– Появилось много молодых авторов. Пишут, скажу тебе честно, не так как ты. Той легкости нет, и слог не тот. Публика хочет видеть больше декораций, пышных костюмов. В моде трагикомедии. Твоя пьеса о Генрихе Восьмом продолжает идти с успехом. Я усовершенствовал залпы из пушек, и пожаров больше не случалось.
Уильям с интересом слушал друга, но ему казалось, что он никогда не был участником той жизни. Он не мог поверить, что и сам играл с удовольствием на сцене, писал пьесы. Лондон теперь виделся ему далеким, недосягаемым городом, в который и добраться-то невозможно.
– Ты бы не взялся написать еще что-нибудь для нас? – осторожно спросил Джеймс.
– Боюсь, не смогу, – ответил Уильям честно. – То есть, не подумай, что я не пишу совсем. Иногда бывает, вдруг сажусь, и начинаю писать. Пишу про свою жизнь. Но разве ж это кому интересно. Только мне самому, да и то не всегда. Иногда по нескольку месяцев не притрагиваюсь к бумаге.
– Если вдруг захочешь, то даже не раздумывай. Мы обязательно возьмем твою пьесу.
– Как дела в типографии? – обратился Уильям к Ричарду. – Как Марта?
– Второй вопрос вызывает у меня икоту. А типография все так же. Старший сын помогает. Если б не его способности, давно б прогорели. Одна из дочерей вышла замуж – все ж легче стало. Марта постоянно меня ругает. Ей, как всегда, и так нехорошо, и этак.
День клонился к вечеру, а друзья все сидели в трактире. Они заказали еще еды и вина, продолжая расспрашивать друг друга обо всем на свете.
– Как Мэри? Пишет тебе часто? – спросил Джеймс. – Как Уильям?
– Теперь я чаще пишу сыну. Он научился читать и писать, поэтому мы можем писать друг другу. А Мэри родила еще детей. По-моему, вместе с Уильямом их теперь пятеро.
– О, Джон разошелся! Извини, – откашлялся Джеймс.
– Ничего. Не извиняйся. Я рад, что у нее так все складывается. Хотя, кто знает, чего бы она добилась, продолжая писать под именем Франса Бомонда.
– Для женщины другого пути нет, – покачал головой Джеймс, – тут уж никуда не денешься.
– Ты иногда видишь Элизабет? – неожиданно Уильям подумал о своей бывшей возлюбленной. – Встречаешь во время спектаклей?
– Иногда бывает.
– И как она?
– Ты хочешь услышать, что ее красота увяла или наоборот, что она выглядит великолепно?
– Не знаю, – признался Уильям, – честно говоря, не уверен, зачем вообще задал тебе этот вопрос. Но я ее часто вспоминаю. Иногда хочется ее увидеть, поговорить с ней. И понимаю, что будь это даже возможно, было бы совсем не нужно, ни ей, ни мне.
– Элизабет выглядит хорошо, Уильям. Но я не уверен, что она счастлива.
– А кто из нас может сказать, что счастлив, – Уильям погрустнел, – я лично так счастья в себе и не нашел. Оно осталось у Элизабет, у Мэри, у могилы Эдмунда. Мое счастье разбилось на куски и живет в других людях.
– Мое счастье тоже не во мне, – сказал Джеймс, – оно живет в театре. Но меня это как-то не тревожит. Я и сам живу в театре. Так что мы находимся рядом друг с другом.
– Так, мое счастье не в типографии и не в Марте, – задумался Ричард, – но, друзья мои, несчастным я себя не чувствую. Значит, оно живет во мне.
– Хоть одному повезло, – улыбнулся Джеймс, – молодец, Ричард. Как ты так умудрился? Работа твоя тебе давно надоела, Марта ругает целыми днями, а ты счастлив.
– Не знаю. Наверное, живу, как живется. Хотелось бы большего, а нету и не надо.
Домой друзья вернулись далеко за полночь. Они с трудом держались на ногах, поддерживали друг друга, как могли и постоянно шутили.
– Я так давно не ел и не пил, – с трудом переводя дыхание произнес Уильям, – спасибо, друзья, что приехали. Даже не думал, что так обрадуюсь.
– Мы еще приедем, – пообещал Джеймс.
– Вот только на лошади надо мне почаще выезжать, чтоб одолеть такое расстояние. А лучше, ты приезжай как-нибудь в Лондон. Остановишься у меня, – предложил Ричард.
– Для меня, знаешь, теперь тоже не просто доехать до Лондона. Я раньше, как и ты, поездки верхом недолюбливал. Особенно на большие расстояния, – признался Уильям.
– Все решим завтра, – заявил Джеймс. – Мы тут побудем пару дней. Ты же не возражаешь, Уильям? Ричард точно не возражает. Ему лишь бы на лошадь снова не садиться, – рассмеялся он собственной шутке.
– Живите, сколько угодно. Хоть навсегда переезжайте, – гостеприимно предложил Уильям, – места тут много.
– Спасибо, но навсегда не получится. Я театр пока бросать не собираюсь.
– Я навсегда тоже никак. Марта возьмет коня и прискачет за мной. Ее дальней дорогой не испугаешь.
Они разошлись по комнатам. Уильям поднялся к себе на второй этаж. Он с трудом перевел дыхание и присел в кресло.
– Друзья, – пробормотал он, – мне давно не было так хорошо, как сегодня. Поеду с вами обратно в Лондон, пожалуй. Ненадолго, конечно. Немного поживу, погуляю по знакомым улицам, схожу в театр, – он прикрыл глаза и представил себя в Лондоне.
В мыслях он был опять молодым. Он сидел в своей старой квартире возле моста и писал новую пьесу. «Завтра пообещаю Джеймсу скоро ее отдать», – мелькнуло в голове. В дверь той комнаты раздался стук. «Элизабет!» – воскликнул он и побежал открывать. Она закинула руки ему на шею и улыбнулась. Какая очаровательная у нее была улыбка! Слегка печальная, но оттого еще более притягивающая взгляд. «Мы теперь будем всегда вместе, – сказала она ему, – я больше не уйду отсюда».
Утром они нашли его сидящим в кресле со счастливой улыбкой на лице.
– Уильям, – тихонько позвал Джеймс, – проснись.
– Мне кажется, он не проснется, – Ричард дотронулся до холодной руки друга. – Он умер. Не нужно было ему вчера столько есть и пить. Если бы не мы, он был бы жив.
– Нет, Ричард. Ты не прав. Уильям готовился к смерти. Ему не хотелось жить. Но мы сделали его последний день счастливым. Может, он умер бы чуть позже. Это уже не имеет значения. Главное, мы успели его увидеть, а он успел увидеть нас. Надо организовать достойные похороны. Умер великий человек.
– Это точно, – вздохнул Ричард, – кто вспомнит о нас с тобой? Кому мы будем нужны? А имя Уильяма Шекспира не забудут, хоть он и не считал себя особенно талантливым.
Джеймс схватился за голову и опустился на колени возле умершего друга.
– Эх, Уилл, мне будет не хватать тебя. Мне не хватало тебя все эти четыре года, но я знал, что ты есть, что я могу написать тебе письмо, приехать повидать. Мой любимый автор умер, любимый друг, любимый актер, – Джеймс заплакал.
Ричард отвернулся, чтобы не показать своих слез. Хотя от кого ему их было скрывать? Он просто стоял около двух своих друзей, один из которых никогда больше ему не скажет ни слова.
– Я хочу, чтобы ты был тоже счастлив, Уильям, – с трудом проговорил он. – Возьми у меня чуточку счастья туда с собой на небеса. Да, забирай хоть все. Без тебя оно мне здесь не пригодится.
На его похороны собрался весь город. Джеймс и Ричард стояли чуть поодаль. Они уже не плакали и лишь низко опустили головы. Дочери Уильяма лили слезы, поддерживаемые своими мужьями. Маленькая Элизабет не очень понимала, что происходит вокруг. Она грустила: мама ей сказала, что дедушка теперь будет жить на небе. Иногда Элизабет поглядывала наверх и думала о том, как это должно быть далеко от земли.
Анна стояла рядом со Сьюзен. Она удивлялась тому, что смогла пережить своего более молодого и здорового мужа. Воспоминания о прошлом давно не жили в ее голове, и она не могла сожалеть о том, чего не помнила.
Эпилог
Откуда было знать неграмотной Анне, что за бумаги хранились в сундуке ее мужа. Ей было шестьдесят. Она никогда не понимала, почему Уильяму платят такие деньги, что их семья стала одной из самых состоятельных в Стрэтфорде. После похорон она вернулась в дом, вытрясла все из сундука и отнесла к камину. Вбежавший в комнату Джеймс успел выхватить из огня несколько страниц. На одной из них подчерком не очень похожим на подчерк Уильяма было написано несколько строк. Бумага сильно обуглилась, и он смог разобрать всего пару строк:
И вот когда тебя я потеряю,
Другую боль уже не ощущаю.
Остальные несколько страниц сохранились лучше. На сей раз, Джеймс узнал подчерк друга. Он сел у окна и, не обращая ни на кого внимания, начал читать.
АКТ ПЕРВЫЙ
СЦЕНА 1
Июль, 1582 год
Поле недалеко от Стрэтфорда-на-Эйвоне. Раннее утро
На небе постепенно звезды исчезают. Тает чернота. Луна уходит, место уступая солнцу, что появляется, стесняясь, своего сиянья.
– Я так мечтал о ночи любви с прекрасной девой. Она все мысли занимала. Не давала спать. Ворочался я с боку на бок, представляя ее фигуры дивной очертанья. И вот – итог. Мы вместе лежим под небом, что, как занавес в театре, лишь отделяет акт от акта. Лишь многоточием очерчивает действо. Вся жизнь – игра. Я принимаю пораженье. И мук своих любовных вижу сладострастье, реальных чувств паденье в омут бытия. Ночь растворяется в попытках скрыть бесчестье, которое уходит с месяцем в обнимку. А солнце лишь ярче мне показывает суть любовных мук.
– О чем ты, Уильям? Что шепчут губы, целовавшие меня так страстно?
– Анна, спи! Не нарушай покоя этой ночи.
– Прости, не понимаю я тебя совсем.
– И не поймешь. Не говори, молчи. Понять мужчину – не пытай удачу…
– Уильям! Не пытаюсь я понять. Любовью пытаюсь я наполнить душу.
– Чью?
– Не понимаю слов твоих.
– Если себя любовью наполняешь ты, то бесполезно. Душа уже наполнена донельзя. Бессистемно летят повсюду стрелы твоего амура. Меня наполнить? Душу, что наполненной, быть может, никогда не станет. Душу, что от желания любить давно усталой странницей уснула.
– Я не пойму речей твоих. Они сложны для головы моей. Но тело, души порывы сходны с тем, что ты пытаешься изречь.
– Анна! Ты прекрасней, когда молчишь. И голова твоя является лишь приложеньем к телу. Иль душе… Как хочешь назови явленье это. Смотри – вот солнце, что восходит на рассвете. И губ твоих касается моя рука. Луна свидетелем утех была любовных наших. Пусть солнцу тоже мы даруем воспоминанья. Иди ко мне. Забудь слова, которые я бормотал, не ведая о том, что ты пытаешься в них вслушаться серьезно.