Здесь, после соответственной артиллерийской дуэли, будет произведена газовая атака, а затем атака инфантерии. Кроме того, предположен, в зависимости от исхода сражения, бой кавалерии…
— Даже?
— Согласно условию, «Экстрафильм» имеет право на кавалерийский бой при участии не менее двух тысяч сабель с каждой стороны. Противники будут обстреливать южную часть города за плотиной, так называемый рабочий квартал…
— Вы полагаете?..
— Вполне разумное применение артиллерийского огня. Обе стороны обстреливают рабочий квартал. Кто бы ни победил, диктатор Париси или граф Пачули, но рабочий квартал будет снесен до основания. Это разумная, вполне государственная мера, в расчете на будущее. Все указанные мной пункты вы видите невооруженным глазом. В бинокль все вы можете разглядеть за насыпью на платформе группу всадников — штаб генерала Париси и его самого в белом мундире и на белом коне. Наши кинооператоры в данный момент снимают диктатора, объезжающего фронт и ободряющего свои войска. Другая группа кинооператоров снимает графа Пачули, произносящего ободряющую речь войскам. Подлинный текст речи вы увидите завтра на экране.
— Леди и джентльмены! Внимание! Четыре часа.
Над возвышенностью вспыхивает белое облако.
— Пушка. Сигнал. Внимание!..
Пушечные залпы с возвышенности. Пушечные залпы с насыпи… Артиллерийская дуэль. Присутствующие на колокольне припадают к биноклям. Леопольд Волькенкрацер верхом на перилах дирижирует канонадой, как настоящий дирижер симфонического оркестра. Старясь перекричать грохот, он кричит прямо в ушную раковину Корна:
— Смотрите, сейчас по программе газовая атака!..
Но между возвышенностью и насыпью происходит нечто непредусмотренное порядком программы. Тысяча вооруженных пиками желто-зеленых всадников скачет по вытоптанному кукурузному полю навстречу другой тысяче, скачущей к ним от насыпи с пиками наперевес.
Волькенкрацер бледнеет и грозит кулаком в сторону фронта.
— Мошенники!.. А газовая атака?..
Желто-зеленые всадники сближаются, и вдруг обе ленты всадников поднимают пики вверх, смыкаются, на несколько мгновений остаются неподвижными среди кукурузного поля и затем все вместе скачут к насыпи и переваливают через нее. В бинокль превосходно видно, как они охватывают платформу, окружая группу растерянного штаба фельдмаршала Париси. Вслед за этим оранжево-зеленое знамя диктатора делает несколько пляшущих взлетов в воздухе и пропадает из глаз.
Леопольд Волькенкрацер в совершенном бешенстве бросается к телефонному аппарату. Его пронзительный голос действительно заглушает затихающие раскаты канонады.
— База кинооператоров?.. Алло!.. База?.. Алло!.. Что такое там случилось?..
Все присутствующие на колокольне замирают на месте, напрягая слух. Несколько нечленораздельных восклицаний Волькенкрацера, затем он кричит:
— Политика?!.. О, будьте вы трижды прокляты!.
— Что случилось?
Он почти задыхается:
— Этот дурак Париси слишком зазнался… После того, как… как палата вотировала концессию Трипля, он больше не нужен… Посол Альбиона прекратил выплату ему субсидии… Этот осел не уплатил своим войскам жалования… и они сговори… они сговорились с графом Пачули и сцапали Париси и весь его штаб… О, жулики!.. Трижды жулики. Сорвать генеральное сражение!.. Что скажет правление «Экстрафильма»? Я же говорил, что «Экстрафильму», а не Альбиону или Галикании имело смысл субсидировать всю эту лавочку…
В изнеможении он падает на стул и припадает к стакану содовой, который успевает поднести к его губам Тангль…
Густав Корн в полном недоумении бормочет:
— Как же… как же мне увидеть, Париси?
Волькенкрацер окончательно выходит из себя и восклицает с остервенением:
— Вы его увидите… вы его увидите на виселице,
Мог ли несведущий в вопросах политики энтузиаст-египголог предполагать, что на пути к разгадке замечательнейшего явления нашей эпохи, стратегическая диверсия, какую он видел с колокольни кафедрального собора в Па-рапамизе, отбросит его к исходной точке его розысков?
Даже если бы Корн внимательно прочитал пачку последних газет, то и тогда он не сумел бы предугадать такой странный и, в общем, внезапный финал событий, в течение двух месяцев занимавших внимание Европы.
Некоторый ключ к развязке этих событий дает цитата из статьи политического обозревателя официальной газеты «Альбион», скрывающегося под псевдонимом Квинтилиан.
МАТ В ДВА ХОДА
«Палата депутатов Эритреи, представляющая весь трудолюбивый и честный парод этой маленькой благородной страны, вотировала доверие диктатору Париси, который предоставил концессию на судоходство по реке Лите м-ру Триплю. Отныне уже нет никаких оснований кому бы то ни было оспаривать права нашего уважаемого негоцианта м-ра Трипля на регулирование важнейшего вопроса о судоходстве по реке Лите от ее истоков до устья. Теперь, когда наши единственные разногласия улажены добровольным вотумом доверия, м-ру Триплю нет никаких оснований осложнять взаимоотношения двух великих держав-союзниц, заинтересованных в вопросе о судоходстве по реке Лите».
Густав Корн мог дважды перечитать приводимую выше цитату, но вряд ли он уловил бы в ней какой бы то ни было намек на судьбу диктатора. Между тем м-р Тангль, более разбирающийся в политической ситуации, прочитавший ее постфактум, провел длинным заостренным ногтем черту от слов «нет никаких оснований осложнять»… до конца фразы и с удовольствием воскликнул:
— Черт возьми! Они сговорились… Мистер Трипль получил концессию, мавр сделал свое дело, и мавра можно повесить… Бедный Парис! Уступочка Галикании, уступочка Альбиона, и они сговорились…
Эти слона он произносил за табльдотом в тот момент, когда на площади несколько солдат, приставив лестницы к мраморному генералу, действуя соответствующими орудиями, последовательно отбили каску, усы и саму голову памятника.
Густав Корн автоматически действовал ножом и вилкой до той минуты, пока он не счел возможным сохранить спокойствие. Он схватил за локоть м-ра Тангля и спросил с горячностью, поразившей его собеседника:
— М-р Тангль, не можете ли вы устроить мне свидание с генералом Париси?.. М-р Тангль! Считайте это эксцентричностью, любопытством, чем хотите, но я должен увидеть его… Уверяю вас, м-р Тангль…
— Это все? Не трудитесь…
М-р Тангль обвел глазами небольшую полукруглую залу ресторана при отеле и сделал легкое движение согнутым пальцем незаметному молодому человеку, который неподвижно сидел за нетронутым прибором и преимущественно занимался полировкой ногтей или тщательным протиранием своего монокля. Молодой человек, чрезвычайно эластично изогнувшись, перепорхнул на пустой стул рядом с м-ром Танглем. М-р Тангль, в промежутках между жеванием бифштекса, одним углом рта сказал:
— Моему другу, м-ру Корну… необходимо… в научных целях… скажем — антропометрические измерения… увидеть Париси… он, как я полагаю…
— В городской цитадели…
— Да… Таким образом…
— Я доложу его превосходительству, господину шефу…
— Все необходимые расходы…
— Понимаю… Ответ через час…
И молодой человек с той же эластичностью, мягкостью в движениях упорхнул со стула и затем исчез из глаз с почти сверхъестественной легкостью.
— Кто?
— Агент департамента народного благоденствия…
И ради сбережения времени, предупреждая расспросы, быстро и кратко:
— Департамент народного благоденствия — политическая полиция. При всех переворотах сохраняет лояльность, автоматически переходя на службу новому правительству. Ровно через час вы получите все необходимые сведения… Желаю успеха.
Затем, отбросив салфетку, м-р Тангль отодвинул стул и покинул зал ресторана.
Густав Корн медленными глотками пил кофе и с одними и теми же неотвязными мыслями рассеянно следил за тем, как им противоположное стороне площади солдаты генерала Пачули и генерала Париси, единодушно разгромив винный погреб, предавались возлиянию и радости по поводу легко одержанной победы.
ФЕЛЬДМАРШАЛ ПАРИСИ
В каменном ящике хорошей кладки — площадь двадцать квадратных метров — мебель: откидывающийся железный стол, стул и откидывающаяся койка с кожаным пружинным матрацем. Из угла в угол по диагонали и вдоль стен, заложив руки за спину, ходит хорошо сложенный седеющий брюнет средних, если не сказать пожилых, лет. На откидывающейся железной полке, заменяющей стол, лежит лист бумаги и карандаш. До сих пор на листе бумаги размашистым почерком написаны только четыре строки:
«Мне предложено дать показания в письменной форме. Если я занимаюсь этими бесцельными письменными упражнениями, то не для того, чтобы оправдываться. Я знаю свою судьбу в том или другом случае…»
Хорошо сложенный человек переполнен энергией. Он по всем направлениям пересекает площадь в двадцать квадратных метров, затем с размаху садится на вторую металлическую выдвижную полку, устроенную значительно ниже первой и заменяющую стул. Удар за ударом он бьет крепким кулаком по железной полке стола, барабанит пальцами по железу, стискивает пальцами виски и ерошит волосы. Затем он снова хватает карандаш и пишет:
«Толстый мерзавец Пачули, настоящая фамилия которого Кельтер, Иероним Кельтер, судившийся в Одессе за торговлю несовершеннолетними девушками, под фамилией Ергопуло просидевший четыре года в парижской тюрьме за подлог и мошенничество, обвиняет меня в узурпировании верховной власти и распродаже территории Эритреи. Я горжусь этими обвинениями. Я узурпировал верховную власть в Эритрее, он узурпировал право подписи чужого чека. Я распродавал Эритрею, он был контрагентом публичных домов Александрии и Константинополя».
Эта фраза, четко и разборчиво написанная на листе бумаги, приводит в настоящую ярость Париси. Одним прыжком оп бросается к двери, приподымает козырек над прорезанным в двери отверстием и кричит так громко, что голос его гулко разносится по каменным, похожим на туннель, коридорам цитадели: