Тут красавица остановилась.
— Мне надо возвращаться, — заявила Магдалена, — но если ты хочешь, я все разузнаю, а завтра в это же время отвечу на все вопросы в переулке у Гавани, который не виден из отцовского дома.
Если он хочет! Леберехт украдкой пожал девушке руку, и красавица исчезла.
Над холмами, окружавшими город, нависли черные грозовые тучи, когда Леберехт вечером следующего дня направился в переулок, не имевший названия, но который все знали как переулок Лодырей, поскольку он давал должникам возможность по пути в ратушу незаметно проскользнуть к дому Пиркхаймера.
Юноше не пришлось долго ждать: горничная принесла ему известие о том, что долг Карвакки составлял не сто, а десять гульденов, и все они были выплачены вместе с тремя гульденами процентов. Что же касается прочего, ему лучше побыстрее забыть Магдалену. Отец запретил девушке любое общение с ним и следит за ней.
Из низких черных туч по мостовой, как лягушки, запрыгали крупные капли. Запахло сухой пылью. Вспышки молний, сопровождаемые громовыми раскатами, через короткие промежутки времени освещали улицы города, башни собора и аббатства на горе Михельсберг, которые острыми кинжалами вонзались в небо.
Леберехт нашел укрытие от дождя под широким, выходившим на реку навесом у Гавани. От удушающей жары по его лицу струился пот. Что касается женщин, подумал он, счастье ему не улыбается. А ведь Магдалена, девушка с прекрасными глазами, возможно, могла бы помочь ему забыть Марту.
Поднялся ветер, гоня перед собой дождевую завесу. Баржи скрипели и стонали на своих канатах. Река, обычно лениво катившая свои воды, яростно билась о парапет, и, словно по команде, все тучи разверзлись одновременно, обрушив на город потоки воды, которая во многих местах, не находя стока, затопила улицы и начала проникать в дома.
На мгновение, когда молния осветила местность, Леберехту почудилось, что в одном из корабельных окошек он видит знакомое лицо. Юноша с любопытством уставился в темноту. Следующая вспышка молнии подтвердила очевидное: в каюте скрывалась женщина, явно наблюдавшая за ним.
Понадобилось еще несколько вспышек молнии и приветственный кивок, чтобы Леберехт узнал ее: это была Фридерика! Господи, Фридерика!
Едва ненастье немного поутихло, Леберехт перепрыгнул на старую баржу и дернул дверь маленькой каюты, но она была заперта.
— Открой же! — крикнул Леберехт в окошко. Фридерика не отреагировала, и он по свернутым канатам, мешкам и ящикам пробрался к передней части каюты.
— Почему ты не открываешь? — спросил Леберехт, успевший промокнуть до нитки.
Крохотное окошко позволяло разглядеть только голову девушки. Сначала Фридерика протянула ему руку. Леберехт взял ее и нежно погладил. Когда же показалось ее лицо, он увидел, что Фридерика плачет.
— Почему ты не открываешь? — повторил Леберехт.
Девушка, всхлипывая, ответила:
— Я не могу, меня заперли.
— Заперли? Кто же тебя запер?
Фридерика вздохнула.
— Это долгая история.
— Где твой отец?
— Умер, — прошептала Фридерика, опустив глаза.
— Боже правый, что все это значит?
Не дожидаясь ответа, Леберехт вновь перебрался ко входу в каюту — низенькой дощатой двери, сквозь щели которой дул свистящий ветер. Запор был закреплен ржавыми железными гвоздями и шатался, так что Леберехту не составило труда вынуть его из крепления. Юноша рванул хлипкую дверь и заключил Фридерику в объятия.
— Кто же запер тебя здесь? — задыхаясь, спросил Леберехт, вытряхивая влагу из своей одежды.
После того как Фридерика насухо вытерла его длинные волосы льняным полотенцем, она села на длинный ящик у стенки каюты, который ночью служил постелью. Леберехт занял место на единственном стуле. Затем, запинаясь, она начала рассказывать:
— Едва покинув пристань, мы услышали, что в городе разразилась чума, и я возблагодарила Господа, что он в своем милосердии пощадил нас. У нас был хороший фрахт вниз по реке, что в эту пору случается редко; часть мы выгрузили в Кёльне и отправились дальше, к Роттердаму, где у отца был заключен контракт с поставщиками перца. Триста мешков пряностей для Пиркхаймера, сорок бочек водки и еще столько же мешков с сушеной рыбой — это хороший фрахт. Но накануне отплытия в Роттердам, когда груз уже был на борту, я позвала отца в каюту перекусить. Он не явился, и я вышла на палубу. Отец сидел на носу, на якорном ящике, чуть склонившись, будто отдыхал после работы. Он был мертв. Сердце.
Фридерика всхлипнула.
Леберехт подошел к ней и прижал ее к своей груди. Скорбь девушки была так близка ему, что он тоже дал волю слезам.
— Ты, должно быть, очень любила своего отца, — беспомощно произнес он.
— Да, — ответила Фридерика. — Он был мне и отцом, и матерью одновременно. — И после небольшой паузы добавила: — Отец получил морское погребение, как и желал. — Вздохнув, она продолжила свой рассказ: — И вот я стою одна-одинешенька в Роттердаме, с полностью загруженной баржей. Что мне было делать? Тут явился Эндрес, речник без фрахта, и вызвался доставить баржу в целости и сохранности вверх по реке. Мы быстро сговорились и отчалили. — Фридерика спрятала лицо в ладонях. — Мы еще не достигли немецких земель, как мне стало ясно, почему Эндрес остался без фрахта. Он пьянствовал, пытался украсть часть груза, а порой бывал таким пьяным, что не мог больше держать штурвал, Мне приходилось принимать самые решительные меры, чтобы не врезаться в другое судно. В таких ситуациях он налетал на меня и угрожал прыгнуть за борт. Я уже тогда могла бы понять, что и сама справилась бы с судном. Наконец он заявил, что отныне я его жена, и изнасиловал меня. Как только мы пришвартовались, он запер меня здесь, а сам пошел шататься по кабакам.
Фридерика распахнула блузу. В свете фонаря, свисавшего с низкого потолка, Леберехт разглядел багровые пятна на ее шее и груди.
— Почему же ты не выгнала этого малого? — спросил Леберехт.
— Не могу. Эндрес успел сообщить всем, что он мой муж и что мы поженились на реке. Я, видите ли, должна радоваться, что он меня не выгоняет! А еще этот хам утверждает, что он теперь собственник баржи, а я — его жена. Вроде бы так выходит по морскому праву.
Леберехт покачал головой.
Совсем иначе представлял он себе встречу с девушкой. С радостью простил бы он ей все знакомства с мужчинами, особенно теперь, после того как исчез Карвакки. Но как же ей помочь? Какой шаловливой, веселой девчонкой была когда-то Фридерика! А сейчас? Печальная, униженная, беспомощная…
Он так погрузился в свои мысли, что даже не заметил, как Фридерика зашла сзади, обвила его руками, откинула в сторону свои длинные волосы и поцеловала его в затылок. Он наслаждался теплом ее губ.
— Его здесь больше нет, — неожиданно сказал Леберехт, — Карвакки бежал от инквизиции в Италию.
Новость, похоже, совсем не тронула девушку, и она продолжала свои ласки.
— Хм, — только и произнесла Фридерика.
— Они разбили статуи в его доме. Инквизитор решил, что они как две капли воды похожи на "Еву" из собора, а их наготу он воспринял как богохульство. — Леберехт обернулся и заглянул Фридерике в лицо.
— Он любил только свои скульптуры, не меня, — с грустью промолвила она. — Этот человек всегда ставил искусство превыше всего, даже своих чувств. Мне кажется, он не способен любить женщину. Он может любить только то, что создал сам. Свои творения он действительно обожал.
Леберехт задумался. Как она права! Такова была другая сторона Карвакки, его наставника.
Дождь стих, но река шумела сильнее, чем когда-либо. Леберехт слышал, как натужно кряхтела старая баржа, а штурвал издавал визгливые звуки, похожие на те, что издает кошка, которой прищемили хвост.
— Он убьет меня, если застанет тебя здесь, — испуганно произнесла девушка.
Леберехт поднялся.
— Взгляни на мои руки. Я сверну ему шею! Если бы только я знал, как помочь тебе!
Фридерика расплакалась.
— Но ведь он — мой муж!
Леберехт выглянул в окошко. У кранов пристани было безлюдно. На другом берегу лаяли собаки.
— Ты любишь его? — спросил Леберехт.
Девушка не ответила. Она сидела, уставившись на стертые половицы, и всхлипывала.
— Ах вот оно что, — пробормотал Леберехт, заметив, что она не смеет поднять глаз. Ему самому вдруг захотелось завыть. Если Фридерика не хочет избавляться от этого распутника, то ей никто не поможет. "Какие непостижимые создания Божьи, эти женщины, — подумал он. — Мужчины штабелями падают к их ногам, боготворят их, готовы доставать им звезды с небес, а они выбирают того, кто их колотит. Как говорили римляне: "Amare et sapere vix deo conceditur".[44]
Прощаясь, Леберехт смотрел в сторону; он не хотел, чтобы она видела его слезы.
— Сколько еще ты здесь пробудешь? — осведомился он, задержавшись в дверях.
— Я не знаю. У нас до сих пор нет фрахта. — И тихо добавила: — Приходи еще, пожалуйста!
Глава VШантаж и отчаяние
В ту августовскую субботу, после работы, Леберехт направился из строительного барака домой, чтобы смыть с себя пыль. Вдова Ауэрсвальд трогательно заботилась о нем, ухаживая, как за родным сыном, так что подчас эта материнская забота казалась ему даже чрезмерной. На первом этаже, рядом с кухней, она устроила для своего жильца что-то вроде купальни с деревянным ушатом и взялась дважды в неделю менять воду для купания (холодную, конечно). Это доставляло массу хлопот, ведь каждое ведро воды приходилось тащить от колодца на Отмели, что был в ста шагах от дома.
Смыв пыль и освежившись, Леберехт отправился в монастырь бенедиктинцев, сопровождаемый увещеваниями верной квартирной хозяйки не возвращаться опять так поздно.
Конечно, после тяжелого рабочего дня занятия были для Леберехта большой нагрузкой, а потому часто, вернувшись из аббатства, он, совершенно обессиленный, валился на кровать, не снимая платья, и сразу засыпал. Однако он скорее отказался бы от своего ремесла каменотеса, чем от этих занятий.