4, — рассказывает доктор Удре. Затем Карл Лагерфельд внимательно смотрит на него сквозь темные очки и спрашивает, знает ли он, с кем имеет дело. «Мне стало немного стыдно, на самом деле я путал его с другим человеком, который шил одежду, — признается психотерапевт. — Тогда я говорю ему: „Послушайте, я знаю, что вы — великий кутюрье, но я, по существу, вас не знаю…“»5. Тем не менее Карл не обескуражен и не разочарован. Он не спеша все объясняет врачу. «[…] Он начал мне рассказывать о своей юности, — вспоминает Удре. — Сказал, что родился в Северной Германии, что его мать была человеком интересным, с богатым воображением, но одновременно была очень строгой и в детстве обращалась с ним как со взрослым. Потом рассказал мне, почему приехал в Париж… По истечении получаса он спросил меня: „А вы, кто вы такой?“ Тогда я сделал то же самое, я минут десять рассказывал ему о своей жизни»6. Карл Лагерфельд прерывает встречу. Он желает подумать, прежде чем принять решение. Врач удивлен этим визитом, похожим скорее на дружескую беседу, чем на консультацию. «Умный, опытный, а значит, недоверчивый. Он понимал, что необходимо взаимное расположение и доверие к человеку, которому, возможно, придется лечить его»7, — объясняет Жан-Клод Удре.
Спустя несколько дней новая встреча на бульваре Фландрен. На этот раз Карл открывает доктору причины, подтолкнувшие его прийти на консультацию. У него неважное самочувствие, и он считает себя слишком толстым: «У меня впечатление, что душа великого парижского кутюрье обитает в теле провинциального нотариуса»8. И заключает: «Я хотел бы, чтобы вы привели мой внешний вид в соответствие с тем, кем я являюсь на самом деле»9. Специалист доводит до его сведения, что ему придется пройти «пищевую переориентацию». Ему нужно будет сбросить сорок кило. Но для начала достаточно будет десяти, сообщает Удре. «Я, разумеется, объясняю, что нужно делать, а также чего не нужно. Все это докучает ему, и он просит меня зайти к его поварам и самому все им объяснить»10.
1 ноября 2000 года Карл Лагерфельд приступает к выполнению расписанной как по нотам пищевой программы. Его персонал записал продиктованные врачом рецепты. Конец хот-догам, блинам, сосискам. Карл приходит в форму, становится, как он сам говорит, «автофашистом»11. «Нужно, чтобы вам отдавали приказы, как молодому новобранцу в армии. Вы для себя одновременно офицер и солдат»12. Его воля непреодолима. Он ничего не упускает. Он хочет победить во что бы то ни стало. «Это его прусский дух: порядок и исполнение предписаний»13. «Например, когда он приглашал гостей к себе на ужин, повара подавали ему его еду, тогда как другие могли у него на глазах есть блюда с соусом, фуа-гра… Он сам навязывает себе выбранный им порядок»14, — рассказывает Жан-Клод Удре, которому приходится даже умерить его пыл: «Он готов был умереть от голода, что было отнюдь не желательно и в чем не было никакой нужды, поступать следовало совсем по-другому»15. Завтрак в 8 часов утра, обед в 13.00, ужин — в 20.00. Утром — два ломтя хлеба и половинка грейпфрута. Вечером — зеленая фасоль и яйца вкрутую. Несколько натуральных пищевых добавок. Случается, что он жует и выплевывает печенье… «Это позволяет ощутить вкус, не добавляя калорий»16. Три раза в неделю — упражнения для развития мускулатуры в течение четверти часа. Он по возможности избегает поездок и не ест в городе. «Когда он приглашал меня позавтракать, то сам завтракал заранее. […] Он ни к чему не прикасался»17. «Еда не вызывала у него никакого интереса. На самом деле Карл не был гурманом. Все в его поведении, в его личности показывает его незаинтересованность в плотских радостях»18, — вспоминает Жани Саме.
В таком ритме программа великолепно выполняет свою функцию. В восторге он посылает записочки доктору Удре в стиле Я похудел еще на столько-то. За год и один месяц он теряет сорок три килограмма, это даже слишком много. Одни, разумеется, говорят, что он болен, другие, что он прибег к липосакции. Он же, которому ненавистна сама мысль об операции, не обращает внимания на пересуды. Ему нравится говорить, что он превратился в вешалку. «Для нас, журналистов, было приятнее снимать его таким, — заявляет Вивиана Блассель, журналистка, пишущая о моде. — Он ощущал себя в ладах с самим собой. Чувствовалось, что он здоров, счастлив, это ему очень шло»19.
Карл Лагерфельд отказывается от свободного японского стиля и пробует комбинации одежды и аксессуаров, которые позволяет ему носить его утонченный силуэт. Удре присутствует при трансформации его гардероба: «Я видел его в […] джинсах, с огромными пряжками на ремне, в перстнях, ну, не знаю, с черепами…»20. «Что приводило его в радостное настроение, — уточняет Удре, — так это когда он видел, что худеет, что может носить какую-то одежду, которую его ассистенты, на тридцать лет моложе его, не могли надеть на себя»21. Однажды Карл является на консультацию в одном из своих знаменитых приталенных пиджаков от Эди Слимана, нового креативного директора Дома Dior. Он ликует:
«Вы видите, что на мне надето?»22 — вспоминает его врач.
Кажется, что в его душе снова разгорелось пламя. Венсан Дарре тоже свидетельствует об этом: «Вдруг он меняет свою жизнь, начинает снова появляться на праздниках и ужинах»23. У него новая компания, это друзья Эди Слимана. Карл окружает себя молодежью, устраивает у себя дома вечеринки, дарит рисунок Жану-Клоду Удре, на котором он изображен толстым, потом худым, подписав его: «Спасибо, доктор».
Тем не менее кутюрье не отказался от своей самой большой страсти. Он буквально завален книгами, которые пытается инвентаризировать, борясь с их повсеместным присутствием тем, что создает все более и более впечатляющие библиотеки. Как только ему представляется возможность, он проводит время за чтением, Боссюэ и Сен-Симона, разумеется, но также Уэльбека или комиксов. Закрывшись в своем паноптикуме, он не хочет пропустить ничего из того, что происходит в мире. Карл Лагерфельд также увлечен новыми модными гаджетами, он дефилирует, как манекенщик, в конце своих показов и раздает рецепты, позволившие ему невероятно преобразиться. Этот последний штрих, о котором все говорят, приводит его в восторг. Он служит ему для того, чтобы скрывать свою серьезность. «Мне совсем не хочется выглядеть тем, кто я есть, это ужасно скучно, это претенциозно»24, — признается он в беседе с Бернаром Пиво, пытающимся понять разницу между человеком подлинной культуры и поверхностным светским мотыльком. «Карл Лагерфельд — это человек скорее высокой культуры, чем высокой моды»25, — категорически заявляет литературный обозреватель Даниэль Силльен-Сабатье, влюбленная в книги.
Отныне его руки скрывает новый аксессуар — кожаные митенки. Годы как будто не имеют никакой власти над его телом. Каждое утро он проводит время между абсолютно белыми спальней, ванной и гардеробной, целыми часами он заново создает то, что почти в шизофренической манере называет своей марионеткой. Кремы, баллон сухого шампуня, катоган, черные очки, белая рубашка с жестким воротничком, приталенный пиджак, кольца, броши, зеркало. Неизменный ритуал уничтожения времени и ежедневное созидание брони, защищающей от безжалостного мира, которому он снова с легким сердцем может смело смотреть в лицо. И снова порядок продуман. Кутюрье придает ему интеллектуальный характер. Он обращается к одному из своих любимых фильмов, Кабинет доктора Калигари, истории о сомнамбуле, в котором он видит себя одновременно марионеткой и ее манипулятором. Тело, подвластное духу. Сам же дух сдерживается крепостью тела, чтобы избежать любой распущенности или слишком сентиментального излияния чувств. Его потребность в абсолютном владении собой нашла новый способ выражения. Вероятно, самый радикальный.
Физически Карл демонстрирует, что смирился с потерей. Эстетически он переживает свой белый период. Но тайные нити связывают марионетку с историей, которая намного старше, с его собственной историей. В самом деле, он обращается со своей личностью так же, как не переставал обращаться с брендами. Поэтому его наряд включает в себя самые важные предметы его арсенала: темные очки, которые он носит с середины 60-х годов, катоган и припудренные волосы, как в XVIII веке, высокие и жесткие воротники, вызывающие в памяти фигуры, приводившие в восхищение его мать, — Вальтера Ратенау и графа Кесслера, но также одновременно вечно модный и винтажный шик Жака де Башера. Кутюрье охотно принимает эту концепцию: его герой не начинается ex nihilo, с нуля, он — последствие эволюции. В сущности, его внешность выдает едва заметную и неизменную верность тем временам, которые он никогда не забывал. Если его можно рассматривать с точки зрения эстетики, его собственное прошлое никуда не делось.
Хотя его увлеченность современным дизайном кажется внезапной, она не нова. Дом номер 35 на Университетской улице, до того как он был полностью декорирован в стиле ар-деко, в середине 60-х годов был девственно-чистым, почетное место в гостиной занимало кожаное кресло итальянского дизайнера Джо Коломбо. Впрочем, не все лоты с последнего аукциона нашли новых владельцев. Остались голубые вазы. Карл примирился с этим: «В конце концов, я сохраню их, так как они прекрасно подходят к современному декору»26, — заявил он тогда. Некоторые комнаты его особняка не опустели. Он сохранил их в прежнем состоянии, для гостей. То есть XVIII век умер не окончательно. Так же, как ни странно, и его детство. Он хранит его у себя дома, где скрупулезно воссоздал комнату, в которой провел первые годы своей жизни в Германии.
После смерти отца и приезда матери во Францию это убранство следует за ним из квартиры в квартиру, как фокус его интимного «я», слепая зона его глубинной идентичности. «Эта комната, он редко ее открывал