Карл, юный обладатель картины, некоторое время тому назад влюбился в нее с первого взгляда, стоя у галереи, когда прогуливался по Гамбургу с родителями. Как он часто рассказывает1, он якобы попросил Отто и Элизабет Лагерфельд купить ему эту картину2. Сюрприз ждал его под рождественской елкой. Снимая с подарка обертку, маленький мальчик вскрикнул от горестного изумления. Его отец и мать ошиблись. Гостей в париках, которыми он восхищался через стекло, подменили музыканты, играющие на флейтах3. Он якобы немедленно потребовал картину, которая поразила его. Родителям пришлось звонить в галерею и снова дарить подарок в день Рождества. Теперь картина перед ним. «Должно быть, на него произвела впечатление обстановка с таким пышным архитектурным убранством, с такой люстрой, столом и столовым серебром, перспектива, уводящая в сады, и еще сам вид сотрапезников, их парики, одеяния»4. «Наверное, он спрашивал себя, что они едят, о чем разговаривают»5, — домысливает искусствовед Даниэль Алькуф. Долго и пристально глядел на Круглый стол, где оживает далекий и чарующий мир дореволюционной Европы, Франции эпохи Просвещения с ее литературой, живописью, архитектурой, ее вниманием к деталям, ее культурой утонченности. Потому что за прусским убранством угадывается Версальский замок, роскошью которого вдохновлен дворец Сан-Суси, и Париж, служивший образцом для Фридриха II и просвещенной Европы. Мальчик навел справки.
Ему в голову приходит как будто совершенно очевидная мысль — позднее он станет одним из персонажей этой картины. Уже в шестилетнем возрасте, стоя на балконе, откуда открывался вид на гостиную его матери, он воображал себя на страницах сказочной книги, [ощущая себя] кем-то вроде легендарного героя. [Он] говорил [себе]:
«Я знаю, что стану знаменитым, что мое имя станет известно во всем мире, и это странное ощущение»6.
Эта идея превращается в навязчивую. В конце концов она почти заслоняет его повседневную жизнь. В такой атмосфере вне времени трудно поверить, что сейчас 1942 год и вблизи датской границы мир разрывает Вторая мировая война.
Несколько раз съездив туда и обратно из своего жилища в Бланкенезе, зажиточном квартале Гамбурга, в имение Биссенмор, супруги Лагерфельд решили обосноваться в большом белом каменном доме, купленном ими десятью годами раньше, чтобы дождаться конца войны. Они поступили разумно. Потому что в 1943 году англичане и американцы бомбят Гамбург. Днем и ночью летающие крепости Королевских военно-воздушных сил сбрасывают несметное количество бомб на главный выход к морю Третьего рейха, стратегический центр его военно-морских сил. Бомбардировки, которые тем летом уничтожают город, окрестили «операцией Гоморра», имея в виду божий гнев, наславший на нечестивые города Содом и Гоморру дождь из огня и серы. За одну неделю убито тридцать пять тысяч человек. Гамбург частично разрушен. В небо поднимается густой дым.
В это время юный Карл может проводить большую часть дня, закрывшись в комнате, затерявшись среди фантастических земель идеальной Европы. Понимает ли он, что Германия, находящаяся во власти нацистов, скоро падет в огне и крови? «Я оказался в том единственном месте, где ничего не происходило. Мне невероятно повезло, и меня это не затронуло»7, — утверждает он в 2015 году.
Несомненно, Бад-Брамштедт не тронут бомбардировками. Но, по мнению Рональда Хольста,
«совершенно невозможно, чтобы Карл Лагерфельд, которому тогда было двенадцать лет, не понимал, что свирепствует война»8.
Историк утверждает, что бомбардировки, обрушившиеся на Гамбург и Киль, были видны из Бад-Брамштедта, расположенного между этими двумя городами. В результате этих бомбардировок 900 000 человек вынуждены были бежать из своих жилищ и искать приют где придется, в частности в Бад-Брамштедте. «Квартиры, мастерские и магазины были реквизированы, в них подселяли беженцев. Семья Лагерфельд больше не могла занимать весь дом», — продолжает историк9.
Именно так Сильвия Ярке и ее родители, дом которых только что был разрушен, оказываются в имении Биссенмор, сбежав с пылающих улиц Гамбурга. Сильвия родилась в 1934 году. То есть в ту пору ей всего десять лет, но она очень хорошо помнит свой приезд в то место, что покажется ей раем: «Это был старый дом с колоннами, вход был выкрашен в белый цвет, словно это был маленький волшебный замок, именно таким он казался мне в детстве. А еще в нем был большой холл»10. Ее семья живет вместе с другими беженцами в маленьких комнатах над лестницей величественного жилища. В него попадаешь, пройдя по извилистой аллее, усаженной дубами и березами. Просторный, удобный дом вполне приспособлен для буржуазной жизни на отдыхе. Две трети второго этажа охватывает балкон, похожий на узкий коридор. Лестница, которую ребенок преодолевает одним прыжком. Широкая веранда, защищенная козырьком, поддерживаемым тонкими колоннами. Кресла из ротанга, низкий столик для чая и выпечки. С одного края угадывается нечто, напоминающее башню, похожую на гигантскую беседку, покрытую четырехскатной крышей.
Отношения между беженцами и членами семьи Лагерфельд — сдержанные, но уважительные. «Месье и мадам Лагерфельд внушали мне страх, — рассказывает Сильвия. — Он носил темные костюмы и перстень с печаткой»11. «Она всегда держалась очень прямо. Я воспринимала ее как его строгую мать и никогда не видела, чтобы она улыбалась. [У Карла] была густая и темная шевелюра и живой взгляд. Он был очень спокойным и очень вежливым. Он не был озорником, не то что другие дети, которые любят подраться»12.
Даже если Карл не все понимает, осознает ли он, хотя бы отчасти, происходящий крах, затрагивающий даже его повседневную жизнь? «Мои родители всегда оберегали меня от всего, вселяя в меня ощущение того, что я неуязвим»13, — объясняет кутюрье. Если его оберегают, то потому, что он младший ребенок в семье, который умеет внушить любовь к себе. В отличие от своих сестер, Марты-Кристины и Теи, он никогда не восстает против родительского авторитета. Не только этим он отличается от них. Марта-Кристина ведет себя как чертенок, лазает по деревьям, бегает по лесам Биссенмора вместе с местными крестьянскими сыновьями. Карл же, хотя и любит коров, пасущихся вокруг имения, не в восторге от деревенских игрищ. Эльфрида фон Йоуанне хорошо знала кормилицу детей Лагерфельдов и вспоминает о том, что та поведала ей:
«Он не очень любил своих сестер. Безусловно, он часто играл с ними, он забавлялся, наряжая их в старые платья, но между ними не было близости»14.
Карл объяснит свои сдержанные отношения в Мартой-Кристиной и Теей: «Не то чтобы я не любил их, но мы ни в чем не совпадали»15. На самом деле он выбрал, на чьей стороне ему быть, — на стороне взрослых.
Его отец Отто Лагерфельд — эрудированный человек, который говорит на девяти языках. Он олицетворяет собой тех самых self-made-men, тех, кто добился всего своим трудом, о ком иногда слагали легенды во времена промышленной революции. Он словно сошел со страниц романа Жюля Верна, Джозефа Конрада или Александра Дюма. В 1906 году он был в Сан-Франциско, когда там произошло крупное землетрясение, он видел разрушенный город, под развалинами которого были погребены три тысячи человек. Рональд Хольст рассказывает, что, не забывая о пережитом, Отто Лагерфельд по привычке давал такой совет: «В случае землетрясения прижмитесь к двери, дверь не падает. Зато стена, вот она падает. Посмотрите, в какую сторону упадет стена, и выходите через дверь в противоположном направлении»16. Через несколько месяцев после подземных толчков его увидят шагающим по Владивостоку, Хабаровску и городам русского Дальнего Востока, где он занимался сбытом сгущенного молока «Carnation», или проезжающим по пустынным просторам вдоль амурских берегов в вагоне первого класса удаляющегося в степь транссибирского экспресса…
По словам Карла Лагерфельда, «после войны 1914 года [отец] взялся импортировать сгущенное молоко в Германию и Францию. А следом вместе с американцами построил заводы в обеих странах»17. Его коммерция процветает. Слишком старый для того, чтобы в 1939 году отправиться на фронт, Отто может продолжать работать, часто покидая семейное гнездо. «Офис его компании, Glücksklee, располагался в Гамбурге, — вспоминает Рональд Хольст. — Ближайший завод находился в 100 километрах от него, а другие в 800 километрах»18. И добавляет: «У него было три завода, куда ему приходилось регулярно наведываться. Поэтому он часто отсутствовал и совсем не вмешивался в воспитание детей»19. Тогда Отто было почти шестьдесят лет, и своему сыну он казался немощным стариком: «Я видел его нечасто. Он любил одну лишь работу и не очень любил веселиться. Я обожал его, он был намного добрее, чем моя мать, но не был весельчаком»20.
Не затем ли, чтобы не винить себя в своих отлучках, Отто Лагерфельд балует сына? Он якобы постоянно привозил ему свежие выпуски своего любимого журнала Simplicissimus, немецкого еженедельника со смешными карикатурами, служившими источником вдохновения для маленького мальчика, находившего там рисунки Бруно Пауля и других восхитительных художников-иллюстраторов. По словам Эльфриды фон Йоуанне, рисование «было его основным занятием, когда Карл оставался один. Он не терпел, чтобы его беспокоили. Больше всего на свете он обожал бумагу, но любил только белую, девственно-чистую. Если на ней было что-то написано, то он непременно ее отбрасывал. Будучи ребенком, он рисовал маленькие портреты, люди на которых были узнаваемы»21.
В 1930 году, когда Отто женился, ему было сорок девять лет, а Элизабет — ровно тридцать. Он был немолодым и сдержанным, но внимательным. «Он говорил мне: „Проси у меня что хочешь, но не в присутствии твоей матери“»22