– Где?
– Тут, глупец! В моей голове! И ещё: настоящие «Заклинания подобия» с пометками короля Сигизмунда Ягеллона у него где-то спрятаны. И Франц отправится туда.
– Зачем? Скажите мне, господин Монтегрифо, на кой Тёмный ему эта треклятая книга? Почему за ней гоняется столько народу?
Несколько секунд антиквар смотрел на своего собеседника вытаращенными глазами, потом снова рассмеялся, хрипя и булькая.
– Так вы даже этого не знаете? Скажи мне, мальчик, что позволяет сделать стандартное заклинание подобия?
– Придать предмету вид другого предмета.
– Это иллюзия. Заклинание подобия превращает один предмет в другой! – он подчеркнул голосом слово «превращает».
– Ладно, – согласился Кулиджанов. – И что? Там столько условий, что проще чеканить дукаты из настоящего золота, чем трансформировать свинец.
– Вот именно… Банальное золото короля не интересовало, он искал рецепт вечной жизни.
– И нашёл? – скепсиса в голосе капитан-лейтенанта было столько, что его можно было бы разливать по бутылкам и продавать всем желающим.
– Представь себе! Он отыскал формулу, превращающую одного человека в другого. Полностью. Угадай, что бы Ягеллон сделал дальше?
– Надо полагать… – медленно проговорил Кулиджанов. – Надо полагать, состарившись, он подобрал бы тело помоложе и поздоровее, и превратил в себя. Нет, глупость! А сознание? Душа?
– А вот над этим работал Охстат-Тельнич. И записал в дневнике, что ему удалось пересадить сознание умирающего раба в тело слабоумного. Правда, в результате он получил два трупа, но был уверен, что ему удастся довести эксперимент до конца.
– И?
– Это последняя запись в дневнике, – с досадой ответил Монтегрифо.
Вчуже капитан-лейтенант отметил, что тот перестал хрипеть, и вообще выглядел вполне здоровым, но в данный момент инстинкт сыщика гнал его вперёд.
– То есть, такой обмен невозможен? – переспросил он.
– Через два дня после этой записи король скончался. Погиб на охоте под Трокием, кабан был не согласен становиться отбивными и копчёными окороками. Судьба внебрачного сына Ягеллона довольно туманна, известно лишь, что он умер через двенадцать лет в монастыре в Брашовицах.
– Где Трокий, а где Брашовиц, – пробормотал Кулиджанов. – И опыты, значит, прекратились.
– Неизвестно. Нам неизвестно, – подчеркнул Монтегрифо. – Вполне возможно, что Франц нашёл что-то ещё, относящееся к вопросу. Или рассчитывает найти.
– Угу… А скажите?…
– Всё. Теперь иди. Устал я.
Спорить с человеком, которого сам несколько часов назад спасал от неминуемой смерти, капитан-лейтенант не стал.
– Ладно. Давайте код к расшифровке дневников, и вы избавитесь от нашего внимания, по крайней мере, до завтра.
Через несколько минут он стоял на улице, разглядывая узкую полоску бумаги с рядом значков. Как этим пользоваться, было решительно неясно.
Купе было четырёхместным, и капитан-лейтенант поморщился:
– Будет кто-то посторонний. Не поговоришь…
– Не будет, – усмехнулся Алекс и торжественно выложил на стол четыре билета. – Я бессовестно воспользовался служебным положением твоих здешних коллег и взял купе целиком.
– Хорошо. Тогда предлагаю обсудить, что ждёт нас в Кракове.
– Не пойдёт, – Верещагин душераздирающе зевнул. – Мы сейчас поспим пару часов, потом пообедаем, а вот тогда уже будем обсуждать планы.
– Умыслы и уловки, – пробормотал инспектор Никонов, тоже зевая. – Чур, моя полка верхняя. Кто-нибудь знает, во сколько мы прибываем в Краков?
– В пять утра, – злорадно сообщил Кулиджанов, но инспектор его уже не слышал.
Софья раскрыла удостоверение и прочла вслух:
– Барбара Вишневская, внештатный корреспондент. Журнал «Город и Усадьба», московская редакция. Пойдёт?
– Наверное, – ответила Барбара неуверенно. – Дайте мне хоть пару номеров этого издания, посмотреть, в каком стиле они берут интервью.
– В восхвалительном, – фыркнула Катя, подавая ей стопку журналов. – Типичный глянец, ещё чуть-чуть сахара, и будет сироп.
– Скажи лучше, ты о Скавронском почитала? – требовательно спросил Стас. – Вдруг помимо придуманных вопросов что-то всплывёт?
– Что-то мне уже не очень хочется туда идти, – Барбара невольно поёжилась. – Макс, ты будешь стоять у меня за спиной!
– Непременно, пани!
– Ладно, не будем тянуть кота за усы. На какое время с ним договаривались?
– На четыре, – ответила Софья, взглянув на часы. – Как раз успеете пообедать, Меланья щи крапивные сварила и пирог с рыбой испекла.
– У-у-у! – взвыли близнецы и помчались мыть руки.
Жил бывший главный режиссёр театра драмы и комедии Альфред Скавронский на Тверском бульваре, занимая целиком верхний этаж трёхэтажного дома в глубине двора. Ровно без пяти четыре Макс покрутил шпенёк старинного дверного звонка и прислушался. В квартире было тихо.
– Звонок не работает? – предположил он.
– Подожди минуту и дёрни ещё раз. Думаю, просто дверь такая, что ничего не слышно.
Честно досчитав до шестидесяти, молодой человек снова протянул руку к шпеньку, но в этот момент дверь бесшумно распахнулась, и он почти ухватил за нос девушку в голубом платье и белом фартуке горничной.
– Ой! – сказали оба одновременно, и рассмеялись.
– Извините, – опомнился Макс. – Мы из журнала «Город и Усадьба», к господину Скавронскому.
– Проходите, – горничная присела в книксене. – Альфред Германович ждёт вас.
Да, корреспондента из популярного журнала явно ждали, это было сразу понятно по поставленной мизансцене.
Режиссёр сидел в кабинете, на фоне книжных полок, где матово поблёскивали корешки толстых томов, на необъятном столе перед ним были в художественном беспорядке разложены тетрадки ролей, раскрытые книги, листы бумаги с записями.
Навстречу Барбаре он поднялся, распахнув руки, и красиво поставленным баритоном сказал:
– Прошу, прошу! Присаживайтесь!
«И голос красивый, и сам хорош невозможно, – думала Барбара, устраиваясь в кожаном кресле и доставая блокнот с вопросами и записывающий амулет. – Интересно, волосы он подкрашивает? Очень уж красивого цвета седина, прямо серебро и снег…»
Скавронский ей заранее не нравился.
Надо сказать, что список вопросов они соединёнными усилиями составили довольно хитрый: с одной стороны, нужно было не насторожить дичь, поэтому Барбара спрашивала его о творческом пути, любимых пьесах и о планах. С другой – не следовало забывать о главной цели, а именно, выяснении, причастен ли Альфред Германович к загадочным происшествиям в покинутой им труппе.
Растянулась беседа на два с лишним часа, и вывалились наши «журналисты» из квартиры режиссёра Скавронского несколько ошалевшие.
Макс покрутил головой, даже встряхнул ею, чтобы избавиться от красивого баритона, всё ещё звучащего в ушах.
– Знаешь, – сказал он, – второй раз в жизни видел человека, настолько влюблённого в себя.
– Почему второй? – механически переспросила Барбара.
Напряжение постепенно её отпускало, и она прикидывала, не забыла ли что-нибудь спросить.
– Первым был мой дед, великий друид, – ответил Макс со злостью в голосе. – Правда, он больше всего любил себя в роли великого учителя.
– Ну, а этому больше по душе роль великого и не полностью оценённого постановщика, – пожала плечами его напарница. – Идём-ка скорее домой, надо всё это расшифровать, сверить с записью на кристалл и вычистить лишнее.
– Не-е, ничего вычищать мы не будем! Потому что, как справедливо говорит наш дорогой шеф, детектив Алексей Верещагин, Тёмный прячется в деталях…
Вахтер на служебном входе кивнул Суржикову, как своему.
– Сегодня прогон, – сказал он, разворачивая газету. – Иди в большой зал, только имей в виду, сам сегодня лютует, ещё час. Не меньше!
«Вот интересно, – думал Владимир, поднимаясь по мраморной лестнице, – откуда вахтёр, сидящий на входе, знает, что происходит двумя этажами выше? Загадка!».
Репетиция была в самом разгаре. Из-за неплотно прикрытой двери большого зрительного зала доносились голоса: то тихий и неразборчивый женский, то знакомое густое контральто премьерши, то начальственный рык, видимо, нынешнего режиссёра. Текст был Суржикову незнаком, видно, ставили что-то не из классики.
«Ну да, – вспомнил он, – Крамов же говорил, что они поставили какую-то современную остромодную пьесу. Именно на её премьере и разбросали листки из «Макбета», точно-точно! А сейчас, видимо, Листопадов прогоняет текст, чтоб не расслаблялись…».
Он тихонько просочился в зал и сел в последнем ряду.
Увы, пьеса была невыносимо скучной. И, кажется, собратья по цеху это чувствовали: они путали реплики, спотыкались и говорили совсем не так, как желал того режиссёр. Это плотный невысокий мужчина в клетчатом пиджаке то и дело вскакивал, вопил, воздевал руки к небесам и вообще всячески демонстрировал актёрам их несостоятельность.
Наконец Суржикову надоело. Он так же тихо покинул зрительный зал и потихоньку пошёл по фойе, разглядывая портреты актёров. Знакомые всё лица: Мавлюдова в роли леди Брэкнелл, Золотов в роли Гамлета, Тихорецкий в смокинге, Дёмина в лиловом бархате… Дойдя до самого конца ряда магоснимков, Влад уже почти повернул назад, когда взгляд его зацепился за полузнакомую физиономию.
– А это кто? – спросил он сам у себя. – И откуда я его знаю?
Под портретом была подпись: Анатолий Тюрин. И тут Суржиков вспомнил: ну конечно, вечный подпевала, шакал Табаки при Скавронском! Это ведь именно Тюрин когда-то, давным-давно, в другой жизни выжил Владимира из театра. И главное, уже не вспомнить, из-за чего был конфликт, мелочь ведь какая-то, не то последняя булочка в буфете, не то что-то подобное. Но Анатолий старательно накалил себя до состояния правоты и начал доносить главному обо всём, что Суржиков говорил и делал. Особенно говорил. И особенно – о Скавронском…
– Ладно, неважно! – тряхнул головой Владимир. – Так что, Табаки, ты не ушёл отсюда вместе с тигром? Почему?