из «Записок» А. О. Смирновой-Россет: «Я наблюдала также за его (Пушкина. — В. К.) обращением с г-жой Карамзиной: это не только простая почтительность по отношению к женщине уже старой, — это нечто более ласковое»;
2 мая 1830 года Пушкин Вяземскому из Москвы: «Сказывал ты Катерине Андреевне о моей помолвке? Я уверен в ее участии, но передай мне ее слова — они нужны моему сердцу, и теперь не совсем счастливому»; из ответного письма Карамзиной к Пушкину: «Я очень признательна вам за то, что вы вспомнили обо мне в первые дни вашего счастья, это истинное доказательство дружбы»;
и, наконец, из записи Жуковского о предсмертных минутах Пушкина:
«Карамзина? Тут ли Карамзина? — спросил он спустя немного. Ее не было; за нею немедленно послали, и она скоро приехала. Свидание их продолжалось только минуту, но, когда Катерина Андреевна отошла от постели, он кликнул ее и сказал: „Перекрестите меня!“ Потом поцеловал у нее руку».
Тот же момент в записи Вяземского (в переводе с французского из письма к Е. Н. Раевской-Орловой от 6 февраля 1837 года):
«Когда пришел черед госпожи [Карамзиной], она, прощаясь с ним, издали перекрестила его. — Подойдите ближе, сказал он, и перекрестите хорошенько», а в передаче Тургенева (в письме к неизвестному): «Узнав, что К. А. Карамзина здесь же, просил два раза позвать ее, и дал ей знать, чтобы она перекрестила его. Она зарыдала и вышла».
Я сознательно не расширяю аргументацию, ограничившись только теми примерами, которые привел Тынянов. Ни один из них не может быть использован для подтверждения его точки зрения: представляется совершенно очевидным, что характер привязанности Пушкина к Екатерине Андреевне Карамзиной не только не дает никаких оснований считать ее ни страстью, ни длительной влюбленностью в красивую женщину, но и трактовать эту любовь как утаенную. Свое отношение к ней Пушкин проявлял постоянно и открыто; что же до первоначально вызванного ею чувства, скрывать тут Пушкину уже было нечего, а потому он ее и включил в свой список под именем Катерины II — что гораздо вероятнее, чем предположение о Екатерине Семеновой.
Текст посвящения поэмы вполне может трактоваться как написанный кому угодно, но есть места, которые все равно приходится объяснять применительно к выбранной исследователем кандидатуре. Тынянов и объяснял, да только не то, что требует объяснения: «Поэт обращается к женщине, но боится, что она не поймет того, что именно к ней эти стихи относятся, что поэма посвящена ей»? — Да не только этого поэт боится, но и того, что эти стихи до нее вообще не дойдут: «Коснется ль уха твоего?» Это сомнение понятно, если речь идет о Марии Волконской, живущей в Сибири, и совершенно непонятно, если речь о Карамзиной, немедленно читавшей все написанное Пушкиным, как только его стихи попадали в их дом — в рукописном ли, или в опубликованном виде.
«Иль посвящение поэта, Как некогда его любовь, Перед тобою без ответа пройдет, непризнанное вновь…» ? — Здесь невозможно оттрактовать слово «непризнанное» так, как это пытался сделать Тынянов (как непринятая любовь), поскольку Пушкин в следующих строчках (опущенных Тыняновым в разборе) показывает, что это слово надо понимать как «неузнанное»: «Узнай, по крайней мере, звуки, Бывало, милые тебе…» А уж пустыня, печальная она или в Сибири, применительно к Карамзиной — несомненная натяжка. Но более всего удивляет в тыняновской версии то, что он совершенно не обратил внимания на пушкинское «ты» посвящения: Пушкин с Карамзиным и его женой, людьми гораздо старше его, был на «вы»: и говоря с ней и о ней, и в переписке он называл ее не иначе как Катерина Андреевна. И, наконец, при чем тут «ПОЛТАВА» ?
IX
Не озаботился поиском связи между своей кандидатурой и «ПОЛТАВОЙ» и Томашевский, когда пытался доказать, что «утаенной любовью» была старшая сестра Марии Раевской Екатерина, вскоре после совместного путешествия Пушкина и Раевских вышедшая замуж за генерала М. Ф. Орлова. Поскольку Томашевский, как и большинство перечисленных в начале этой главы пушкинистов, опирается в первую очередь на южные стихи Пушкина, вкратце напомню об этом путешествии.
10 мая 1820 года Пушкин, с письмом графа Каподистриа о его переводе в распоряжение главного попечителя колоний Южного края генерала И. Н. Инзова, отбыл в Екатеринослав; одновременно Пушкин везет Инзову депешу о назначении того наместником Бессарабии. 17 или 18 мая он прибывает в Екатеринослав, и, дружелюбно встреченный Инзовым, подыскивает себе жилье. Через неделю, искупавшись в Днепре, Пушкин простудился и слег. Через две с небольшим недели после его прибытия в Екатеринослав туда приехали Раевские — отец семейства, генерал Николай Николаевич Раевский, его сын Николай Николаевич Раевский-младший и две младшие дочери, Мария и Софья, в сопровождении врача, гувернантки и прислуги. Генерал с семьей ехал на Кавказские минеральные воды, где должен был застать старшего сына, Александра Раевского. Николай Раевский-младший был не только знаком, но и дружен с Пушкиным еще в Петербурге: через четыре месяца в письме брату из Кишинева от 24 сентября, описывая это путешествие с Раевскими, Пушкин напоминал ему: «…Ты знаешь нашу тесную связь и важные услуги, для меня вечно незабвенные»(об этих услугах Николая Раевского Пушкину, до самого последнего времени остававшихся тайной для пушкинистов, речь впереди — они имеют прямое отношение к теме этой главы).
Николай Раевский знал, что Пушкин должен быть уже в Екатеринославе, и вместе с отцом разыскал его; это был день рождения Пушкина, и они нашли его в убогой хате и в плачевном состоянии. При виде Раевских у него от радости покатились слезы. Генерал Раевский выхлопотал ему у Инзова отпуск, и он вместе с ними уехал на Кавказ. Путешествие с семейством Раевских, исключительно дружелюбно отнесшихся к нему, подействовало благотворно: через несколько дней он уже был здоров. 6 июня они прибыли в Горячие воды, где пробыли почти месяц; здесь началось сближение Пушкина и с Александром Раевским, дружба с которым была достаточно тесной вплоть до отъезда поэта в Михайловское. 3 июля все переехали в Железноводск, через 2 недели перебрались в Кисловодск, около 1 августа вернулись в Пятигорск, 5-го или 6-го, оставив Александра Раевского долечиваться, двинулись в Крым. 14 августа они были в Тамани, откуда 15-го морем добрались до Керчи, затем снова в каретах — до Феодосии, 18-го они совершили морской переезд из Феодосии в Гурзуф, во время которого Пушкин написал начерно элегию «Погасло дневное светило…» В Гурзуфе их уже ждали жена генерала Раевского, С. А. Раевская, с двумя старшими дочерьми, Екатериной и Еленой.
Пушкин прожил там 3 недели, с помощью Николая и Екатерины Раевских улучшал свой английский (читая «Корсара» Байрона — но, как мы увидим, и не только его), «любезничал» с Екатериной Раевской и написал стихотворения «Я видел Азии бесплодные пределы…» и «Зачем безвременную скуку…», последнее — хотя и продиктованное живым чувством, но вполне в духе романтизма, с его традиционными «девой милой», «днем страданья», «изгнаньем и могилой»:
К…
Зачем безвременную скуку
Зловещей думою питать,
И неизбежную разлуку
В унынье робком ожидать?
И так уж близок день страданья!
Один, в тиши пустых полей,
Ты будешь звать воспоминанья
Потерянных тобою дней.
Тогда изгнаньем и могилой,
Несчастный, будешь ты готов
Купить хоть слово девы милой,
Хоть легкий шум ее шагов.
В это же время Пушкин пишет «КАВКАЗСКОГО ПЛЕННИКА» («КАВКАЗ», первая редакция). 5 сентября Пушкин с Н. Н. Раевским-старшим и Н. Н-младшим выезжают (верхом) в Симферополь через Ялту, Кореиз, Мисхор, Алупку; минуя Севастополь, они приезжают в Бахчисарай, где Пушкин осматривает ханский дворец с фонтаном «Сельсибийль»; из Бахчисарая едут в Симферополь. Примерно 13 сентября Пушкин отправляется из Симферополя в Одессу, 20 сентября — из Одессы в Кишинев, куда к этому времени уже переехал Инзов из Екатеринослава в соответствии с его новым назначением.
X
21 сентября Пушкин уже в Кишиневе; в первые же дни пребывания там он заканчивает элегию «Погасло дневное светило…», начерно пишет стихотворение «Увы! зачем она блистает…». По воспоминаниям о Крыме им впоследствии написаны на Юге поэмы «КАВКАЗСКИЙ ПЛЕННИК» и «БАХЧИСАРАЙСКИЙ ФОНТАН» и несколько стихотворений, в том числе — фрагмент «ТАВРИДА», стихотворение «НЕРЕИДА» и элегия «Редеет облаков летучая гряда…» ; Томашевский в своей статье «Утаенная любовь Пушкина», приводя текст этой элегии, утверждал, что в ее концовке речь идет о Екатерине Раевской:
Редеет облаков летучая гряда.
Звезда печальная, вечерняя звезда!
Твой луч осеребрил увядшие равнины,
И дремлющий залив, и черных скал вершины.
Люблю твой слабый свет в небесной вышине;
Он думы разбудил, уснувшие во мне:
Я помню твой восход, знакомое светило,
Над мирною страной, где все для сердца мило,
Где стройны тополы в долинах вознеслись,
Где дремлет нежный мирт и темный кипарис,
И сладостно шумят полуденные волны.
Там некогда в горах, сердечной думы полный,
Над морем я влачил задумчивую лень,
Когда на хижины сходила ночи тень —
И дева юная во мгле тебя искала
И именем своим подругам называла.
В качестве подтверждения адресата стихотворения и своей версии «утаенной любви» (в общем-то, вполне реальной, если бы не «ПОЛТАВА») Томашевский процитировал выдержку из письма от 3 июля 1823 года к Екатерине Раевской ее мужа, Михаила Федоровича Орлова (в переводе с французского): «Среди стольких дел, одно другого скучнее, я вижу твой образ, как образ милого друга, и приближаюсь к тебе или воображаю тебя близкой всякий раз, как вижу памятную Звезду, которую ты мне указала. Будь уверена, что едва она восходит над горизонтом, я ловлю ее появление с моего балкона».