4. Кутюрье сам подтверждает, что рассматривал его практически под рентгеновскими лучами: «Я люблю относиться к людям, как Ростан к насекомым: наблюдать за ними»5. Но наблюдатель, замечает он сам, никогда не подталкивает к преступлению. По правде сказать, это и не нужно, достаточно просто создать условия. Как в тот вечер 24 октября 1977 года.
Небольшая компания ждет у входа в La Main bleue, африканскую и антильскую дискотеку в Монтрее, еще одно популярное ночное заведение, где собираются те, кто не может попасть в «Палас». Венсан Дарре вспоминает, каким авангардным выглядело это заведение: «Это был первый проект Филиппа Старка6, гигантский ангар под супермаркетом. Входили через дверь, которую охраняли два типа бандитского вида, и спускались по черной лестнице с флуоресцирующими красными перилами»7. Здесь собрались представители мира моды, театра, журналисты. Все были приглашены на мероприятие, которое, безусловно, станет лучшей вечеринкой года. «Черный мораторий — это был праздник, придуманный Жаком вместе с Ксавье де Кастелла, вдохновленный его поездкой в Нью-Йорк. Несомненно, один из первых, собравший несколько сот человек»8, — уточняет Кристиан Дюме-Львовски. В приглашениях, разосланных всему Парижу, указано в скобках: «Трагический костюм обязателен». Если говорить конкретно, то речь идет о том, чтобы одеться в кожаные и черные наряды. Мир моды долго готовился к этому мероприятию. «Это позволяло испытать безумное возбуждение, позабавиться вместе со всей стаей Карла, Жака, Ксавье, удивительными, невоздержанными, но очень элегантными людьми»9, — вспоминает Фредерика Лорка, перед выходом собравшая у себя дома семь подруг.
«Мы, разумеется, были одеты в черное. Раздобыли косынки из муслина, короткие трикотажные платья из лайкры, слегка сексапильные, но не слишком, и фуражки из черной кожи».
Праздник, организованный Жаком в честь Карла Лагерфельда, финансировал сам кутюрье. Внизу, куда ведет огромная лестница, заполняется бетонный зал. Париж такого еще не видел. А вечер только начинается. «Представьте себе тысячу человек в черном, с экстравагантным макияжем, в маскарадных костюмах, находящихся в сексуально заряженной атмосфере, довольно тяжелой и напряженной, и со всеми садомазохистскими причиндалами: в комбинезонах из латекса, в масках, в монашеских рясах с капюшоном, с хлыстами»10, — рассказывает Кристиан Дюме-Львовски. Венсан Дарре тоже там: «Мелькали люди в образе Дракулы с черными кружевами, одни были одеты в кожу, другие наряжены нацистами. В эпоху панк-рока это не казалось диковинным. […] Эпоха не была высоконравственной, политической корректности не существовало»11. Манекенщица и певица Эдвиж Бельмор, любительница ночных развлечений, носит черную полумаску с вуалью. Жак одет в костюм фехтовальщика. Белый. Возможно, он притворяется невинным? Под спущенными подтяжками он облачен в майку со своим именем. Волосы коротко подстрижены и зачесаны на косой пробор. Легкая щетина, бутылка с алкоголем у рта. Наконец, словно ангел-искуситель, прибывает Карл: в длинной черной рубашке с жестким воротником, похожим на ортопедический аппарат для поддержания шеи, в темных очках, в сапогах с широкими отворотами. Его длинные волосы взлохмачены. Вечеринка начинается.
Вспышки голубых лазерных лучей освещают странные живые картины. Известный журналист танцует Умирающего лебедя в пачке, наподобие фехтовальной дорожки. Венсан Дарре чувствует, что что-то происходит:
«После полуночи, через час, мы увидели, как какие-то субъекты выделывают странные трюки на игровых столах […] Я сказал себе, что пора уходить»12.
Потом полузаинтригованные, полуозадаченные представители мира моды будут наблюдать на маленькой сцене fist-fucking [когда человеку в анальное отверстие засовывали кулак].
Кензо Такада чувствует себя не в своей тарелке: «Праздник вышел невеселым… Напитков не было, нужно было отыскать их… И потом, это было так hard [грубо]. Кожа, все черное, мне было противно. Я ушел довольно быстро»13. Мужчины с голым торсом, другие — без брюк. Тела расслабляются под музыку, все обнимаются, щупают друг друга. Наркотики, секс, алкоголь — это преддверие наслаждения и красоты, пусть даже мрачное. В тот вечер, по мнению многих, великий организатор Жак де Башер показывает изнанку своего экстремального дендизма, представая в образе декадента, падшего ангела. Это ему нравится. Как говорит Кристиан Дюме-Львовски, «Жак в какой-то мере был очарован подонками общества»14.
Наступает момент, когда Карл хочет ускользнуть с dance-floor, с танцпола. Как обычно, он выпил лишь несколько бокалов кока-колы. Ему нужно подняться по лестнице. Если бы он обернулся в зал, то смог бы увидеть там четыре тысячи неиствовавших за его счет тел в навязанном Жаком ритме. К этим телам, которые уже пожирает время, он лишь слегка прикасается.
Через несколько секунд кутюрье будет уже далеко от этой вакханалии. Он сохранит о ней лишь сублимированные воспоминания, предназначенные, возможно, для его ближайших коллекций. Окунув несколько сосисок в горшочек с горчицей и в качестве исключения смочив губы в бокале белого вина из поместья Ла Беррьер, он, возможно, станет рисовать.
На рассвете орда растерянных законодателей моды вытекает из бункера.
«Все эти экстравагантные персонажи, одетые совершенно невероятным образом, с размазавшимся гримом… Для живущих поблизости это наверняка было шоком»15, —
шутит Фредерика Лорка. Через несколько часов пресса поведает об этой невероятной вакханалии. «Карл обожал эту историю, потому что она вызвала скандал, и, может быть, также потому, что его партнер превзошел себя, воздавая почести странным и мрачным образам»16, — резюмирует Венсан Дарре. Несмотря на запашок серы, этот вечер укрепляет пару, вернувшую себе равновесие после бури. Это также признание нового короля ночи Парижа, короля 70-х годов и короля моды. Человека, тайна которого становится все более непроницаемой, а популярность разрастается.
В пустой квартире Жаку на ум, возможно, приходит одна фраза. «Он заработал себе репутацию эксцентричного человека, которую довел до совершенства, одеваясь в костюмы из белого бархата, в жилет с золоченой отделкой, водружая в глубокий вырез сорочки вместо галстука букетик пармских фиалок, приглашая писателей на шумные ужины, один из которых воспроизводил атмосферу XVIII века, или же устраивал поминки для того, чтобы отпраздновать самое пустячное из своих злоключений»17. Эти слова принадлежат Жорису-Карлу Гюисмансу.
На закате дня
Несколькими днями раньше, бросив между делом одну фразу, Карл Лагерфельд в сентябре 1978 года сообщает своему ближайшему окружению о смерти Элизабет в замке Гран-Шан. Кутюрье не утруждает себя подробностями.
«Моя мать умерла в возрасте восьмидесяти трех лет, находясь в добром здравии и по собственной вине. Врач сказал, чтобы она ходила. Она этого не делала. Вот и все»1, —
объяснит он позже. Сам он ничего не видел. «Карла не было в замке, он работал в Париже. Его мать умерла внезапно»2, — поясняет Патрик Уркад. Фамильная честь повелевает уйти, не оставляя следов. Карл не вернется в замок. Во всяком случае, вернется не сразу. Мать не предупредила его о смерти отца, еще больше она не желала, чтобы сын увидел, каким было в последнюю минуту ее лицо. Нельзя сказать, что он смиренно переворачивает страницу, — он разрывает одну из важнейших страниц в своей жизни. «Он был способен мгновенно стереть прошлое, не обременять себя им»3, — подтверждает Эрве Леже. Если он продолжает работать, не меняя своих планов, не показывая своей печали, разве от этого она становится не такой мучительной? По словам Патрика Уркада, «эта смерть, должно быть, была для него большим потрясением. Ударом судьбы, потому что эта женщина была очень сильным человеком, который покидал его. Храня достоинство, он почти никогда не будет говорить о ней»4. Уход Элизабет отмечает поворот в жизни Карла. До этого момента он жил, снося ее жесткие слова, стараясь соответствовать материнскому идеалу и делая все для того, чтобы она была счастлива.
Решетка усадьбы закрыта. В парке дует ветер, раскачивая деревья. Вода в прудах неподвижна. Лабиринт из кустарников засыпан листьями. Редкие бледные лучи солнца ласкают фасад. В опустевших комнатах по полу разбросаны рисунки, словно здесь царит полное забвение. Еще фотографии… И где-то, недалеко от его комнаты, находится прах Элизабет. В Париже Карл сообщил, что он будет рассеян в парке у замка. Пока он ждет. Застыв во времени.
В сущности, все идет так, словно ничего не изменилось. Теперь замок — это исчезнувший мир, Карл продолжит удовлетворять свои эстетические устремления в другом месте. В данном случае — в Париже, в том огромном особняке, который он арендует, на расстоянии нескольких домов от своей старой квартиры на Университетской улице. «Особняк Суакур был построен Лассурансом в начале XVIII века. В XIX веке его купил герцог Поццо ди Борго, корсиканец по происхождению. Это более обширное и величественное жилище, чем Гран-Шан, и я думаю, что Карлу нравилось жить в Париже в обстановке, полностью соответствующей его вкусу и его масштабу»5, — уточняет искусствовед Бертран дю Виньо.
Кутюрье продает свою коллекцию ар-деко. У него новая блажь. Она тем более захватывает его, что Карл нашел свой драгоценный ларец. Он опустошает лавки антикваров, охваченный, как говорит Бертран дю Виньо, «необычайной жаждой приобретательства. Мебель, бронзовые украшения, ковры… Так, он смог купить несколько сказочных предметов XVIII века, в том числе знаменитую коллекцию ковров Esther, из замка Ла-Рош-Гийон. А также восхитительный сервиз из фарфора и позолоченной бронзы, множество кресел, сделанных лучшими мастерами-краснодеревщиками, и множество картин, произведений знаменитых художников XVII и XIX веков, таких как Филипп де Шампень, Гиацинт Риго или Фрагонар…»