний: полицаи поглядывали на закрытую дверь в ванную комнату – там текла вода, Настя что-то мурлыкала…
– Угадай, что мы сделаем с твоей бабой до того, как фрицам сдадим? – ехидно спросил Чуйкин. – Пустим по кругу, не сомневайся. А с тебя, сука, будет спрос особый – ты мне здоровье загубил, да сколько наших из-за тебя погибло…
Голова загудела от хлёсткой затрещины: по лицу не били – хотели сдать в товарном виде. Чуйкин сплюнул, соорудил плотоядную гримасу отступая на шаг, смерил добычу оценивающим взглядом.
– Ну что, братва, давайте за бабой, пока она голяком!