Густав Корн разъяснил, что вопрос о коммунальных услугах недостаточно освещен в литературе об архаическом Египте и что он попытается осветить в беседе это обстоятельство.
Академик Карташев взялся за дверную цепочку, высунул голову в дверную щель насколько возможно и с некоторым удивлением спросил:
— Вы из домоуправления?..
— Нет, профессор…
Академик предупредительно загремел цепочкой и целой системой замков и широко открыл дверь.
С некоторой осторожностью, чтобы не испугать Карташева масштабом своих изысканий, Корн сказал несколько кратких вступительных слов о живом источнике египтологии. Карташев выслушал его довольно внимательно, не перебивая ни одним словом, и когда Густав Корн кончил, он встал и дал этим понять, что считает визит оконченным. Теряясь в предположениях, Густав Корн пожал протянутую руку и, постепенно отступая перед знаменитым коллегой, направился к выходу.
У самых дверей Карташев вдруг спросил его:
— Я имел удовольствие беседовать с Густавом Корном, о труде коего «Сверхъестественные методы в египтологии» имеется отзыв профессора Генриха Ренера?
— Вы не ошибаетесь, коллега…
— Благодарю вас. Это все.
— Вы желали сказать…
— Ничего, кроме того, что я весьма уважаю мнение почтенного коллеги Генриха Ренера.
Он загремел цепью и засовами, и Густав Корн очутился по ту сторону двери.
В совершенном изумлении он дошел по бульвару до памятника поэту, который был ему известен, как автор не вполне авторитетного труда в стихах, именующегося «Египетские ночи». Затем человеческий поток увлек его направо по оживленной улице и нес его до тех пор, пока не упер в афишу под фонарем, расписанную малоразборчивыми буквами, напоминающими клинопись. Это обстоятельство несколько задержало Корна. Афиша извещала о том, что в кафе «Копыто Пегаса», кроме очередных номеров любимицы публики Наташи Кауриной, которая исполнит «Мичман Джон» и романс «А ну вас к черту», состоится выступление группы поэтов «макогонкосмистов» и «трипльконструкти-вистов». Кроме того, несколько ниже была четкая надпись «Пиво кружками», которая, собственно, и вызвала появление Густава Корна в «Копыте Пегаса».
На высоте человеческого роста стены «Копыта» разделаны спиралями, завитками и штопорами. Историки этого места хорошо помнят, как художник, обладающий хорошим именем, замшевыми галифе и желтыми крагами, бесстрашно полез на лестницу и собственноручно лишил сомнительной белизны стены кафе. Но затем художник с хорошим именем исчерпал аванс и уступил свое место на лесенке своему ученику — просто художнику, а тот уступил своему ученику. К концу года стены «Копыта» на высоте человеческого роста покрылись упомянутыми изображениями. Известен случай, когда добрая «Старая Бавария» пыталась сделать из «Копыта» добропорядочную пивную, но отказалась от своего намерения. Маститые пивоведы, любители воблы и моченого гороха, оказались крайне консервативны во взглядах на искусство, и «Старая Бавария», не одолев нового искусства, перекочевала в более приспособленное помещение. Тогда так называемое МУНИ, управляющее недвижимыми имуществами Москвы, махнуло рукой на заколдованное место, и там опять водворилось получившее к тому времени солидную известность «Копыто Пегаса».
Почти все столики кафе были заняты. Это — провинциалы, которых жилищный кризис застал в центре города. Кафе открыто до рассвета и многие предпочитают это более комфортабельное, чем вокзалы, место. Кроме провинциалов, здесь за менее удобными столиками были завсегдатаи. Они аплодировали, нока юноша в блузе читал, при-топтыпая ногой и дергая головой, как лошадь на мартингале:
Щитом о щит… Серсо на шаре…
Сарданапал сугробит шаг.
Палаш шероховато шарит
Шуршащий чешуей шишак…
Затем дородный молодой человек с сильно развитым бюстом пел более вразумительные куплеты о теще и барышнях, которые прибегают к румянам.
Вторая кружка пива была бы последней, выпитой Густавом Корном в Москве. Он решил утром ехать в Касимов. Но дверь хлопнула пистолетным выстрелом, заглушая две скрипки, рояль, виолончель и куплетиста с сильно развитым бюстом.
НОЧЬ ВО ВКУСЕ АНДРЕЯ БЕЛОГО
Молодой человек заметной внешности, в цилиндре и шарфе поверх пальто, гладко выбритый, с явными следами пудры на лице и гримировальных карандашей, вошел и, обходя столы, принимал шумные приветствия завсегдатаев кафе. По-видимому, это была весьма почтенная личность, которой оказывали внимание барышни из кафе и даже монументальная кассирша. Что же касается провинциалов, то молодой человек приветствовал их кратко:
— Привет фармацевтам!..
Затем он повернулся на каблуках, выбирая себе достойное место и, не обращая ни малейшего внимания на Густава Корна, присел за его столик. Несколько секунд он уделил толстому куплетисту, с которым вступил в пререкания из-за бутылки красного вина, которая некогда была выпита кем-то не без содействия толстого куплетиста. Куплетист спешно закончил куплеты, а вновь пришедший молодой человек, заказав себе полдюжины пива, обратил внимание на Густава Корна.
— Иностранец? Etranger? Auslander? Fогеigner? Fогеstiеге?
Густав Корн вежливо и утвердительно ответил по-русски.
— Инженер?
— Нет.
— Жаль. Предпочитаю позитивные науки.
Затем он шумно одобрил маленькую танцовщицу на эстраде, называя ее уменьшительным именем, и продолжал, не сделав ни малейшей паузы:
— По глупости родителей, занимался сначала общественными науками, затем искусством, затем философией… в настоящее время предполагаю открыть антикварный магазин или издавать театральный журнал. А вы?
— Я занимаюсь археологией.
Молодой человек издал краткое значительное ржание и зевнул.
— Что делаете в этом притоне?
Корн вкратце объяснил. В первый раз в Москве. Нет знакомых. Завтра уезжает в Касимов. Вместе с тем, он еле скрыл изумление при виде быстроты, с которой его собеседник одновременно расправлялся с бутылками пива, пререкался с барышней, которая не успевала открывать бутылки, наливал пиво Корну, следил за происходящим на сцене и всем телом делал танцевальные движения.
Поклонник Гофмана и энтузиаст-египтолог должен был сознаться, что появление неизвестного оказало явное влияние на настроение всего кафе. На его глазах все как бы сразу подернулось облаком табачного дыма, сравнительно благопристойная тишина сменилась стрекотанием и жужжанием на всех столиках, квартет на эстраде превращал свои струнные инструменты в ударные, причем главную роль в мелодии играла хлопающая крышка рояля. Реплики самого легкомысленного характера перелетали из конца в конец кафе. Происходящее на эстраде увеличивало сумятицу и не претендовало на внимание зрителей. И спустя пятнадцать минут Густав Корн, перед тем, как окончательно утонуть в бедламе, увидел перед собой заграждение из пивных бутылок и почувствовал тяжесть в конечностях. Между тем, его собеседник довольно связно говорил одновременно об Эразме Роттердамском и о свойствах русской махорки.
Было бы вполне естественно, если бы при этой коллизии незнакомец претворил воду в вино и спел популярную арию Мефистофеля из второй картины «Фауста» Гуно.
Спартанский образ жизни, маргарин, картофель, кофе-эрзац фрау Миллер и вдруг, по меньшей мере, полдюжины бутылок, непрерывно наполняющийся стакан, музыка и молодой человек, до крайности словоохотливый и заботливый.
Спустя пятнадцать минут, Корн знал в точности, что благосостояние молодого человека упрочено благодаря заказу монографии «Собака-ищейка в уголовном розыске за пять лет». Кроме того, он узнал, что молодого человека зовут Борис, фамилия ему — Пирамидов, что ему двадцать восемь лет и что он принадлежит к литературной группе «Водолей», био-экс-центристов, которая четыре года назад выпустила свою декларацию и сборник. Но на человека, долго не пившего ничего, кроме кофе-эрзац фрау Минны Миллер, пиво действует довольно медленно, из пяти внешних чувств действуя сначала на зрение и слух, и дымная завеса сначала заволокла дальние углы кафе, потом передвинулась ближе, и в поле зрения Корна остались только два-три столика вблизи; наконец, он с некоторым трудом понял, что за их столом сидят уже не менее пяти человек, кроме Бориса Пирамидова. Каждого вновь прибывшего Пи-рамидов извещал кратко:
— Мой друг детства… Иностранец… Профессор Кори…
Вновь пришедший жал руку Корна, запасался бокалом, а затем говорил все то, что ему вздумается, не обращая внимания на соседа. Таким образом, за столом Корна одновременно разговаривали шесть человек. Там же произносились тосты за слияние Востока и Запада, за Гейне, Ницше, Гете, Достоевского, Маяковского и за прибывшего в Москву Густава Корна. Затем, к тому времени, как явилась необходимость платить, за столом Корна остался только один Пирамидов, который широким жестом удержал руку Корна, извлекавшую не особенно объемистый бумажник. Краткое объяснение с кассиршей, потом с барышней, подававшей пиво, потом с молодым человеком, размахивающим руками в бриллиантовых перстнях и тростью из слоновой кости, и затем, ощущая странную гибкость в ногах, Густав Кори очутился на улице.
Ранний весенний рассвет, дождь. Ноги странно скользили, и приходилось крепко держаться за руку Бориса Пи-рамидова. Вместе с тем, от влажной сырости и прохлады постепенно возвращалась острота зрения и слух. Над ухом уже явственно трещал Пирамидов:
— Дряблые декаденты… Легенда о Петербурге… Гоголь, Достоевский, Медный всадник, «В гранит оделася Нева»… Эстетизм, ха ха-ха… Не так ли, мой друг?.. А Большой Каменный?.. А Москва-река?.. Москва! Славянофильствую — и горжусь… Петербург — гниль, сырость… Дрянь… Герр Штольц… Вы — Штольц, я — Обломов. Какова река… А… Ледоход?
И Густав Корн, который пытался протестовать против фамилии Штольц, вдруг увидел мокрые быки моста и аршином ниже быстрые мутные волны и обломки синих льдин. Дальше вставали зубцы Кремлевской стены, башни, придавленные купола и дворец с красным флагом на флагштоке… Низко над рекой таял туман, жался к пустынной набережной. Купола, дворец и башни всплывали над туманом в медленном рассвете.