Мне хотелось возмутиться, негодовать, сказать хоть что-то в оправдание его светлости, но весь ужас заключался в том, что в данный момент матушка Иоланта была права, и прекрасно знала об этом. Более того, ей было известно, что и я осознаю это. Более чем осознаю.
— Ты поклялась, Ари, — настоятельница обняла за плечи, — но хотела ли ты давать эту клятву, дитя мое? Желала ли ты этого брака? Нет, Ариэлла. Даже твой папенька, находясь на грани разорения, был готов на все, чтобы ни одна из его дочерей не попала к этому монстру. И если бы ты знала, как страдал лорд Уоторби, когда тебя обманом выкрали. Обманом, и даже хуже того — магически повлияли на него, заставив поставить подпись в брачном договоре.
И вновь истина, в каждом слове, в каждой фразе. Слезы, затуманив взгляд, медленно сорвались с ресниц…
— А Генрих тебя любит, — с материнской нежностью в голосе продолжила матушка Иоланта, — и он подобен тебе — в нем есть благородство, честь, достоинство, сострадание и чистота, а не мрак бесстыдного разврата. Он воспитан, сдержан и никогда не позволит себе опорочить доброе имя жены связью с любовницами.
Воспоминания о трех ожидающих лорда оттон Грэйда женщинах в откровенно фривольных платьях вызвало дрожь омерзения.
— Подумай, дитя мое, — матушка погладила по волосами, — вспомни о жестокости герцога, о том, с какой легкостью он убивает, как безжалостно отдает приказ на уничтожение, о том, какой страх вызывает… И ведь принц Теодор ничуть не лучше, так достоин ли он встать во главе империи, Ари? И что будет, если кровавый принц получив власть, начнет захватнические войны?
Сколько прольется крови? Сколько городов будет разрушено, а детей разлучено с родителями? Так имеет ли церковь право стоять в стороне, когда тиран готовится стать императором?
Настоятельница говорила, тихо и проникновенно, а я вспоминала события на "Ревущем", убитых матросов, убитого заклинателя… Кровь на руках оттон Грэйда… Труп, который волокли столь бездушно…
— Став императрицей, ты сможешь сделать так много доброго, девочка моя, — голос матушки Иоланты вдруг наполнился силой и гордостью, — все, о чем мечтала. Откроешь приют для брошенных животных, будешь контролировать сиротские дома, больницы, богадельни. Ты принесешь счастье людям, Ариэлла, ты подаришь им свет надежды и веру в добро. Только представь, скольким обездоленным ты сможешь помочь, дитя мое, для скольких детей откроешь новый путь… А школы в деревнях? Вспомни, как жалела ты своих соратников по детским играм, когда поняла, что в жизни их ожидает лишь тяжелая работа от зари и до зари…
Ты должна стать императрицей, Ариэлла, именно ты, ведь никто другой не способен принести так много добра и пользы для бедных.
Матушка поднялась и протянула мне руку. Улыбнувшись, я вложила пальцы в ее ладонь и поднялась следом.
— Ступай, моя девочка, — настоятельница обняла и, благословив, поцеловала в лоб, — ступай и подумай даже не о себе и клятвах, подумай о тех, кому только ты сможешь помочь.
Я покинула кабинет матушки Иоланты с улыбкой на губах, представляя план приюта для животных, который будет чудесно смотреться в столичном парке. Я шла, не замечая следующей за мной монахини, и думая о сиротах и обездоленных. Я миновала сад, прошла серую унылую галерею, где окна были размером с лезвие меча, поднялась по лестнице, больше напоминающей тайный ход, вошла в свою келью, закрыла двери.
И перестала улыбаться!
Милосердие? Забота о ближнем? Добрые дела? После всего, что мне довелось узнать о деятельности святой церкви?!
Но и выступать против я теперь опасалась.
Медленно пройдясь по комнате, подошла к окну, с трудом распахнула створки, глубоко, всей грудью вдохнула воздух, напоенный ароматами сада. Моя келья находилась на втором этаже, и отсюда открывался превосходный вид на монастырский сад, словно оттененный высокой крепостной стеной, отделяющий монастырь от лицея девы Эсмеры, и вторая стена, окружающая весь монастырский комплекс. И выбраться отсюда, нет никакой надежды.
Можно было бы принять предложение его высочества, и в храме Трех дев постараться сбежать, но… Против подобного шага выступали мои гордость и честь, как впрочем и разум — матушка Иоланта умна, очень и очень умна, и попытка разорвать сети сплетаемого ею столько лет заговора не приведет ни к чему.
С тяжелым вздохом, я посмотрела вверх, на синее, бесконечно синее небо, ощущая отчаяние, безнадежность и сомнения. Да, как ни больно признавать, но речь матушки Иоланты зародила в моей душе сомнения… Слишком много правды, прямой и безапелляционной, было произнесено ею. И я ничем не могла оправдать лорда оттон Грэйда. Ничем.
* * *
Три дня прошли для меня как один бесконечно длинный, до серости тоскливый и исполненный отчаянием кошмарный сон. Увы, обстановка и обстоятельства вполне оправдывали упадническое настроение и безнадежность, охватившие меня. Мне не позволили взять ни единой книги из библиотеки лицея, мотивировав необходимостью предаться размышлениям, и за эти дни я не раз и даже не два перечитала молитвенник.
Я читала все молитвы подряд, затем задом наперед, после каждое слово с конца, и вновь весь молитвенник. К исходу третьего дня, когда солнце медленно опустилось за серую монастырскую стену, я уже была готова согласиться на все что угодно, лишь бы прекратить это унылое монашеское существование.
И появление сестры Эмерды, поставившей меня в известность о приходе его высочества, встретила с искренней радостью.
* * *
Принц Генрих ожидал меня в малой часовне, расположенной в самом здании монастыря на третьем этаже. Несколько окон, сквозь которые было видно чуточку больше неба, нежели окна моей кельи, ровные ряды скамеечек для молитвы, алтарь и изображение Пресвятого во всю стену, внушительные двустворчатые резные двери из черного дерева, которые при моем появлении ожидающая монахиня попыталась закрыть, оставшись снаружи.
Допустить подобное я не могла, и потому схватив сестру за руку, в тот момент, когда она уже начала прикрывать тяжелую створку, я, поразившись ширине самой руки, торопливо прошептала:
— Не смейте оставлять меня наедине с его высочеством.
Монашка удивленно моргнула, после почему-то посмотрела на принца, и возможно последовала бы дальнейшему плану, но я была категорически против.
— Только посмейте выйти из часовни, — все так же тихо, но непреклонно предупредила монахиню. — Вы можете продолжать стоять у дверей, но присутствовать обязаны.
Сестра, к сожалению, мне было неизвестно ее имя, поразив своими размерами, прямо указывающими на невоздержанность в питании, мотнула головой, от чего темно-серый саван заколыхался, и вошла в часовню. Затем ею были заперты двери, но сама монашка демонстративно села возле входа, демонстрируя, что останется здесь, охраняя мою честь.
Маленькая, безмерно приятная победа.
— Благодарю вас, — произнесла я, и повернулась к принцу.
Некоторое время мы с его высочеством смотрели друг на друга. И мое внимание было вызвано вовсе не тем, что я каким-либо образом желала лучше разглядеть этого мужчину. Нет, просто во всем облике Генриха было что-то неправильное, и я никак не могла понять что. Возможно взгляд, в котором промелькнуло что-то сродни осуждению, а быть может улыбка, неожиданно горькая, что заиграла на его губах…
Но все посторонние мысли испарились мгновенно, стоило принцу сделать ко мне шаг.
— Добрый вечер, ваше высочество, — вспомнив о приличиях, я склонилась в реверансе.
И не дожидаясь ответной реплики, торопливо продолжила:
— Я знаю, вы ждете моего ответа, и потому прошу вас дать мне возможность высказаться.
Его высочество молча кивнул, затем отошел к окну, прислонился к подоконнику и сложив руки на груди, выжидающе посмотрел на меня. Мне казалось, принц не ждал от этого разговора ничего хорошего, и это лишь говорило в пользу его проницательности.
Сжав кулаки, чтобы прекратить нервно теребить край длинных рукавов платья монастырской послушницы, я прошла к тому же окну, но остановилась в двух шагах от принца, глядя на виднеющийся отсюда фрагмент медленно темнеющего неба, на котором звезд почему-то не было видно. Присмотревшись, поняла, что надвигаются тучи и вероятно будет дождь. Что ж, очень жаль.
Судорожно вздохнув и продолжая смотреть в окно, я тихо начала:
— Ваше высочество, я искренне благодарна вам за вашу откровенность, заботу обо мне и проявленное благородство. — Говорить оказалось непросто. — Мне так же бесконечно приятно знать, что столь прекрасный молодой человек испытывает ко мне… — слово "любовь" словно застряло в горле, и я продолжила иносказательно, — чувство глубокой привязанности.
— Ариэлла! — внезапно хрипло и с нескрываемой злостью прервал меня принц Генрих.
— Прошу вас, проявите сострадание, мне непросто, — отчеканила я, на миг прикрыв ресницы. Затем вновь посмотрела в окно и продолжила: — Я понимаю, что вы беспокоитесь обо мне, считаете неразумной и подвластной эмоциональным юношеским порывам. Я так же отчетливо осознаю, что лорд оттон Грэйд не тот человек, жизнь с которым могла бы быть легкой и приятной, а заключенный нами брак является чем-то варварским, и…
За окном грянул гром, а вспышка молнии на секунду осветила сад.
Как предупреждение… как намек… как проявление воли Пресвятого… И мне поистине стало страшно, однако отступать я была не намерена.
И вскинув подбородок, решительно продолжила:
— Мне очень жаль, но мой ответ нет, ваше высочество!
Генрих как-то резко выдохнул и словно осел на подоконник, внимательно глядя на меня.
— Понимаю, — я вновь сосредоточила внимание на окне и разгорающейся за ним бурей, — матушка Иоланта описала вам меня как лучшую кандидатуру на роль будущей императрицы, и вы несомненно рассчитывали на мое благоразумие и согласие, но я отказываюсь в этом участвовать. Можете считать это блажью, глупостью, юношеским порывом, но это мое решение, ваше высочество. И я буду искренне благодарна, если вы отнесетесь к нему с уважением и не станете повторно описывать мне перспективы гниения в одном из скальных монастырей без возможности даже увидеть солнце.