ит.
— Мы готовы бороться!
— Слава белому всаднику!
— Придет час, куймурцы, и я обращусь к вам за помощью! — Хасан обернулся и увидел шедшую к нему Муумину.
Она уже успела переодеться и даже в своем бедном наряде была так прекрасна, что у него дух захватило. Что может быть прекраснее прекрасного, как сказал бы покойный Али-Шейх. А прекрасное на свете — это человек. Его открытое, чистое сердце, его ясный взгляд, готовность сделать добро себе подобному.
Увидев рядом этих прекрасных людей, прекрасных молодостью, чистотой чувств и помыслов, полных доброты, куймурцы, словно сговорившись, в один голос выдохнули:
— Достойная невеста! Достоин и жених! Да прославится имя его отца!
— Свадьбу! Свадьбу! — прокатилось вокруг.
Розово-белое личико Муумины зарделось. Она потупилась, Хасан из Амузги тоже чуть смутился. Но уже через миг он поднял руку, прося внимания. Приложив ладонь к груди, он вежливо поклонился и сказал:
— Спасибо вам, добрые люди! И для свадьбы придет время. Непременно придет. Но сейчас всех нас ждут великие дела, и я вынужден пока попрощаться с вами. А в добрый час я явлюсь, и мы справим свадьбу. Берегите себя. Берегите друг друга. Уважение между людьми превыше всего!
Еще раз поклонившись, Хасан из Амузги в сопровождении Муумины вошел в дом. Ливинд пригласил к себе на обед всех почтенных людей, вместе с Ника-Шапи. Обед был достойным желанного гостя. И курзе — особые горские пельмени с ароматными травами, и вареное мясо, и бицари — нафаршированные рисом, чечевицей и рубленой печенью бараньи желудки и кишки. Словом, всего было вдоволь, да так вкусно, что, как говорят горцы, от одного только запаха даже мертвый воскрес бы и уселся за эдакую трапезу.
— Ну что ж, после еды пора и в путь-дорогу, — сказал Хасан из Амузги, вставая.
Прощание было недолгим. Почти все жители провожали его до выезда из аула, а дальше, до реки, шли только Муумина и благодарный Ливинд. Муумина просила Хасана взять и ее с собой, но он отрицательно покачал головой, и она отступилась.
— Удачи тебе, сын мой! Во всех делах удачи! — сказал Ливинд, обнимая Хасана из Амузги. — Да поскорее опять найди дорогу к нашей сакле!
— Хасан из Амузги, я жду тебя! — проговорила и Муумина, опустив на плечо отцу свою голову и с нежностью глядя на любимого. Волна счастья поднялась в ее груди от того взгляда, каким он одарил ее на прощанье.
И скрылся за крутыми дальними поворотами белый всадник. Конь понес его будто на крыльях. Только пыль еще долго висела над дорогой, но и та медленно рассеялась.
Похоронив свою старшую дочь, Исмаил не сразу оправился от горя. Он, пожалуй, впервые так остро, всем сердцем почувствовал, какая это великая беда — смерть родного человека…
А жизнь делала свое дело. Очнувшись, Исмаил осознал, что в порыве душевной боли и ярости он совершил непоправимую ошибку. Ему и раньше не очень верилось, что племянник Сулейман единодушен с ним во всем. И вот свершилось: Сулейман поистине будто только того и ждал, чтобы получить полную волю. Поди-ка теперь оправдайся перед генералом Хакки-пашой. Да и не только перед ним. Имам из Гоцо и шамхал Тарковский, вернувшие Исмаилу все, что у него было отнято большевиками, тоже не простят ему. И хотя между собой они как кошка с собакой, но против большевиков стоят единой стеной. Исмаил ума не мог приложить, как ему теперь выкрутиться из создавшегося положения. Для начала он велел позвать Сулеймана. Тот не заставил себя ждать, но явился с Умаром из Адага, недавно сменившим Муртуза-Али, которого Али-Баганд отправил на другое задание.
— Это еще что за кожаная куртка в моем доме? — словно бы ничего не зная, угрюмо бросил Исмаил, скривив свое измученное, помятое тяжелым сном лицо. — Комиссар?
— Да, комиссар! — ответил Умар из Адага.
— Большевик?
— Да. Умар из Адага я.
— И что же ищет бывший абрек, а ныне большевик в моем хуторе? — спросил Исмаил, обращаясь к племяннику.
— Я нашел здесь добрых людей и навожу порядок! — вместо Сулеймана ответил Умар из Адага.
— Не тебя спрашиваю! — рявкнул Исмаил. Острым своим нюхом он уже почуял, что, пока он предавался горю, племянник, не раз благосклонно высказывавшийся о большевиках, теперь и вовсе переметнулся к ним. Возмущению Исмаила не было границ. — В моем доме большевистское логово устроил!
— Нам некуда больше деваться, дядя. И ты напрасно возмущаешься! — сказал Сулейман. — К тому же ты ведь и так расстроен, побереги себя. И постарайся поразмыслить, может и сам поймешь, что к чему.
— Ничего не понимаю, о чем ты? Кому это «нам» некуда деваться? — Понимать-то он понимал, но уж очень ему не нравилась самостоятельность племянника.
— Могу объяснить: нам — это нам с тобой. Если мы не с турками, если мы против Бичерахова и если мы не выполняем приказов Горского правительства, то позволь мне спросить, с кем же мы тогда?
— Ни с кем я! Сам по себе! Мои люди и я!
— Смешно… Нет у тебя твоих людей.
— Как нет? А где же они, мои бойцы?
— Ты доверил их мне, вот я и распорядился…
— Отдал их комиссарам?
— Да. Это лучше, чем оказаться ни с чем и ни с кем.
— Безмозглый осел! Да чтоб твой род передох, чтоб тебе ослепнуть, околеть! Ты понимаешь, что ты наделал? Исмаил — и вдруг комиссары, а? Где мои бойцы? Немедленно выстроить их на майдане, я сам спрошу их, с кем они и за кого… Я приказываю, я хочу с ними поговорить! — Лицо его исказилось в злобной гримасе.
— Комиссар, сделай одолжение, — обратился Сулейман к Умару из Адага, — собери людей, а я пока побеседую с дядей. Быка за рога не удержал, теперь, видишь, хочет за хвост ухватиться…
— Мне не о чем разговаривать с родственником, который выбивает столбы из-под фундамента своего же дома.
— Не о чем, а придется. Припомни мудрое слово: лягнешь доброе, останешься со злом. У тебя теперь выбора нет!
— Ты еще и грозишь мне? Если бы у кошки крылья… Может, и арестуешь?
— Если понадобится…
— Сын блудницы! Убирайся к себе в Астрахань! — И Исмаил вдруг с размаху потной ладонью своей влепил племяннику пощечину, да с такой силой, что звук ее долетел даже до комиссара, спускавшегося по лестнице.
В блуждающих, мутных глазах Исмаила перемешались и ненависть и бессильная ярость.
— Ну вот что, дядя! Будь на твоем месте любой другой, я бы не задумываясь застрелил его. Тебе прощаю. Но пусть это будет в первый и в последний раз, что ты беснуешься. Пора во всем разобраться. Не думай, я тоже не дурак. Раз принял такое решение, значит, считаю, что так и надо поступать. Осмотрись вокруг. Постарайся понять, что делается в России. Молодая советская власть борется и побеждает. Идти против народа в таких обстоятельствах равносильно самоубийству. Не думай, что я во всем подчинился большевику Умару из Адага. Просто я понимаю, что правда сейчас на их стороне. И должен тебе сказать, что мне тоже нелегко было с этим согласиться. Но когда я увидел, каким пламенем зажжены люди, я осознал, что с этого пути уже не свернешь… Если мы не пойдем за ними и даже впереди них, они нас растопчут…
— Я давно чувствовал, что из тебя не высечь искры для большого пожара.
— То, что сделал я, пришлось по душе твоим людям. Рано или поздно они все равно отвернулись бы от нас. Так не лучше ли быть с ними, под их защитой, чем оставаться в одиночестве? Пойми же наконец меня!
— И ты уверен, что большевики так сильны?
— Сила не в них одних, она в тех, кто готов идти за ними в огонь и в воду. А это народ…
— «Народ, сила», — раздраженно повторил Исмаил.
И даже в этом раздражении Сулейман уловил нотку здравого смысла. «Неужели что-то поймет?» — подумал он. В это время доложили, что оба отряда построены на майдане. Исмаил осмотрел себя, поправил маузер на ремне и решительно шагнул из комнаты. Сулейман последовал за ним.
Бойцы удивили Исмаила своим необычно бравым видом и даже какой-то выправкой. Люди попросту преобразились. На лицах и следа не осталось от былой обреченной покорности. Глаза у всех горели достоинством и гордостью. Это, с одной стороны, обрадовало Исмаила, а с другой — задело по самолюбию.
— Чьи вы бойцы?! — спросил он, и это прозвучало очень глупо.
Приличия ради следовало сначала хотя бы поздороваться с людьми, поздравить с победой, которую они одержали над турками… Ему не ответили. Он повторил свой вопрос и снова не получил ответа. Тогда Исмаил поманил к себе пальцем одного бойца. Мухамедом его звали. Он тихо подъехал и спешился перед Исмаилом. Сейчас это был не тот человек, каким хозяин знал его раньше. Он смело смотрел вперед.
— Вот ты, скажи мне, — спросил Исмаил, — кому ты служишь?
— До сегодняшнего дня я и сам толком не знал, — ответил боец, — а теперь знаю. Я служу соплеменникам своим и моему истерзанному краю.
— Кто твои враги?
— Все те, под чьим гнетом стонут наши аулы…
— Кто друзья у тебя?
— Друзья народа — мои друзья!
— А я кто?
— Ты родич нашего командира, дядей ему приходишься.
— И все?
— Да, все. Просто родственник.
— Ах ты, собачий сын! Родственник шакала! — вскинулся было Исмаил, но боец перебил его:
— Прошу уважать других, если хочешь, чтобы тебя уважали, Исмаил. Ты такой же, как и мы, — будешь с нами хорош, и мы с тобой добром…
— Да с кем ты разговариваешь? Забыл, чей хлеб ешь?
— Упрекаешь хлебом? Могу сказать, чей хлеб мы едим. Не твой. Хлеб принадлежит земледельцу, тому, кто его растил. А ты не пахал, не сеял, не собирал и даже тесто не месил…
— А чья это лошадь, уздечку которой ты держишь?
— Моя, пока я в отряде красных бойцов.
— Чье оружие у тебя в руках?
— Мое, пока я боец народа.
— И все вы так думаете? — обернулся Исмаил к своим, еще вчера вроде бы верным бойцам, показывая плетью на Мухамеда.
— Да, все так думаем! — хором ответили бойцы.
— И вы ничем не считаете себя обязанными мне? Мне, Исмаилу из хутора Талги, хозяину этой долины?