– Нужно возвращаться, – еле слышно проговорил Генри, подходя к Эссексу, – наш план провалился.
– Я вижу, – глаза графа горели нездоровым огнем, – эти трусы сидят по домам и не думают выходить нам на помощь.
Обратно вернулась небольшая группа людей, человек десять, не больше. Саутгемптону было обидно смотреть, как быстро все отреклись от графа. Впрочем, этого следовало ожидать.
Дома Эссекс тут же начал жечь свои бумаги, надеясь вовремя уничтожить улики, которые могли бы доказать факт его измены. Генри спокойно сидел в кресле, ожидая своей участи: отсутствие бумаг теперь их не спасло бы. За окнами послышался шум. Генри встал посмотреть, что происходит: двор заполнялся королевскими войсками.
– Это конец, Роберт, – произнес он.
Эссекс его не слышал. Казалось, он уже не слышал ничего вокруг. Плохо подготовленный заговор провалился с треском. Саутгемптон жалел лишь об одном: он так и не успел проститься с Элизабет.
В Тауэре они провели десять дней. Эссекс сразу признался в измене королеве, даже не пытаясь скрывать свои намерения. Те десять дней понадобились Елизавете, чтобы решиться на казнь.
– Вот что я имею к концу своего правления, – говорила она себе, зажав в руке последнее письмо Дадли. – Ты никогда не был способен на такое предательство. Хотя, кто знает, – Елизавета вздохнула, – мужчина может любить женщину, но он всегда будет отстаивать свои интересы. Если они совпадают с интересами женщины, хорошо. Если нет, то он пойдет против нее. Только женщина способна ради любви к мужчине идти на большие жертвы. Наверное, Господь потому и посадил меня на трон править Англией, что знал – я такие жертвы приносить не буду. Я всегда была преданна только своей стране и своему народу. Вот почему они и платят мне взаимностью.
Елизавета прошла по комнате, с каждым шагом убеждаясь в правильности своего решения: изменников необходимо казнить. Как бы ни был дорог ей Эссекс, с которым перед самой смертью познакомил ее граф Лейстер, слишком велико было его предательство. Второй фаворит, граф Саутгемптон, пойдет вместе с ним. Пусть их смерть послужит остальным назиданием: с королевой так поступать нельзя.
Возле Тауэра собралось много народу. Посмотреть на казнь бывших фаворитов королевы пришли и бывшие противники, и бывшие друзья. Они смотрели на эшафот с ужасом и облегчением одновременно: ведь подобная участь могла ожидать любого из них.
Из темницы вывели Эссекса. Он с трудом переставлял ноги, хоть и старался гордо держать голову. Все знали, что признание вовсе не отменяло пыток. Граф и сам прекрасно понимал это, отправив в свое время на казнь немало виновных и совершенно безвинных людей. Вскоре на площади появился и граф Саутгемптон. В толпе он тщетно пытался разглядеть Элизабет…
Начали громко зачитывать приговор. В конце было объявлено о том, что королева решила помиловать Саутгемптона, заменив казнь на пожизненное заключение в Тауэре. Среди толпы послышались вздохи облегчения: народ любил свою королеву, и лишнее подтверждение ее доброты и снисходительности им пришлось по душе.
Эссекс бросил последний взгляд на своего друга. «И все-таки Генри повезло», – мелькнуло в его голове. Через мгновение она покатилась по дощатому настилу. Сам Генри не успел даже осознать, что его собственная голова осталась на плечах. Он с ужасом смотрел на тело обезглавленного друга, застыв в печальной скорби, вспоминая годы, проведенные вместе. Он пока не знал, что судьба будет к нему еще более благосклонна, чем это виделось сейчас…
Глава 7. Век расшатался. 1603 год
Они продолжали видеться с Элизабет, но что-то незаметно постепенно исчезло из их отношений. Может, причиной было то, что Генри сидел в Тауэре без всякой надежды оттуда выйти, может, притупились чувства, которые еще несколько лет назад так притягивали их друг к другу.
Но Уильям теперь не мог представить себе жизнь без этих редких свиданий. Только они и заставляли его оставаться в Лондоне. Ему все чаще хотелось вернуться в Стрэтфорд, посидеть дома, просто глядя из окна на сад. Его не раздражало больше мирное течение событий, безыскусность каждого прожитого дня. Писать становилось все труднее.
После исчезновения рукописи сонетов, он каждый раз, приезжая в Стрэтфорд, проверял свой сундук – на месте ли первый экземпляр.
– Всплывет в итоге, – был уверен Филд. – Тот экземпляр, который напечатали и который исчез после обыска, кто-нибудь снова издаст. Он не мог просто исчезнуть.
– Вот это меня и беспокоит, – Уильям время от времени возвращался мыслями к потерянным бумагам. – Кто издаст? Когда? Мы ничего даже теперь предположить не можем.
– Кто бы ни был твой таинственный соавтор, ты всегда можешь объяснить ему, что произошло. Твоей вины в этом нет.
– Объяснить не смогу, в этом дело. Поэтому и чувствую ответственность.
Разговоры возникали периодически за ужином или обедом, когда изредка Уильям бывал у Ричарда в гостях. Они не могли не возвращаться к этой теме. Нераскрытая тайна оставалась нераскрытой.
А в Лондоне только и разговоров было о болезни королевы.
– Интересно, что изменится, когда придет новый король? – как-то спросил Уильяма Джеймс.
– А ты считаешь что-то должно измениться? – пожал плечами Уильям. – Мы так долго жили при Елизавете, что невозможно себе представить, как может быть по-другому. Я родился, а она уже несколько лет сидела на троне!
– Вот именно. Обязательно произойдут изменения. И они могут коснуться театра.
– Не думаю, – безразлично покачал головой Уильям.
– Да, все, о чем ты думаешь, это Элизабет и утерянный экземпляр рукописи. Больше тебя ничего в этой жизни не волнует. Хоть я и разговариваю с автором исторических пьес, которые с таким успехом идут на сцене, такое впечатление, что мой собеседник вообще не в курсе происходящего. Мы с тобой столько ездили по стране с гастролями. Ты обращаешь внимание на нищих, бродяг, снующих по дорогам Англии?
– Обращаю. Для этого из Лондона не обязательно выезжать. Их и тут полно.
– Вот именно. Поэтому масса людей недовольна правлением королевы, – Джеймс оглянулся.
Они сидели в трактире, и говорить о таких вещах следовало аккуратнее. Было известно, что после провалившегося заговора Эссекса, королевских шпионов стало во много раз больше, чем раньше. Они подслушивали и подсматривали. Любые подозрительные разговоры вели прямой дорожкой в Тауэр. Зловещая башня навсегда оставалась страшным призраком для любого, кто хоть раз ее видел.
– Говорят, – продолжил Джеймс, понизив голос, – сама Елизавета, путешествуя по Англии была неприятно удивлена количеством бедноты, которую встречала по дороге.
– Но какое отношение все это имеет к театру? Всегда существовала цензура, и будет существовать. Мы к этому привыкли. Из моих пьес порой вырезали целые куски. Вспомни «Ричарда Второго». Что еще для нас может измениться?
– Посмотрим. Например, решат вообще театры закрыть.
– И слава богу. Вернусь в Стрэтфорд.
– Ты, между прочим, получаешь немаленькую прибыль от театральных представлений, – напомнил ему Джеймс. – Тебе совсем невыгодно, чтобы театр закрывался.
– Дома отец вложил деньги в земли. Я теперь имею и другой стабильный доход. Проживу как-нибудь.
– Эх, не нравится мне твое настроение! Нельзя так зависеть от женщины! – Джеймс вздохнул. – Ты же знаешь, твоя связь с Элизабет рано или поздно закончится.
– Вот именно поэтому у меня такое настроение. Тем более, она все время говорит о том, как виновата перед мужем, встречаясь со мной. То есть, когда он не сидел в Тауэре, ее вина не была так велика. А сейчас, когда он там, она стала гораздо больше.
– Элизабет отчасти права. Она развлекается в то время, когда он страдает. Уильям, ты устраиваешь себе пьесу в жизни. На самом деле, все проще. Не надо усложнять то, что таким сложным не является. Это не спектакль.
– Ошибаешься, спектакль был раньше. Игра закончилась. Когда Генри мне говорил, что выиграет тот, кого выберет Элизабет, тогда мы играли. А она спокойно порхала от одного к другому. В итоге никто из нас не выиграл.
– Звучит банально, но никто и не проиграл. Ваша дуэль не закончилась. Она лишь отложена на время.
Иногда он не выдерживал и начинал такой же разговор с самой Элизабет.
– Ты любишь Генри? – спрашивал Уильям.
– Зачем тебе знать? – вопросом на вопрос отвечала она. – Я ведь с тобой. Разве тебе этого мало?
– Мало, – кивал он и прижимал Элизабет к себе еще сильнее.
О болезни королевы все же Уильям не мог не думать. Несмотря на свои безразличные ответы Джеймсу по этому поводу, он вспоминал Елизавету часто. Ему было искренне жаль, что она умирает, будто в тот единственный раз, когда они виделись, их успели связать невидимые узы. Ее стихи он давно запомнил наизусть. Он словно сроднился с ними, искренне переживая за их судьбу.
Уильям понимал, что, когда королева умрет, он сможет спокойно напечатать сонеты. Но ему не хотелось этого делать. Почему-то его и ее стихи теперь слились воедино. Она не хотела, чтобы о ее любви слышали все вокруг, и ему не хотелось того же. Уильям не мог даже представить себя, читающим когда-то эти сонеты вслух другим людям – такими личными они теперь ему казались.
Долгими, одинокими вечерами он сидел в своей комнате и ждал. Ждал ее стука в дверь, быстрых шагов по лестнице. Предсказать момент появления Элизабет в его доме было невозможно. Поэтому Уильям бежал домой из театра, каждый день ожидая, что увидит на столе записку или саму Элизабет. Разочарование бывало особенно велико, когда, указав в письме, что придет, она в итоге не приходила.
– Ты же понимаешь, – объясняла Элизабет потом, – у меня двое детей, и жизнь, которую я не могу полностью подчинить своим интересам. За мной следят, каждый шаг под наблюдением сотен глаз. Я очень рискую, приходя к тебе. Иногда, думаю, что смогу прийти, а после понимаю – из дома сегодня не выйти.
Уильям слушал ее, и слова пролетали мимо, ничего не означая, не успокаивая, не принося необходимого спокойствия его душе. Порой она приходила, и тут же после свидания ему становилось еще хуже, чем до него. Вместо радости он испытывал боль и грусть, не имея никаких сил сдвинуться с места, не имея желания писать, общаться с друзьями, гулять по городу.