Ступени скрытой во мраке лестницы, по которой мы шли, не были ничем покрыты, поэтому каждый шаг по ней отдавался эхом, как если бы мы были в абсолютно пустом доме. Я споткнулся, следуя за своим проводником, идя на ощупь и придерживаясь перил. Оказавшись на втором этаже, мы зашли в комнату, по размеру похожую на ту, в которой я ждал мистера Вайса, хотя и не так убого обставленную. Единственная свеча в дальнем конце спальни освещала тусклым светом фигуру в постели, оставляя остальную часть помещения в полумраке.
Мистер Вайс на цыпочках прошел внутрь. Женщина, которая встречала меня внизу, поднялась со стула у кровати и тихо вышла из комнаты через другую дверь. Мой провожатый остановился.
– Филипп! Филипп! – крикнул он, пристально глядя на лежавшего мужчину. – К вам пришёл доктор, – он сделал паузу, но не получив ответа, произнес: – Кажется, он, как обычно, дремлет. Осмотрите его, может, вы сможете чем-то помочь?
Я шагнул вперед к пациенту, оставив мистера Вайса, медленно и бесшумно прохаживающимся в полумраке взад и вперед около двери, через которую мы вошли. При свете свечи я увидел больного. Это был пожилой человек с тонкими, правильными чертами лица, но ужасно исхудавший и бледный, с пожелтевшей кожей.
Он лежал совершенно неподвижно, если не считать едва заметных движений грудной клетки при дыхании, глаза больного были почти закрыты, лицо расслаблено, и хотя он на самом деле не спал, но казалось, находился в сонном полузабытьи. Это похоже на летаргическое состояние, как если бы пациент находился под действием какого-то наркотика. Я наблюдал за ним около минуты, отсчитывая его медленное дыхание по стрелкам часов, а затем внезапно и громко обратился к нему по имени. Единственной реакцией пациента было лишь легкое поднятие век, которые он медленно вернул в прежнее положение после короткого сонного взгляда на меня.
Затем я приступил к физическому обследованию. Сначала я пощупал пульс, с намеренной резкостью схватив больного за запястье, в надежде вывести его из ступора. Пульсация была медленной, слабой и нерегулярной, что явно свидетельствовало об упадке сил. Я внимательно прислушался к сердцу лежащего, оно отчетливо билось сквозь тонкие стенки его исхудавшей груди, но не обнаружил ничего ненормального, за исключением слабости. Затем я обратил свое внимание на глаза пациента и внимательно осмотрел их с помощью свечи и линзы офтальмоскопа, слегка приподняв веки, чтобы хорошо была видна вся радужная оболочка.
Мужчина без сопротивления подчинялся моему довольно неосторожному обращению со своим телом и не выказывал никаких признаков дискомфорта, даже когда я поднес пламя свечи к его глазам. Но эту необычайную светостойкость легко объясняло то, что зрачки мужчины были сужены до такой степени, что в центре серой радужной оболочки была видна только мельчайшая черная точка. И это не было единственной аномальной особенностью глаз больного. Когда он лежал на спине, радужная оболочка правого глаза слегка опускалась к центру, показывая отчетливо вогнутую поверхность. А когда я умудрился произвести небольшое, но быстрое колебание глазного яблока, то обнаружил его заметное волнообразное движение. Фактически, у пациента была так называемая дрожащая радужная оболочка – состояние, которое наблюдается если хрусталик извлекается для лечения катаракты, или если он оказывается случайно смещен, оставляя радужную оболочку без поддержки. В данном случае я мог четко констатировать, что извлечения не проводилось, так как никаких следов прокола не было. Вывод напрашивался сам собой – пациент страдал заболеванием, известным как вывих хрусталика, что означало практически полную слепоту правого глаза. Скорее всего, вследствии несчастного случая.
Эта версия была сомнительной из-за того, что на переносице пожилого мужчины было углубление от постоянного ношения очков. Это подтверждали и отметины от дужек за ушами. Если бы очки использовались только для чтения, след на переносице не отпечатался бы столь ясно.
Правда, если видеть может только один глаз, а другой слеп, люди чаще всего используют монокль, однако ношение очков намного удобнее.
Относительно характера болезни пациента казалось возможным только одно мнение. Это был типичный случай отравления опиумом или морфием. К этому диагнозу сводились все симптомы. У мужчины был покрытый налетом язык. Он медленно и с дрожью высунул его в ответ на мой запрос, который я буквально прокричал ему в ухо. Желтая кожа, суженные зрачки и коматозное состояние, из которого пациента вывести можно было с большим трудом – все это ясно указывало на природу препарата и очень высокую дозу, полученную больным.
Но этот вывод в свою очередь, ставил очень неудобный и сложный вопрос. Если это действие опасной дозы наркотика, то, как и кем она была введена? При ближайшем рассмотрении рук и ног пациента не было обнаружено ни одной отметки, оставленной иглой для подкожных инъекций. Этот человек явно не был обычным наркоманом, и не было ничего, что могло бы указать, принято ли лекарство добровольно самим пациентом или же введено кем-то другим.
Оставалась вероятность ошибки, хотя я и был уверен в своём диагнозе. Мудрый человек всегда оставляет некую толику сомнений. В данном случае, учитывая явно серьезное состояние пациента, такая вероятность была в высшей степени тревожной. Когда я положил в карман свой стетоскоп и в последний раз взглянул на неподвижную, безмолвную фигуру, я осознал, что оказался в крайне сложной и незавидной ситуации. С одной стороны, мои подозрения, естественно вызванные весьма необычными деталями, окружавшими мой визит, склоняли меня к крайней сдержанности. С другой стороны, очевидно, что моей обязанностью было предоставить любую информацию, которая могла бы оказаться полезной для пациента.
Я оглянулся на шагающего взад-вперед мистера Вайса, который тут же остановился и повернулся ко мне лицом, словно почувствовав мой взгляд. На него падал слабый свет свечи, и я впервые смог отчетливо рассмотреть его. Он не производил располагающего к себе впечатления. Это был типичный немец с волосами цвета пакли, гладко зачесанными и смазанными жиром. Его коренастую и сутулую фигуру дополняла большая неровно стриженая борода песочного цвета. У мужчины был достаточно большой, толстый нос с мясистым кончиком, больше похожим на небольшую луковицу, кожа на нем была красновато-пурпурной, эта сыпь распространялась и на щеки. Широкие густые брови нависали над глубоко посаженными глазами. Он носил очки, которые придавали ему несколько совиное выражение. Внешность мистера Вайса не была привлекательной, и я был в таком настроении, что легко поддался неприятному впечатлению, которое производил этот человек.
– Итак, – сказал он, – что вы думаете?
Я колебался, все еще раздираемый противоречиями, балансируя между осторожностью и откровенностью.
– Я думаю, его дела плохи, мистер Вайс. Состояние вашего друга внушает серьезные опасения.
– Да, я это вижу. Но вы пришли к какому-либо решению относительно природы его болезни?
В этом вопросе был тон беспокойства и сдержанного нетерпения, который, хотя и был достаточно естественным в данных обстоятельствах, но никоим образом не развеял мои подозрения, а скорее побудил меня высказываться поосторожнее.
– В настоящее время я не могу поставить однозначный диагноз, – ответил я. – Симптомы довольно неясны и вполне могут указывать на несколько различных состояний. Они могут быть вызваны застоем крови в головном мозге, и, если бы не было другого объяснения, я бы склонился к этой точке зрения. Второй вариант – это какой-нибудь наркотический яд, такой как опиум или морфий.
– Но это совершенно невозможно. В доме нет ничего подобного, да и он не выходит из комнаты, чтобы получить наркотик извне.
– А как насчет слуг? – спросил я.
– В доме нет прислуги, кроме моей экономки, но она полностью заслуживает доверия.
– Возможно, у него есть какой-то запас, о котором вы не знаете. Он часто остается один?
– Очень редко. Я провожу с ним столько времени, сколько могу, а когда я отсутствую, миссис Шаллибаум, моя экономка, сидит с ним.
– Часто ли он такой же сонный, как сейчас?
– О, очень часто. На самом деле, я бы сказал, что это его обычное состояние. Он приходит в себя время от времени, затем становится совершенно нормальным и естественным, может быть, на час или около того. Но вскоре снова надолго возвращается в сон. Знаете ли вы о какой-либо болезни, которая поражает людей таким образом?
– Нет, – ответил я, – симптомы не совсем похожи на любое из известных мне заболеваний. Но они очень похожи на отравление опиумом.
– Но, мой дорогой сэр, – нетерпеливо возразил мистер Вайс, – поскольку явно невозможно, чтобы это могло быть отравление опиумом, это должно быть что-то еще. Итак, что еще это может быть? Вы говорили о застое крови в мозге.
– Да. Но главный аргумент против этого то, что пациент полностью выздоравливает на какой-то промежуток времени.
– Я бы не сказал, что полностью, – заметил мистер Вайс. – Выздоровление наступает частичное. Он находится в сознании и ведет себя как обычно, но все еще остается вялым и апатичным. Он, например, не выказывает никакого желания прогуляться или даже выйти из своей комнаты.
Я смущенно размышлял над этими довольно противоречивыми фактами. Очевидно, мистер Вайс не хотел рассматривать вариант отравления опиумом, что было понятно, если он не знал о его применении.
– Я полагаю, – сказал мистер Вайс, – у вас есть опыт лечения сонной болезни?
Этот вопрос поразил меня. У меня не было таких пациентов прежде, да и с подобным сталкивалось на то время не так много докторов. Об этой болезни практически ничего не было известно. Это были единичные случаи, о которых почти никто не слышал, за исключением нескольких врачей в отдаленных частях Африки, и о которых почти не упоминалось в учебниках. Связи с насекомыми, несущими трипаносомы[9], тогда еще не предполагали, да и симптоматика была совершенно неизвестна.