Насколько позволяли колышущиеся груди Панты, глаза Леберехта следили за подачей блюд, ибо эта церемония была подобна театральному представлению. Как убежденный приверженец тезиса, что вкус пищи наполовину определяется небом, а наполовину — глазами, кардинал распорядился сервировать блюда в виде аллегорических картин, таких, например, как "Нума Помпилий на колеснице, запряженной кентаврами", "Афродита и Арес" и "Одиссей и сирены". На серебряном блюде размером с колесо телеги внесли нежную девушку, обложенную столь же нежными куриными грудками. Одетая в окорочка диких уток, явилась Андромеда с горящими глазами и длинными черными волосами; она была прикована к скале из сыра, а освобождал ее крылатый Персей, ради которого распрощались с жизнью никак не меньше пятидесяти фазанов.
Первая часть трапезы проходила на пурпурных скатертях с золотой посудой и приборами, но затем игра цветов стала меняться каждое мгновение. Дюжина гномов, которых Творец наделил головами обычного размера и конечностями, как у детей, сменили золотые приборы и пурпурные скатерти на серебро и белый дамаст, что было задумано как подходящий фон для рыбы и морепродуктов. На сверкающей белизной повозке, словно выточенной из мрамора Микеланджело, вкатили мускулистого обнаженного юношу, который на манер Лаокоона, чья статуя была обнаружена в разрушенном доме Нерона шестьдесят лет назад, боролся с морскими змеями. Но вместо чудовищ юношу окружали посеребренные угри, ракообразные в серебряных панцирях и моллюски таких размеров, что в их раковинах могла уместиться голова человека.
На второй тележке, запряженной искусно выполненными муляжами дельфинов, под которыми скрывалась пара молодых ослов, вывезли гомеровскую богиню моря Амфитриту, супругу Посейдона. Мерцающие жемчужины украшали внешнюю сторону, а в центре, среди голубоватого, подсвеченного снизу студня, окутанная белыми вуалями морская богиня играла со всевозможными морскими гадами, разумеется, съедобными. В отличие от большинства других гостей — eminentissimi, monsignori, камергеров, благородных дам и сожительниц, — которым видеть такую роскошь было не впервой, Леберехт был настолько изумлен, что совершенно забыл об истинной цели этого действа — приеме пищи, поэтому, когда подали десерт, он был столь же голоден, как и до начала ужина.
Говорить о "десерте" в этой связи было бы не менее кощунственно, чем обливать Господа Иисуса какао, или как там назывался этот горько-сладкий пенистый напиток, который испанцы привезли из Нового Света. Ведь на сладкое были поданы шедевры из орехов и миндаля, яичной пены и марципана, изображавшие такие известные постройки, как соборы Флоренции, Дворец дожей в Венеции и купол Святого Петра, разработанный Микеланджело и в настоящее время существовавший лишь в чертежах.
Затем было подано вино, не то смолисто-терпкое, что из Тосканы, а сладкое и приятное на вкус, из Кастелли под Римом, способное развязать язык даже самому озлобленному просекретарю бесполезной конгрегации церемониалов. После короткого переваривания неожиданно завязался горячий спор о том, причастны ли к спасению Господа те красные люди, которых мореплаватель Кристофоро Коломбо обнаружил в своих поисках Индии, ведь ни они не слышали о нем, ни он о них, и можно ли, учитывая эти обстоятельства, отнести их к роду человеческому.
Против этого самым яростным образом возражал Даниеле Роспильози, профессор Институто пер ле Опере Диаболи, который, ссылаясь на свои девятнадцатилетние штудии упомянутой проблемы и поддержанный незначительным большинством созданной для этого папской комиссии вывод, говорил, что краснокожим должно быть отказано в человеческом статусе, поскольку они созданы не по подобию Божьему, как говорится в Писании, но против натуры, предположительно от дьявола. Ведь Господь Всемогущий не был индейцем!
— И что же? — спросил Леберехт, сидевший напротив профессора из Санто Спирито, тем самым лицемерным тоном, который был свойствен Роспильози, и добавил: — Думаю, что возлюбленный Господь наш Иисус был никак не итальянцем и уж совсем не немцем, так что внешность каждого из нас значительно отличается от его внешности, а потому встает вопрос, являемся ли мы, здесь собравшиеся, подобием Христа?
Речь молодого каменотеса вызвала различную реакцию. Кардинал Лоренцо, смеясь, захлопал в ладоши и воскликнул:
— Превосходно, превосходно! Он — один из тех гуманистов, с которыми в дискуссию лучше не вступать!
Роспильози же и несколько молодых людей, которые, судя по их одеждам с алой каймой, были служителями курии, беспомощно переглядывались, и профессор из Санто Спирито отвлек их от еретического замечания, которое в любом другом месте вызвало бы интерес великого инквизитора. Подняв бокал, он провозгласил:
— In vino Veritas![95]
— In vino feritas![96] — возразил кардинал Лоренцо, вызвав тем самым смешки со всех сторон, в то время как Леберехт, которому теперь представился повод, крикнул через стол:
— Пей, Марта, пей! Кто знает, долго ли нам осталось так буйно веселиться!
Едва он произнес это, как все взгляды обратились к нему и наступила полная тишина, словно над пурпурным залом нависло "мене текел". Кардинал Лоренцо схватил Марту за руку и спросил вполголоса, но так, чтобы все могли слышать:
— Что он хотел сказать своим плутовским замечанием?
Марта метнула на Леберехта беспомощный взгляд, и тот взял инициативу на себя.
— Но ведь если верить мудрому Копернику, который в равной мере был сведущ в теологии, медицине и астрономии, то нам осталось лишь шесть тысяч пятьсот дней!
Роспильози, с открытым ртом внимавший словам Леберехта, одним глотком опустошил свой бокал, а потом спросил с натянутой улыбкой:
— Что вы имеете в виду? Что значит "нам осталось лишь шесть тысяч пятьсот дней"?
Леберехт пожал плечами.
— Можете назвать это Страшным судом, — ответил он, — или finis mundi, или концом человечества. Коперник с помощью математики выяснил, что к Земле со страшной скоростью летит звезда и что в 1582 году, на восьмой день десятого месяца, произойдет столкновение.
Куртизанка Панта, которая сидела сбоку от Леберехта, держа в правой руке бокал, громко вскрикнула, словно сраженная выстрелом; при этом бокал выскользнул у нее из рук и содержимое выплеснулось на белую скатерть, образовав красное пятого, — словно кровь невидимого духа.
— Но в Писании об этом и речи нет! — воскликнула она. — Писание предвещает нам Страшный суд, на котором будут разделены Добро и Зло. Если то, о чем вы говорите, истинно, вряд ли будет играть какую-то роль тот факт, относится ли человек к праведникам или к грешникам, — тогда всех ожидает одинаковая судьба. Это значит, что нет ада для проклятых, а праведники напрасно ожидают рая.
Гости, явно ошеломленные этими словами, один за другим принялись осушать свои бокалы, и прежде всех — Роспильози. Казалось, это сообщение обеспокоило его больше, чем остальных. На вопрос Лоренцо Карафы, знал ли он о грозящем несчастье, тот уклончиво отвечал, что Папа занес труды Коперника о движении светил в черный список и что благочестивому христианину под страхом отлучения от Церкви запрещено знакомиться с их содержанием, а уж тем более распространять их. Лютер, коего, упаси Боже, никак нельзя считать сторонником Папы, обругал Коперника дураком, перевернувшим с ног на голову все искусство астрономии. И как сказано в Писании, Иисус Навин[97] приказал остановиться на небе Солнцу, а не Земле.
Молодые люди, сидевшие рядом с Роспильози, закивали в подтверждение.
Леберехт же, напротив, сухо заметил:
— А теперь спросите себя, кому можно больше верить — Иисусу Навину, старому рубаке из Ханаана, или Копернику, ученому, искушенному во всех науках?
Панта, до этого почти не уделявшая Леберехту внимания, теперь бросала на него восхищенные взгляды, в меньшей степени из-за его знаний и образованности, но более — из-за той храбрости, которую проявил каменотес. Едва слышно она шепнула ему:
— Будьте осторожны в выражениях! Лоренцо имеет обыкновение приглашать не только своих друзей. Он часто пирует со своими врагами, чтобы унизить их, и эти люди ловят каждое опрометчивое слово. Меня не удивит, если завтра весь Рим заговорит о пророчестве Коперника.
— Как раз это, — прошептал в ответ Леберехт, — вполне соответствует моему намерению. В остальном же вам не стоит обо мне беспокоиться. Инквизиция больше заинтересована в моей жизни, нежели в смерти.
Панта не поняла этого замечания, приписав его скорее действию вина, которое подавалось в серебряных кувшинах и на которое гости налегали все сильнее. В конце стола прекрасная спутница одного невзрачного монсеньора, превосходившая его ростом на целую голову, так что он взирал на нее снизу вверх, как на чудотворную икону, начала всхлипывать в платочек, что, в свою очередь, тронуло до слез ее спутника и стало поводом к безмолвной молитве.
В мгновение ока вокруг Леберехта столпились подвыпившие мужчины, осаждавшие его вопросами о достоверности учения Коперника, о точном дне конца света и о труде, в котором отражены его выводы. Леберехт постарался ответить на все вопросы, за исключением того, где находится книга Коперника. Вскоре все гости разделились на несколько групп. Одни начали причитать и призывать всех святых, в то время как другие, восклицая "Nunc est bibendum!",[98] предались возлиянию, сибаритству, кутежу, обжорству и сладострастию, словно это был последний день их жизни. Здесь были рыганье, хрюканье, чавканье и стоны, проклятия, песни и ликование, и едва ли кто-нибудь обращал внимание на всех остальных.
Когда eminentissimus Родриго Торелла, префект совета по замене еврейского слова "амен" на латинское "sic" и профессор из Пьетровалле, начал громко и внятно сквернословить, понося самым ужасным образом некую святыню, когда монсеньор Фредерико Пачиоли, советник и интимный друг внушавшего ужас кардинала дель Монте, исполнил в высшей степени непристойную песенку, в которой, насколько вообще позволял понять его тяжелый от вина язык, существенную роль играл фаллос бога Приапа длиной с локоть, когда скромно одетые служители курии, усвоенными манерами уступавшие лишь Пию V, начали посылать воздушные поцелуи присутствующим куртизанкам, а то и вовсе атаковать их непристойными жестами (зрелище, вызывавшее смех своей неуклюжестью), благородное пиршество стало напоминать те уличные оргии, которые в летнее время происходили под мостами Тибра.