Vendôme, использующая марку Lagerfeld, предпочла закрыть лавочку, и пять десятков сотрудников остались безработными»2, — заявляет журналистка Софи Мезель.
Начиная с момента своего создания бренд, носящий имя кутюрье, переходил из рук в руки, попадая к разным владельцам: Морис Бидерманн, Cora-Révillon, Dunhill, затем группа Vendôme. Пока он продолжает переделывать Дом на улице Камбон, приходится констатировать факт: Лагерфельду не удается навязать рынку свою специфику. «Я видела все коллекции прет-а-порте Карла Лагерфельда, — уточняет Жани Саме. — Это было сногсшибательно. Много черных костюмов и белых рубашек, несколько мужественный образ женщины… Вдобавок с ним была пресса. Только дела не клеились, клиенты не шли за ним. Как будто его подавляла Шанель»3.
Был ли он обречен ad vitam aeternam, до скончания века поддерживать такой мощный образ, как Коко Шанель? Лагерфельду отвратительна мысль о том, что он мог бы быть или стать патроном. Олицетворять по-настоящему авторитетную фигуру. Ему необходимо воспринимать себя как абсолютно свободного дизайнера. По его мнению, за провал несут ответственность владельцы марки KL.
«Они не смогли использовать меня так, как умеют меня использовать Chanel или Fendi, вот и все»4.
Тогда он освобождается от группы, с которой не ладит, и возвращает себе свое имя. «Хорошо, я снова берусь за дело, и я сам буду вести дела с другими компаньонами в Монте-Карло, потому что я, в конце концов, уже шестнадцать лет гражданин Монако»5.
В следующем году его бренд возрождается. Теперь он называется Lagerfeld Gallery, и у него свой бутик на улице Сены, в сердце Левого берега, в Париже. Здесь он продает и приоткрывает свою вселенную, здесь он демонстрирует свой вкус и свою независимость, предлагая все подряд — одежду, предметы интерьера, книги. Но проблема все та же — желает ли кутюрье в глубине души выставлять напоказ и использовать свое имя? «Людям он был известен только как креативный директор Chanel и Fendi, — поясняет Венсан Дарре. — Это больше походило на обязанность, чем на выбор. Когда он делал примерки, то заезжал сначала в Chanel, затем в Chloé и, наконец, стал находить это вульгарным. Во всяком случае, он не любил принимать себя всерьез. C гораздо большим удовольствием он работал на другие Дома»6. Придется подождать, пока пройдет еще несколько лет, прежде чем его образ станет восприниматься как независимый и обеспечит успех бренда.
Вдобавок к этим трудностям в том же году группа Vendôme разрывает его контракт с Chloé. Теперь его место занимает Стелла, двадцатипятилетняя дочь Пола Маккартни.
Расставаниям как с близкими, так и с коллегами не видно конца, и они, видимо, угнетают его. «Карл больше не выходил в свет. Как обычно, он устраивал у себя дома фотосессии, всегда в одной и той же компании работяг, которые заканчивались поздно вечером»7, — вспоминает Венсан Дарре. Он маскирует свою полноту, используя целый арсенал прикрытий: очки, веер и все более и более свободную одежду — черные водолазки и темные костюмы. «Я стал одеваться в Matsuda, Comme des garçons и Yohji Yamamoto. От размера small [маленького] я перешел к среднему, от среднего — к большому, затем к XL»8.
И вновь этот шаткий мир обретает смысл, когда он обращается к книгам. Французская поэтесса Катрин Поцци, которую он почитает, была любовницей Поля Валери и после разрыва с ним страдала от глубокого одиночества. Одно из ее стихотворений, вероятно, перекликается с переживаниями кутюрье: «Сердце покинуло мою жизнь»9. Жака больше нет, и его отсутствие по-прежнему ощутимо. Карлу очень нравится еще одна фраза, он часто будет ее цитировать. Она вторит стихам Поцци:
«Я жил, я любил, я все испробовал, и теперь я — ледяное светило»10. Она станет его девизом.
Лагерфельд больше, чем когда-либо, погружается в работу. Он то рисует, то устраивает дефиле, то безудержно занимается фотографией, словно залечивая шрам, ставший от этого почти невидимым. Его волосы побелели, но он не красит их. Он предпочитает акцентировать седину, припудривая волосы тальком. Идти вперед с гордо поднятой головой. Перечеркнуть прошлое.
Он расстается со своей немецкой виллой, купленной после смерти Жака, спустя семь лет упорной работы над ней. Она была построена в двадцатых годах в квартале его детства, на холме, в Бланкенезе, и чем-то напоминала греческий храм. Вилла с атриумом и колоннами на фасаде, в которую попадали, поднимаясь по огромной лестнице, опоясанная высокой стеной и окруженная деревьями, позволяла ему, будучи никому не видимым, смотреть на суда, плывущие по Эльбе. Он вспоминал шумы и запахи, хорошо знакомые маленькому мальчику, который был так уверен в своем будущем. В одиночестве шел он вниз, в чайный салон, писать письма.
Он назвал ее виллой «Жако» в честь Жака. Она была не просто мавзолеем и памятью об общем проекте, это была последняя попытка примерить на себя другую эпоху, примирение со своей страной и ее историей. Заимствуя у Дармштадтской школы и находясь под влиянием таких архитекторов, как Пауль Бруно и Рихард Римершмид, он не только очередной раз воссоздал столь любимую им исчезнувшую атмосферу периода между двумя мировыми войнами, но даже убранство, в котором жили его родители и в окружении которого он родился. По его распоряжению были повешены длинные прозрачные занавеси, однообразно украшавшие окна его первого жилища. На мебель фирмы Mitteleuropa рядом с портретом Жака он поставил портреты Отто и Элизабет. Он мог бы выкупить семейный дом или усадьбу в Бад-Брамштадте, но и то и другое исчезло.
Эта попытка вернуться в прошлое была, очевидно, нелегка, потому что он провел в этом доме всего несколько ночей. Он рассказывает11, что однажды вечером узнал голоса своих родителей, унесенные ветром, и гудки пароходов за тюлевыми занавесками. Под внушительной венской люстрой, висевшей в гостиной, он вдруг ощутил ход времени. Как забыть войну? Только фотография могла навсегда запечатлеть эту попытку вновь обрести мечту, которая, как теперь он знал, была окончательно утеряна. Итак, прежде чем покинуть его, он обессмертил этот дом, сделав множество снимков. Чувствовал ли он себя вечно виноватым за свою страну? Во всяком случае, примирение было невозможно. Покидая виллу «Жако», он навсегда прощался с Германией и, вероятно, с возможностью когда-нибудь испить свою печаль до конца.
21 июня 1999 года он расстается с Гран-Шан и двадцатью пятью годами, посвященными тому, чтобы осуществить свои детские мечты.
Он также продает свою парижскую обстановку. На улице Матиньон, в Париже, в девяти салонах аукционного дома Christie’s публике представлены канделябры, кровать с балдахином, ваза Людовика XV, сотня стульев, позолоченный Нептун из его передней на Университетской улице. Вскоре 389 лотов будут перевезены в Монако на большую распродажу, которую, опять же не раздумывая, решил организовать кутюрье. Оцененная в 170 миллионов франков (25 миллионов евро), она приносит на 20 миллионов меньше. В то время пресса задается вопросом о причинах, подтолкнувших Лагерфельда расстаться со своей обстановкой. «После продажи кутюрье хранил молчание. Но раньше он оправдывался, говоря, что устал от Людовика XV — Людовика XVI и желает обратиться к японскому минимализму. Он также дал более прозаическое объяснение, поскольку с него взыскали 200 миллионов франков [30 миллионов евро] недополученных налогов. Он действительно объявил себя резидентом Монако, тогда как власти [подозревают, что он проводит] время в своих разных французских резиденциях»12, — пишет Венсан Нос на сайте liberation.fr. Дело заканчивается сделкой с налоговыми органами13.
Особняк на Университетской улице очень изменился. Карл убрал из комнат старинную мебель, красный дамаст, пушистые ковры. Отныне ему достаточно стола, стула и канапе. Строгий, жизненно необходимый минимум. Высокие белые стены облагораживают пространство. Теперь с его губ сходят лишь великие имена современного дизайна: Филипп Старк, братья Буруллек, Марк Ньюсон. Он ненавидит ношу, которая тянула его в прошлое. Парадигма вырисовывается как новая коллекция, еще более радикальным образом, чем обычно. Он не только расстается со старыми камнями Гран-Шан и парижским декором в стиле эпохи Просвещения, он также отсеивает свои знакомства, свидетелей того времени, о котором он предпочитает забыть.
Преображение
Карлу не нравится образ, который он видит в своем зеркале. «Я подумал: „Ах нет, я больше не хочу быть похожим на этого дедулю“»1. Он сам себе судья и сам отчитывает себя. «Если ты хочешь продолжать делать то, что делаешь, тебе нужен новый имидж. Времена изменились, и в твоих интересах тоже поменяться, прежде чем ты превратишься в свою неудачную копию. Итак, больше не щади себя и садись на диету. Ты хочешь носить одежду, которая у тебя перед глазами, но в теперешнем виде эти вещи совершенно не будут смотреться на тебе»2. Франсис Вебер вспоминает это щекотливое высказывание: «Карл очень поправился и страдал от этого, его неуемное кокетство от этого страдало. Это кокетство объяснялось своего рода тревожностью, но также чувством собственного достоинства. Он хотел выглядеть презентабельно во что бы то ни стало»3.
Встреча назначена на бульваре Фландрен, неподалеку от ворот Дофина, в 16-м округе Парижа. Гомеопат, фитотерапевт и диетолог Жан-Клод Удре принимает великого кутюрье в своем белом кабинете, заполненном произведениями искусства. В деревянном книжном шкафу в английском стиле ровными рядами стоят специализированные издания в кожаных переплетах. Почетное место посередине комнаты занимает белое кресло. Карл садится напротив врача с пышными, завивающимися на концах темными усами. Первое общение проходит весело. «Он сказал мне: „Здравствуйте, доктор, я был пациентом вашего предшественника“. Я ответил: „Да, конечно. Впрочем, ваша медицинская карта сохранилась“»