Дряблые веки на мгновение приподнялись, но никакой другой реакции не последовало. Я осторожно открыл не сопротивляющийся рот и влил пару ложек кофе, которые были немедленно проглочены. После этого я повторил процедуру и продолжал с небольшими интервалами, пока чашка не опустела. Эффект от нового средства вскоре стал очевиден. В ответ на вопросы, которые я ему задавал, пациент начал что-то невнятно бормотать, а один или два раза даже открыл глаза, сонно взглянув на меня. Тогда я усадил его на кровати и заставил выпить кофе из чашки, не переставая задавать вопросы, громкость звучания которых компенсировала их абсурдность.
Мистер Вайс и его экономка с большим интересом наблюдали за происходящим, причем первый, вопреки своему обыкновению, подошел вплотную к кровати, чтобы лучше видеть.
– Это действительно удивительно, – сказал он, – похоже, что вы все-таки были правы. Ему определенно намного лучше. Но скажите мне, привело бы это лечение к такому же улучшению, если бы симптомы были вызваны сонной болезнью?
– Нет, – ответил я, – определенно, нет.
– Тогда это, кажется, решает наш спор о диагнозе. Но это очень загадочное дело. Можете ли вы предположить, каким образом он мог утаить запас препарата?
Я встал и посмотрел ему прямо в лицо, впервые я мог рассмотреть его при свете, хоть и достаточно слабом. Любопытный факт, который большинство людей, кажется, не замечает: иногда между увиденным образом и его осознанием проходит значительный промежуток времени. Нечто может быть увидено, как бы подсознательно, а впечатление, казалось бы, забыто, но все же картина впоследствии восстанавливается в памяти с такой полнотой, что ее детали могут быть изучены так, как если бы объект все еще был перед вами.
Подобное, должно быть, произошло и со мной. Как ни был я озабочен состоянием пациента, профессиональная привычка к быстрому и пристальному наблюдению заставила меня бросить пытливый взгляд на стоящего передо мной человека. Он продолжался лишь короткое мгновение, поскольку мистер Вайс, возможно, смущенный моим пристальным вниманием к нему, почти сразу же скрылся в тени. Мое внимание было занято странным контрастом между бледностью его лица и краснотой носа, в сочетании с особым жестким, щетинистым характером бровей. Но был еще один факт, очень любопытный, который был замечен мной подсознательно и мгновенно забыт, чтобы вернуться позже, когда я размышлял о событиях этой ночи.
А было это так: когда мистер Вайс стоял, слегка повернув голову, сквозь стекло его очков я видел стену. На стене висела гравюра в рамке, край которой, видимый через его очки, казался совершенно неизменным. Он был без искажений, увеличения или уменьшения – как если бы на него смотрели через обычное оконное стекло. В то же время перевернутое отражение пламени свечи в очках, убедительно доказывало, что линзы были вогнутыми. Странное явление было заметно лишь мгновение или два, и когда оно исчезло из моего поля зрения, оно исчезло и из моего сознания.
– Нет, – сказал я, отвечая на последний вопрос Вайса о морфии, – я не могу придумать, как и где пациент мог утаить наркотик. Судя по симптомам, он принял большую дозу, и, если у него была привычка употреблять большие количества, соответственно и запас должен быть довольно большим. Пока я не могу предположить ничего определенного.
– Полагаю, теперь вы считаете, что мой друг вне опасности?
– О, вовсе нет. Я думаю, что мы сможем привести его в чувство, если будем настойчивы, но нельзя допустить, чтобы он снова погрузился в кому. Нужно заставлять его двигаться, пока действие лекарства не пройдет. Если вы наденете на него халат, мы немного походим с ним по комнате.
– Но это безопасно? – с тревогой поинтересовался мистер Вайс.
– Совершенно, – ответил я, – моя задача будет заключаться в том, чтобы внимательно следить за пульсом пациента. Тревогу вызывает возможность рецидива, если мистер Грейвс не будет двигаться.
С явным нежеланием и неодобрением мистер Вайс достал халат, и мы вместе одели нашего подопечного. Затем вытащили его, хромающего, но не сопротивляющегося, из постели и поставили на ноги. Больной открыл глаза, близоруко взглянул на нас по очереди и пробормотал несколько нечленораздельных слов протеста. Несмотря на это, мы всунули его ноги в тапочки и попытались заставить ходить. Сначала казалось, что он не может стоять, и нам приходилось поддерживать его за руки, когда мы подталкивали его вперед. Вскоре подкашивающиеся ноги больного начали шагать, а после одного или двух поворотов вдоль и поперек комнаты он не только смог частично поддерживать свой вес, но и продемонстрировал признаки возрождающегося сознания – протестуя более энергично.
В этот момент мистер Вайс удивил меня, передав руку, которую он держал, экономке.
– Если вы позволите, доктор, – сказал он, – я сейчас пойду и займусь важным делом, которое мне пришлось оставить незавершенным. Миссис Шаллибаум окажет вам всю необходимую помощь и распорядится, чтобы вам подали экипаж, когда вы сочтете возможным покинуть больного. На случай если я вас больше не увижу, пожелаю вам спокойной ночи. Надеюсь, вы не сочтете меня бестактным.
Мистер Вайс пожал мне руку и вышел из комнаты, оставив меня, как я уже сказал, глубоко удивленным тем, что он считает какое-то дело более важным, чем состояние своего друга, жизнь которого даже сейчас висела на волоске. Впрочем, меня это не касалось. Я мог обойтись и без него, а восстановление сил несчастного полуживого человека полностью поглотило все мое внимание.
Меланхоличная прогулка по комнате возобновилась, а вместе с ней усилились протестующие бормотания пациента. Пока мы шли, и особенно когда поворачивали, я часто замечал лицо экономки. Но почти всегда оно было в профиль. Казалось, она избегала смотреть мне в лицо, хотя один или два раза все же сделала это. В каждом из этих случаев ее глаза смотрели прямо на меня, без малейшего признака косоглазия. Тем не менее, у меня сложилось впечатление, что в то время как ее лицо было отвернуто от меня, она косила. Расфокусированный глаз – левый, почти всегда был обращен в мою сторону, когда она держала правую руку пациента, тогда как я был убежден, что она действительно смотрит прямо перед собой, хотя, правая сторона ее лица была невидима для меня. Даже в то время это показалось мне странным, но я был слишком озабочен своим подопечным, чтобы думать об этом.
Тем временем пациент продолжал оживать. И чем больше он оживал, тем энергичнее протестовал против утомительной прогулки по комнате. Но он, очевидно, был человеком воспитанным, потому что, как ни путались его мысли, он сумел облечь свои возражения в вежливые и даже любезные формы речи, совершенно не соответствующие характеру, который описал мне мистер Вайс.
– Благодарю вас, – хрипло пробормотал он, – это так мило, что вы взяли на себя столько хлопот. Думаю, мне надо прилечь.
Он с тоской посмотрел на кровать, но я развернул его и еще раз провел по комнате. Пациент подчинился без сопротивления, но когда мы снова подошли к кровати, он вспомнил о своем желании отдохнуть.
– Все хорошо, мне надо лечь, спасибо за вашу доброту.
Тут я развернул мужчину к себе лицом.
– Нет, правда, я лишь немного устал, я бы хотел прилечь, если вы не против, – продолжил больной.
– Вам следует еще немного походить, мистер Грейвс – сказал я. – Будет очень плохо, если вы снова заснете.
Больной посмотрел на меня с тупым удивлением и некоторое время размышлял, словно оказавшись в затруднении. Затем снова посмотрел на меня и сказал:
– В этом случае, сэр, вы ошиблись, ошибаетесь, ошиб…
– Доктор считает, что вам полезно гулять, – резко прервала его миссис Шаллибаум, – вы и так слишком много спите, врач не хочет, чтобы вы опять уснули.
– Не хочу спать, хочу лежать, – сказал пациент.
– Вам не нужно сейчас лежать, хотя бы какое-то время. Лучше походите несколько минут, и не следует разговаривать. Просто ходите туда-сюда.
– Нет никакого вреда в том, что он разговаривает, – уточнил я, – на самом деле это даже полезно для него и поможет не заснуть.
– Я думаю, это утомит его, – добавила миссис Шаллибаум, – и меня беспокоит, что он просит прилечь, а мы не разрешаем.
Женщина говорила резко и излишне громко, чтобы пациент расслышал каждое слово. Очевидно, он понял недвусмысленный намек, потому что некоторое время устало и неуверенно молча ходил по комнате, хотя время от времени продолжал смотреть на меня, как будто что-то в моем облике его сильно озадачивало. В конце концов, нестерпимое желание отдохнуть взяло верх над вежливостью, и он вновь перешел в наступление.
– Безусловно, мы уже достаточно нагулялись. Чувствую себя очень уставшим. Правда. Не будете ли вы так добры, позволить мне прилечь на несколько минут?
– Не думаете ли вы, что можно разрешить ему немного полежать? – спросила миссис Шаллибаум.
Я пощупал пульс больного и решил, что тот действительно устал, и было бы разумнее не переусердствовать с упражнениями, пока мистер Грейвс еще так слаб. Поэтому я согласился на его возвращение в постель и повернул его в сторону кровати. Он бодро зашагал к своему месту отдыха, как усталая лошадь, возвращающаяся в конюшню.
Как только пациент улегся, я дал ему полную чашку кофе, которую он выпил с жадностью, как будто его мучила дикая жажда. Затем я сел у кровати и, чтобы не дать ему уснуть, снова начал засыпать его вопросами:
– У вас болит голова, мистер Грейвс? – спросил я.
– Доктор спрашивает, болит ли голова? – закричала миссис Шаллибаум так громко, что пациент вздрогнул.
– Я слышу его, моя дорогая, – ответил он со слабой улыбкой. – Вы знаете, я не глухой. Да. Голова сильно болит. Но я думаю, что этот человек ошибается...
– Он говорит, что вы не должны спать. Вы не должны снова заснуть и не должны закрывать глаза.
– Все правильно, Полин, я держу их открытыми, – и он тут же закрыл их с видом бесконечного спокойствия. Я взял его за руку и осторожно пожал ее, после чего больной открыл глаза и сонно посмотрел на меня. Экономка погладила его по голове, держа свое лицо вполоборота от меня. Она делала так почти постоянно, полагаю, чтобы скрыть косящий глаз.