Впрочем, кому ты был бы нужен… Актёр ты посредственный, а лизоблюды у всех есть свои собственные. Неужели от простого доносительства ты поднялся на следующий уровень, начал вредить своим? И, кстати, на собрании тебя не было…
Дверь зрительного зала раскрылась, и оттуда быстрым шагом вышел тот самый толстячок в клетчатом пиджаке. Он что-то раздражённо бормотал себе под нос. Увидев незнакомца, мужчина остановился, нахмурился и быстро к нему подошёл.
– Вы кто? Почему здесь?
– Суржиков Владимир Иванович, – сыщик чуть обозначил поклон и протянул визитную карточку. – Приглашён актёрами вашей труппы. А вы, я полагаю, главный режиссёр театра?
– Частный детектив, вот как? – по лицу мужчины в клетчатом пиджаке пробежала лёгкая тень, он сунул визитку в карман и кивнул. – Да, я главный режиссёр и художественный руководитель, Листопадов. Вы были на репетиции?
– Да, всего несколько минут.
– Зря, – неожиданно сказал Листопадов вполне дружелюбным тоном. – Сыро ещё, совсем не готово. Еще пару недель репетиций, тогда можно будет понять, получается ли что-то. Слушайте, мне знакомо ваше лицо… Вроде с вашими коллегами я дел не имел.
На это Суржиков мог бы ответить, что за господином Листопадовым числятся три задержания за нарушение общественного порядка ещё в студенческие годы, плюс пять судебных разбирательств, в том числе за рукоприкладство, уже после переезда в Москву. Но говорить этого он не стал, наоборот, самым почтительным голосом спросил:
– Сергей Степанович, а может быть, вы уделите мне несколько минут вашего времени? Всё-таки кому ж знать температуру в коллективе, как не его руководителю?
– Ну-у… Хорошо, пойдёмте в мой кабинет. Это этажом выше.
И, развернувшись, Листопадов устремился к лестнице.
Опять же Владимир мог бы сообщить, что он отлично знает, где находится кабинет главного режиссёра. Более того, именно в этом кабинете пять лет назад он распрощался со службой в этом театре, и в театре вообще. Ничего этого он говорить не стал, как умолчал и о том, что после этой беседы тогдашний руководитель труппы пару недель носил тёмные очки даже поздним вечером, потому что фингал вокруг правого глаза не замазывался никаким гримом.
Молча, скорым шагом наш сыщик устремился вслед главному жрецу муз в этом храме Мельпомены.
Кабинет практически не изменился, или Суржиков забыл, как он выглядел. Вроде бы даже тяжёлые тёмно-зелёные шторы остались теми же самыми, что и пять лет назад.
Хозяин молча прошёл к дальнему книжному шкафу, вытащил самый толстый том и извлёк прячущуюся за ним бутылку тёмного стекла с яркой этикеткой. Так же без единого слова вынул из ящика стола и поставил два стакана, набулькал в один на пару пальцев тёмно-золотистой жидкости и вопросительно глянул на Влада.
– Будете?
– Увы, – развёл тот руками. – Аллергия. Очень мешает жить.
– Бедняга, – посочувствовал ему Листопадов, залпом выпил содержимое стакана и тут же налил ещё. – Не думайте, я не пьяница, – пояснил он, будто кто-то об этом спрашивал. – Просто допекли они меня сегодня до печёнки. Ну, хорошо, так что вы хотели?
Суржиков мысленно сплюнул и заново изложил всю историю, так, как сам для себя расписал её на листах бумаги. Главный режиссёр всё это молча выслушал, потом сказал:
– Нет так.
– Что не так? – слегка опешил Владимир.
– Порядок был другой. Не то чтоб это было важно, но всё-таки… После того, как Мавлюдова достала всех пропажей своего веера и до истории с гвоздём был ещё один… инцидент. Наверное, просто никто так и не узнал…
– О чём?
– У меня потерялось кашне. Очень красивое, шёлковое, но даже это не важно, – Листопадов помял лицо ладонью, будто хотел вылепить себе новое. – Кашне это подарила мне женщина, которая… которую… в общем, в Фиренце мы познакомились много лет назад.
– То есть, дело не в стоимости вещи, а в её ценности? – кивнул Суржиков.
– Именно так! С Франческой мы больше никогда не виделись, портрет её я прятал-прятал от жены, да и потерял… Вот только этот шарф и оставался.
– Понятно… И он пропал?..
– Первого или второго марта. Если хотите, я могу уточнить, у нас тогда шла «Чайка».
– Старая постановка или новая?
– Старая. Я только пришёл, присматривался, для нескольких новых спектаклей пригласил Витаса Лейтиса, а пока играли то, что ставил Скавронский.
Суржиков полез в свою таблицу и добавил первое марта и шарф.
Гримерка Виктории Мавлюдовой была самая большая из всех, там умещались не только зеркало с гримировальным столиком и кресло, но и пара стульев, два ведра с букетами, стойка с вешалками и диван. Ведущая актриса труппы, что тут скажешь!
Правда, повернуться в комнате было уже трудно, а в придачу она была заполнена запахом пудры, грима и цветов, желтым светом гримировальных ламп и громким голосом премьерши, заполнена так, что всё это казалось материальным.
Сама актриса сидела на диване, положив ноги на стул, перелистывала листки с ролью и сердито вычитывала оттуда отдельные фразы. Оторванные от пьесы, они и в самом деле казались глупыми и претенциозными.
– А, Володя, – сказала хозяйка гримёрной усталым голосом. – Хорошо, что ты пришёл. Хоть поговорю с нормальным человеком. Скинь, вон, со стула всё и садись.
Суржиков так и сделал, и открыл было рот, чтобы задать свои важные вопросы, но актриса продолжала говорить без перерыва:
– Ты видел репетицию? Ну, и как тебе? Вот всегда так с новыми пьесами, читаешь – кажется, шедевр, а начинаешь играть, оказывается, роли-то и нету, так, одно фу-фу и сотрясание воздуха. И Степаныч наш бьётся, выжимает из состава психологию и чуйства, – она так и сказала «чуйства», подчёркнуто, – а надо попросту зазубрить жест… Впрочем, с ним хоть работать можно, а молодой этот, он всё норовить по-новому увидеть.
– Молодой – это Лейтис? – вклинился Суржиков.
– Ну, а кто ж ещё? Нет, я понимаю, у них новое прочтение, они «Венецианского купца» в современных костюмах играют, а зачем? Там половина радости от пьесы в костюмах!
– Ну-у, не половина…
– Ладно, треть. Всё равно! Стараются зрителю всё разжевать и в рот положить, скоро смех за сценой будут изображать… – Она глубоко вздохнула и на мгновение закрыла глаза, а когда открыла, это была уже не стареющая усталая женщина, а примадонна. – Ну, хорошо. Я всё о своём, а ты, Володя, ведь по делу пришёл. Спрашивай.
Проглотив заверения, что он готов слушать и дальше, Суржиков и в самом деле взялся за дело.
– Скажи, Виктория, о каком ребёнке ты говорила?
Показалось ему, или по лицу актрисы промелькнула тень?
– О ребёнке? Не помню…
– Вот, посмотри… – Влад открыл свои записи и вслух прочитал: – «Шумно было, как в аду, я понять ничего не могу, а Варя, костюмерша моя, с ребёнком тетёшкается». Это ты говорила, вот я и не понял, откуда дети в театре взялись?
Мавлюдова скорчила гримаску, долженствующую означать, что она напряжённо думает, потом вытащила из букета розу и начала её ощипывать. Когда кучка лепестков на полу подросла, а терпение сыщика стало иссякать, актриса сказала:
– Точно, была там девочка. Лет четырёх, в розовом платье и с такой… блестящей заколкой в форме полумесяца. Кстати, потом я через пару дней эту заколку здесь нашла, всё хотела вернуть, а девочку эту больше не приводили.
– А мы можем спросить у Вари, кто это был и откуда?
– Конечно! – Виктория тронула плетёный шнурок на гримерном столике, и через пару минут в комнату вошла крохотная женщина, почти лилипутка, со сморщенным личиком, в тёмно-синем длинном платье. – Вот, знакомься, дорогой, это моя помощница, Варвара Камаева. Варюша, это…
– Я знаю, – непочтительно перебила её костюмерша. – Была на собрании и всё слышала.
Говорила эта малютка низким, прокуренным голосом.
– Варвара Ильинична, ещё несколько вопросов, – мягко попросил Суржиков.
– Несколько? – она хмыкнула. – Ну, ладно, идём в мою конуру. А ты, Вика, давай-ка приляг. Тебе перед спектаклем надо хоть часок поспать!
«Конурой» оказалось помещение под крышей, когда-то просторное, но сплошняком завешанное костюмами и платьями, заставленное полками с обувью, шляпными коробками, непонятными сундучками и множеством иного барахла. Оглянувшись, Владимир примостился на крышке старого сундука, выкрашенного зелёной краской. Костюмерша покружила по комнате, поправляя то одно, то другое, наконец, вытащила из-под вороха платков и шалей низкий стул и уселась.
– Спрашивай, – велела она.
Суржиков снова прочитал ту же самую фразу из рассказа Мавлюдовой и спросил:
– Что за ребёнок?
– Так Ларочка, Маши Кольцовой дочка, – нисколько не удивилась Варвара. – Хорошая девочка, только шебутная очень. Так-то обычно она с Машиной бабушкой остаётся, а тут радикулит старуху прихватил. А у Маши роль хоть и не главная, но важная, она играла сиделку Плимсолл, так что никак пропустить спектакль не могла. Ну, и взяла девчонку с собой. Мы за ней и присмотрели.
– Она могла зайти в гримёрки?
– Ты что, на ребёнка хочешь кражу свалить, сыщик хренов? – глаза костюмерши сузились, и она вдруг стала похожа на разъярённую крысу.
На всякий случай Суржиков отодвинулся и ответил:
– Ни в коем случае! Но ей наверняка было любопытно, она могла что-то увидеть. А могла взять в руки красивую вещь, поиграть и переложить куда-то, а то, что ребенок убрал, взрослому не найти!
– Скажешь тоже… Старые туфли тоже «красивая вещь»?
– Мне кажется, что это разные истории, – честно ответил Влад.
Он и сам не понимал, в какой момент у него возникла эта мысль, но, раз уж у него был заинтересованный слушатель, надо было этот вариант обсудить.
– Ну-ну… – костюмерша всё ещё была настроена скептически.
– Смотри, Варвара Ильинична, что получается: девочка…
– Лара.
– Да, Лара, забрела в гримёрку Виктории, когда вы отошли посмотреть кульминационную сцену. Веер был красивый, привлёк её внимание, и Лара взяла его поиграть. А взамен оставила другую красивую вещь, свою заколку с камушками. Потом пришла Виктория, заметила пропажу, начался шум. Девочка напугалась и спрятала веер куда-то, где он и пролежит до конца века, пока здание не снесут. Может такое быть?