Василий и пан Тадеуш встретили Алекса уже не в гостиной, а в подсобном помещении книжной лавки пана Красницкого. Как обычно и водится у антикваров и букинистов, в подсобке было куда интереснее, чем в торговом зале: на двух больших столах лежали потрепанные и совсем растрёпанные книги, какие-то ножички, дощечки, стояли коробки с иглами и баночки с клеем и краской. Над всей комнатой царил запах кипариса, ладана и спирта. Двое мужчин, молодой и старый, спорили, размахивая руками, над тощей и невзрачной тетрадкой.
– А я говорю, надо сразу пробовать амулет! – горячился Василий. – Вашими дедовскими методами мы рискуем вообще уничтожить следы надписей!
– Угу, можно подумать, двести-триста лет назад амулеты были хуже, – бурчал под нос пан Тадеуш. – Тот же янтарь в кипарисовом дереве, те же формулы, такая же активация!
Посмотрев на этот бесконечный спор, Алекс шагнул в комнату и откашлялся. Оба спорщика воззрились на него с такими одинаковыми выражениями лиц, что он невольно рассмеялся и сказал:
– У меня есть новости.
– Да? – оживился Таунен.
– И тебе они не понравятся. Надо признавать вину и соглашаться на мировую. Как мне сказали, тетрадь эта признана не имеющей исторического или культурного значения, поэтому наказание будет только за несанкционированное использование. Тетрадь возвратить владельцу, плюс штраф или общественные работы. Если ты хочешь вернуться в Москву со мной или вскоре, проси штраф.
– Ну, видишь ли… – помялся Василий. – Я ведь тебе уже не нужен, так? Мальчики выросли, и водить их за руку больше не придётся. Собственно, весь последний год я был не особо востребован…
– Чего ты хочешь, Вася?
– Я остаюсь здесь, – решительно ответил гувернёр, теперь уж окончательно бывший. – Вот, пан Тадеуш меня пригласил поработать с реставрацией книг…
– Пригласил, – столь же решительно кивнул Красницкий. – И от слов своих не отрекаюсь. А общественные работы… Да вот у меня и будет работать, пану судье всё равно, я уверен.
– Ну, хорошо… – честно признаться, Алекс не удивился, чего-то подобного он и ждал. – Тогда прощаемся? Я сегодня вечером хочу улететь.
Они обнялись, и Верещагин ушёл, оставляя позади значительный кусок своей жизни. За его спиной возобновился спор о методах реставрации надписей. Кажется, слов о необходимости вернуть тетрадь господа букинисты предпочли не услышать, но это уже была их ответственность.
Суржиков лежал на кровати, смотрел в белый потолок своей комнаты и терзался. Ему доверили расследовать дело, пусть и не такое, о котором станешь писать мемуары, но всё же – дело, важное для нанимателя. Прошло уже три дня, вот и четвёртый почти заканчивается, а он ничего сказать не может. Бегал, суетился, отрывал от дела занятых людей, и всё без толку.
Тут он вспомнил сегодняшний свой визит к Иллариону Певцову и затосковал совсем сильно. Пожалуй, Владимир накрутил себя уже до того состояния, в каком люди творческого темперамента начинают пить без просыпу, но обратиться к этому классическому способу утоления тоски всё-таки не позволяла аллергия. Отчего-то это было ещё обиднее…
Он порастравлял эту обиду, порасковыривал болячку так, чтобы она всё время саднила и не давала о себе забыть, вздохнул и сел на кровати. К саду медленно подкрадывались сумерки, пахло сиренью и, кажется, ландышами.
– Весна, – пробормотал Суржиков. – Весна, а я тут глупостями занимаюсь. Пойду, помогу Соне в саду… если позволит.
«Не позволит! – шепнул ему внутренний голос. – Иди и делай, что обещал. До начала спектакля час, отправляйся в театр, наблюдай и опрашивай».
Влад потёр ладонью колючий подбородок, снова вздохнул и отправился бриться. Кто его знает, что там затеял Илларион Николаевич, лучше быть поближе к месту событий. Конечно, усмирить этот вулкан он не сможет, но хотя бы спасёт из-под обломков собственную гордость.
Они взяли билеты на очень удачный рейс: «Королева Маб», новейший скоростной дирижабль, шёл из Люнденвика без остановок на ночёвки, и в Кракове задерживался на два часа, только чтобы поменять фиалы с воздушными элементалями.
– Отправляется в восемь вечера, – сообщил Кулиджанов, выкладывая на стол три билета, красочные книжечки из плотной дорогой бумаги. – Будем в Москве в десять утра. На борту спальные места для пассажиров, два ресторана, бар и показ голографических комедий. Мест не было, но я воспользовался служебным положением.
Недоверчиво пошевелив пальцем билетную книжечку, Алекс спросил:
– И сколько это стоит?
– Не дороже денег. Шестьсот дукатов с каждого, ужин и завтрак включены.
– Однако… Дневная ставка хорошо зарабатывающего частного сыщика.
Капитан-лейтенант развёл руками:
– Отправляйся поездом, каких-то два дня. У меня этот билет с руками оторвут.
– Не болтай, – буркнул Верещагин, выкладывая на стол шестьдесят золотых десяток. – Мне остонадоела эта история.
– Ты такой во вселенной не один… Утешает лишь то, что дальнейшая наша работа по этому делу будет идти дома. За своим столом, с родным архивом и справочным фондом, с ночёвками в собственной кровати, если повезёт… Эх, красота!
– У меня таких денег нет, – мрачно сообщил Никонов, глядя в стол. – Так что я – поездом.
– С какой это стати? – поднял бровь Кулиджанов. – Ты-то в командировке, так что за тебя родное ведомство платить будет. Его царского величества городская стража.
– Тогда предлагаю поесть! – мигом повеселел инспектор. – Когда он ещё будет, тот ужин, да и чем там на борту накормят? Алекс, а ещё разок мы туда, на рынок, наведаться можем? А потом сразу к причальной мачте!
Театр сиял огнями.
На сей раз в зрительном зале «Драмы и комедии» все места были заняты, и даже у входа маячили несколько унылых фигур, спрашивающих лишние билетики. Афиша сообщала, что объявлен бенефис Виктории Мавлюдовой, и только на два дня труппа возобновляет постановку более чем столетней давности, лучшую комедию всех врёмен и народов – «Как важно быть серьёзным». Сегодня Мавлюдова играла леди Брэкнелл, завтрашний же состав был обозначен большим вопросительным знаком.
Суржиков прошёл к служебному входу. До начала спектакля оставалось всего полчаса, все участники давно пришли и занимались своим делом, так что обычно к этому моменту вахтёр Поликарпыч уже пил чай в своей комнатке. Но нет, сегодня он, принаряженный в форменную куртку с лирами и масками на обшлагах, стоял в дверях и строго взирал на отирающихся поблизости любопытных.
– Владимир Иваныч, наше вам почтение!
– Добрый вечер, Михаил Поликарпович, – слегка поклонившись, Суржиков миновал снявшего фуражку дежурного и направился к служебной лестнице.
– Это кто? – услышал он за спиной взволнованное контральто. – Смотри, его пустили, может, актёр?
– Небось, проверяющий какой! Из министерства или департамента. Закрыть их хотят, вот Листопадов и старается, – ответил авторитетно тенорок. – Милейший, может, договоримся как-то?
– Не положено! – голос Поликарпыча был холоден, словно лягушачье брюхо.
Дальнейших переговоров Влад не слышал, но вся эта суета подняла ему настроение, и к гримёркам он подходил, посмеиваясь. Возле первой мужской гримёрной он почти столкнулся с Крамовым; согласно афише, тому досталась сегодня роль Лэйна, с его ударных реплик начиналась пьеса, и волновался Савелий чрезвычайно. Щёки его пылали, несмотря на грим.
– Володечка! – Крамов ухватил его за рукав и почти потащил в комнату. – Вот хорошо, что я тебя встретил! Проходи. Садись!
Подтолкнув гостя к стулу, Савелий сбросил оттуда халат и какие-то шарфы и повернулся к своему соседу, молодому актёру Макарову.
– Семён, ты почему не здороваешься?
Открыв глаза, тот посмотрел непонимающе, потом расцвёл в улыбке:
– О, Владимир Иванович! Как хорошо, что вы пришли! Видели, что мы сегодня играем? У меня роль Алджернона! – он горделиво выпятил грудь и надул щёки, потом не выдержал и расхохотался. – Мы с Савелием сегодня открываем спектакль.
– Ну, ни пуха, ни пера! – Суржиков собрался встать, но старый актёр вцепился в него.
– Нет-нет-нет, я ж тебя по делу позвал! Я помню, ты всегда перед выходом на сцену какой-то стишок прочитывал, и потом такой был успех! Зал ревел!
– Ну… – смутился Владимир. – Дела былые…
– Дай!
– Что?
– Владимир Иваныч, мы с Савелием просим вас – поделитесь успехом, – сложив ладони, попросил Макаров. – О, уже первый звонок…
Крамов заёрзал на диванчике.
– Володечка!
– Ладно, – сдался Суржиков. – Только, чур, не смеяться! – Оба помотали головами, жадно глядя ему в рот. – «Давайте нынче пить вино, Пускай на дорогах мрак, И все не то, и все не так, Но что есть „то“ и „так“?».
Прозвучал второй звонок, и под этот неумолкающий трезвон он смотрел, как старый и малый, глядя друг на друга, шепчут стихи…
Звонок затих, и Савелий спохватился:
– Всё, пора на сцену! Идёмте, дорогой мистер Алджернон Монкриф!
– Идёмте, Лэйн!
Суржиков дождался начала спектакля, постоял за кулисами, вдыхая запах грима, проглаженных раскалённым утюгом костюмов, непросохшей краски от декораций, и отчаянно завидовал двоим на сцене, ведущим остроумный диалог. Потом махнул рукой, достал свой список и, прочитав его дважды от первой до последней строчки, отправился в хозяйственную часть, к Чувасову.
Илья Ильич пил чай.
В его небольшой комнатке было не повернуться, большую её часть занимал несгораемый шкаф, сработанный из чудовищно толстого металла. Всё остальное место занимали кресло, стол и диван, столь монументальные, будто их для себя лично подбирал Собакевич. В настоящий момент Чувасов расположился в кресле, на столе перед ним стоял стакан с подстаканником, до краёв налитый чёрным, почти непрозрачным чаем, блюдце с сушками и тарелка с мёдом.
На незваного гостя Илья Ильич взглянул неприветливо, выражением лица напоминая некстати разбуженного медведя.
– Сыщик пожаловал, значит, – буркнул он под нос, наклонился к стакану и отхлебнул чай.