– Мое дело предупредить тебя. У твоей истории не может быть хорошего конца даже, если граф останется сидеть в тюрьме до конца своих дней.
– Почему?
– Да потому, что ты женат, Уильям. Как ты не можешь этого понять? Вам не суждено быть вместе. В свое время тебе предпочли графа.
– Она не знала, чьего ребенка носит под сердцем, – оборонялся Уильям.
– И это причина? А! – Джеймс махнул рукой. – Поверь, женщина всегда знает, от кого у нее ребенок. Только выбор она сделала не в твою пользу. И сейчас сделает такой же. Элизабет бросится в объятия настрадавшегося в тюрьме мужа, и ваша история закончится.
– Наша история не закончится никогда. И не надейся. Такие истории не заканчиваются. Они печальны и заставляют сильнее биться сердце. Из-за них публика всегда будет проливать слезы. Но конца у них нет. Даже расставшись, мы будем любить друг друга и помнить о том, что между нами было. Я буду помнить тот портрет, на котором впервые увидел ее изображение. Она будет помнить сонеты, которые я ей читал в день нашей встречи. Мы будем помнить свидания урывками, записки, которые писали второпях. История не закончится, пока мы помним.
– Ну что ж, Уильям, дело твое, – Джеймс вздохнул. – В любви ты понимаешь, пожалуй, чуть больше, чем я. И порой я тебе завидую. В моей жизни такое случалось лишь на сцене. И то благодаря тебе…
Они толком и не успели проехать по Англии, как до них дошло известие о том, что король приглашает театры со спектаклями в замок графа Пембрука.
– Кто такой этот Пембрук, что у него гостит сам король? – спросил Джеймс Уильяма, не особенно надеясь на ответ.
– Он бывал у Саутгемптона когда-то. Тоже любитель искусства. Состоит в родстве с королем. Видимо поэтому и пригласил его к себе.
– Э, да ты с ним знаком?
– Не уверен, что он меня помнит. Но, да, Генри нас представлял друг другу. Графа тоже зовут Уильям, насколько я помню. Уильям Герберт граф Пембрук. Одно время хотел мне заказать поэму в свою честь.
– Не заказал?
– Тогда у нас началась вся эта история с Элизабет. Я стал реже бывать у графа Саутгемптона и практически не виделся с Пембруком.
– У тебя появился шанс с ним повидаться снова, – заметил Джеймс.
Желающих «повидаться» с графом было много. Сыграть для самого короля, воспользовавшись гостеприимством Уильяма Герберта, захотели все, кто прослышал о приглашении развлечь Якова. Спектакли порой шли ежедневно. Новый король, как и Елизавета, любил театральные представления. Он с удовольствием наблюдал за происходившим на сцене. Его решение все театры взять под собственный контроль только окрепло.
Когда в замок прибыл Уильям с труппой, он и не надеялся, что граф его узнает.
– Ох, да это ж сам Уильям Шекспир! – вскричал Пембрук, увидев давнего знакомого. – Ну что ж, думаю настала пора попросить тебя об одолжении, – граф хлопнул Уильяма по плечу, – напиши-ка что-нибудь в мою честь.
– Я давно уже не пишу поэмы и сонеты. Лишь пьесы для театра, – Шекспир кинул взгляд в сторону Джеймса, – но конечно постараюсь.
Граф рассмеялся.
– Постарайся. А то слишком много посвящено Саутгемптону, все еще сидящему в Тауэре. И его жене, – он усмехнулся.
Уильям вспомнил про злосчастные сонеты, и настроение окончательно испортилось. Впрочем, королю их спектакль понравился. Мысленно он отметил и автора пьесы, и название театра, и актеров.
– Эти пусть сыграют еще, – сказал он графу. – Пусть побудут в замке подольше.
Так они провели в гостях у Пембрука два месяца. По прибытии в Лондон в июле на коронацию, Яков подписал указ о присвоении их театру звания «слуги Его Величества короля». Что обязывало не только играть спектакли для короля, но и появляться при дворе.
Уильям помнил про обещание написать посвящение графу.
– Сделай уж ему одолжение, – просил Джеймс, – ты же понимаешь, нам нельзя терять расположение таких людей, несмотря на то, что мы теперь являемся королевским театром, ни много, ни мало.
– Напишу, – пообещал Уильям, – хотя и не думаю, что это обязательно делать.
– Надо быть благодарным тому, кто оказал тебе помощь.
– Граф не особенно-то помог, – заметил Уильям.
– Он пригласил нас в замок. Если бы не он, то мы бы не предстали перед королем, не сумели бы ему понравиться, не стали бы обладателями одного из самых высоких званий среди всех театров.
– Это так важно? – Уильям покривил душой. Ему и самому было лестно такое внимание со стороны короля.
Чуть позже настроение, которое стало более радужным, сменилось тревогой. Яков выполнил свое обещание – из Тауэра вышел Саутгемптон.
Ему исполнилось тридцать лет, а он чувствовал себя стариком. Тауэр никому еще не убавлял возраст, никого не делал моложе, счастливее и жизнерадостнее. Генри не мог забыть тот день, когда Елизавета в последний момент раздумала его казнить. Голова друга скатилась по эшафоту на глазах Саутгемптона, а он сам остался стоять на месте, не в силах поверить в милость, оказанную ему судьбой.
Позже он не раз думал о том, что, быть может, пожизненное заключение куда хуже, чем смерть. Он вспоминал Элизабет, детей, дни, прожитые в безоблачном счастье и неведении. Он провел в Тауэре всего два года. Некоторые там находились гораздо дольше. Сама Елизавета была узницей страшной башни.
Но Генри казалось, что прошло не два года, а гораздо больше времени. И удача, посетившая его второй раз, не могла помочь ему забыть прошлое.
– Он изменился, – Элизабет рассказывала Уильяму о встрече с мужем, даже не пытаясь скрыть своих чувств. – Я так ждала этого дня. Я думала, мы сможем жить снова, как раньше. Но Генри стал другим. Мне нужно помочь ему начать жизнь сначала.
– Ты хочешь сказать, что мы не будем больше видеться? – Уильяма интересовал один вопрос, и он не мог думать ни о чем другом.
– Я не знаю, – Элизабет начала плакать, – мне трудно оставить тебя, но обстоятельства теперь таковы, что мне надо, наконец, сделать выбор.
– И ты его делаешь не в мою пользу. Ты выбираешь его.
– Уильям, не будь так жесток, – Элизабет провела ладонью по его лицу. – Генри мой муж. Я не могу поступить иначе. Конечно, если у меня будет возможность, я напишу тебе. А. кто знает, может, и приду. Но это будет не просто.
– Хорошо. Я все понял. Ты и тогда выбрала графа, и сейчас, – Уильям понимал, что несправедлив, но был не в силах остановиться. – Я остаюсь для тебя забавой. Ты играешь моими чувствами.
– Неправда. Это не так, – Элизабет встала и медленно пошла к двери. – У нас, кроме любви и страсти, существуют другие чувства, – она остановилась, обернувшись к Уильяму, – другие обязанности. Ты тоже имеешь семью и детей. Ты понимаешь, о чем я говорю. Мы любим друг друга, но мы не имеем права причинять боль своим близким. Два года мы с тобой получали удовольствие от жизни, а Генри сидел в тюрьме и страдал. На его глазах обезглавили Эссекса. Генри готовился следовать за другом. Его помиловали и отправили в Тауэр. Как я могу после всего этого причинить ему еще большую боль, еще большие мучения?
– Прости, Элизабет, – Уильям вдруг вспомнил все то, что говорил ему Джеймс, – я неправ. Спасибо за то, что была со мной. Я буду жить воспоминаниями о наших встречах. И никогда тебя не забуду.
Элизабет поспешила уйти. Он видел, какую боль причиняют ей его слова. Он видел слезы в ее глазах. Его собственная душа разрывалась от отчаяния. Уильям вспомнил Анну. Впервые он задумался о чувствах жены, насколько она должна быть одинока. Каждый раз, когда он возвращается в Стрэтфорд, она радуется его приезду. Каждый раз, когда он уезжает, она страдает, и он замечает грусть в ее глазах.
– Привыкнуть к прощаниям с человеком, которого любишь, нельзя, – проговорил он. – Я расплачиваюсь за собственную жестокость по отношению к Анне. Любовь – это всегда история с плохим концом, чтобы я там не писал в своих комедиях. Жанр любви – трагедия и только. Все остальное перестает быть любовью, как только становится смешным.
Он опять вспомнил сонеты, хранившиеся в сундуке в Стрэтфорде. Теперь их можно публиковать – Елизавета умерла, и ему больше не перед кем держать свое обещание.
– Надо их напечатать и посвятить графу Пембруку. Он так этого хотел. Теперь уже неважно, кому я их писал когда-то, – Элизабет вернулась в его мысли. Уильям понял, что не сможет предать память о ней и отдать сонеты в типографию.
Шли дни, проходили недели. От Элизабет ничего не было слышно.
– Она меня бросила. И ты был прав, – Уильям сидел в таверне с Джеймсом и опять возвращался к одной и той же теме, – как ты был прав! Но мне не помогли бы твои предупреждения даже, если бы я вслушивался в них.
– Отвлекись, Уильям. Тебе же нравится бывать при дворе, участвовать во всех этих пышных приемах, постоянно видеть короля. Признайся, тебе льстит наше новое положение?
– Льстит, – согласился Уильям, – и все же, это отвлекает ненадолго. Я теперь часто думаю о своей жене. Я начал понимать, как она страдала все эти годы. Похуже, чем Генри страдал в Тауэре.
– Не уверен, что ты прав. В тюрьме все-таки гораздо хуже, чем в красивом доме с садом в Стрэтфорде.
– Пожалуй. И все равно, ей плохо. Точно так же, как мне.
Осенью Уильям возвратился из Стрэтфорда с твердым намерением опубликовать сонеты. Ричард Филд никак не отставал от него с этой идеей, напоминая, что если сонеты не издадут они сами, то их издаст кто-то другой. Уильям заново переписал первый экземпляр и принес рукопись к Филду.
– Поставь на титульном листе: посвящается У.Г.
– Кто это? – удивился Филд.
– Неважно. Человек, попросивший что-нибудь ему посвятить ему. Я писать сейчас не в силах. Сонеты остались в прошлом. Но мы можем написать эти инициалы, и я буду считать свой долг выполненным.
– Как интересно, – сказал Ричард, написав две буквы на листе бумаги, – посмотри: если читать их наоборот, то получится Ризли Генри4. Так, ты посвящаешь сонеты сразу двум людям.