И Алекс не успел опомниться, как был вытолкан за дверь гримёрки. Усмехнувшись, он убрал в карман список и пошёл искать выход к ложам – ему тоже хотелось увидеть игру Певцова.
– Эй, сыщик, постой! – услышал он, уже взявшись за ручку двери.
Повернулся: его догоняла гримёрша.
– Слушаю вас, Варвара.
– Ты вот что, Алексей, возьми свой список и красным карандашиком подчеркни Ляльку Лянскую.
– Почему? У вас есть какие-то факты, доказательства, что это её рук дело?
– Нет у меня никаких ваших доказательств, – сердито фыркнула Варвара. – А только я это чувствую вот тут, – и она потёрла кончики пальцев. – И щекотке этой своей я верю куда больше. Потому что любой факт вывернуть наизнанку можно так, что чёрное белым покажется, а чутьё меня ни разу в жизни не обмануло. Всё, иди! Тебе тоже полезно посмотреть.
Глубоко задумавшись, Алекс вернулся в ложу. Его напарник уже сидел на своём месте и рассматривал какие-то каракули на программке.
– Ну что, предупредил ты хозяйственника? – спросил Алекс.
– А то! По-моему, он до сих пор стоит над душой у каждого рабочего, передвигающего хотя бы табуретку. Виктория что-то ценное произнесла?
– Да в общем-то, нет. И тот не мог, и эта хорошая. Гримёрша её посоветовала обратить особое внимание на актрису эту, Лянскую, но причины назвала несерьёзные. Чует она, понимаешь?
– Ну, очень может быть, Варвара и права, чутьё у неё знаменитое.
– Да хоть сто раз! – с досадой ответил Верещагин, усаживаясь поудобнее. – Всё равно нужны доказательства, а их нет, разве что ловушка сработает. Ладно, потом обсудим, уже свет гасят.
Даже самому себе он стеснялся признаться, что совершенно очарован этим миром. Его ненастоящей, но такой яркой жизнью, перевоплощениями, слезами и смехом, вот этим вот чудачеством старого знаменитого лицедея, что выходил сейчас на сцену в женском платье и гриме…
Когда прозвучала последняя фраза, зал на мгновение замер, а потом взорвался овацией. Суржиков сбился со счёта, сколько раз вызывали исполнителей, сколько букетов летело от тех, кто столпился возле оркестровой ямы. А уж когда вместе с Илларионом Певцовым на сцену вышла Мавлюдова, показалось ему, что сейчас рухнет крыша.
Наконец Певцов поднял руку, и зрители затихли.
– Спасибо всем моим партнерам на сегодня, – сказал актёр. – Спасибо зрителям. Спасибо Сергею Степановичу Листопадову, что не побоялся нашего маленького эксперимента.
– Ещё б он тебе возразил, – буркнул Влад. – Кто ты, а кто он?
А Илларион продолжал говорить.
– Вам известно, конечно, что эти два спектакля мы давали в честь великолепной Виктории Мавлюдовой!
Тут он за руку вывел зардевшуюся актрису к рампе, подождал, пока ей вручат роскошные розы, поцеловал руку и продолжил:
– Для Виктории и для всей труппы у меня есть подарок, – тут Илларион отцепил от пояса платья веер и с поклоном протянул его премьерше. – Когда-то эта вещица принадлежала самой Целиковской и считалась её талисманом. Пусть же служит вам, друзья мои, так же верно, как ей.
После короткого общего «Ах!» среди зрителей снова воцарилось глубокое молчание.
– Да-а, – протянул Суржиков. – Сцена поставлена – блеск!
– Я понял, что люблю именно этот театр, его старинное здание, его труппу, его цеха и даже здешнего сценового, – говорил меж тем Певцов.
– Сценовой? – вскинул бровь Алекс. – Откуда он выкопал этого зверя?
– Аркадия своего расспросишь, слушай, – совершенно нелогично одёрнул его помощник.
– И я решил… – тут старый актёр выдержал длинную, поистине сценическую паузу, дождался лёгкого шума в зале и прихлопнул его энергичным жестом. – Я решил поставить на этой сцене свой последний спектакль!
Зрители взвыли, а Суржиков ехидно прокомментировал:
– В пятый раз за прошедшие двадцать лет он объявил последнюю гастроль.
– Всем вам, наверное, известно, что сейчас я занят в «Короле Лире». Но уже со следующей недели, после премьеры, планирую начать репетиции здесь, на этой исторической сцене, – Певцов обвёл рукой просцениум, захватив оркестровую яму и зрительный зал. – И надеюсь, что всех вас увижу на премьере этой пьесы в первую декаду сентября.
Под новый взрыв аплодисментов занавес упал.
Время шло к полуночи, но малое фойе театра не пустело. Актёры и работники цехов собирались группами, переходили от одной к другой, смеялись, восклицали, стреляли в потолок пробками от шампанского… Праздновали, словом. Разумеется, центром всего этого был Илларион Певцов. Он переоделся, щеголял теперь в белом смокинге, и очарование его было совершенно неотразимым. Наконец, когда шум достиг своего пика и начал спадать, Илларион поднял руку и сказал:
– Друзья мои!
Сказал вроде бы и не громко, но голос его перекрыл шум разговоров. Всё стихло.
– Магическое усиление голоса? – спросил Алекс.
– Похоже на то. Но амулет хорошо скрыт, или мощный очень. Молодец, ведь не мальчик, а весь вечер на сцене, и здесь ещё, и держится! – ответил Суржиков, вместе с напарником стоящий в сторонке от шумных компаний.
Певцов же говорил:
– Наверное, вы ещё не успели забыть, как выглядит новый талисман вашей труппы? – переждав смех, он продолжил. – Так вот, мы с уважаемым Сергеем Степановичем Листопадовым решили сделать для этого ценного предмета достойное обрамление. Сергей Степанович, прошу!
Коротко поклонившись, Листопадов хлопнул в ладоши, и двое рабочих сцены внесли в фойе витрину – чудовищно тяжёлое сооружение из резного дуба и стекла. Главный режиссёр отпер замок ключом, потом, приложив ладонь и пошептав – магически, и, наконец, не без усилия поднял тяжёлую крышку. Виктория Мавлюдова вышла из толпы, отцепила веер от пояса и бережно уложила на белый бархат. Листопадов снова запер крышку и с поклоном вручил ей ключ.
– Отлично! – Алекс потёр руки. – Теперь ваш пакостник просто обязан будет попытаться похитить эту вещицу. Витрина вскрывается магически, значит, след мы легко считаем…
– Извини, а что ему может помешать попросту разбить стекло? – грустно спросил Суржиков. – Вахтёр не услышит, он ночью крепко спит, да и далеко тут.
– Ну… Да, ты прав, пожалуй. Твои предложения?
– Да что тут предлагать? Дежурить надо. Я и останусь. Сейчас народец расходиться станет, постою пока за портьерой, да и посижу ночь тут на диванчике. А ты вот что… Спроси у своего Аркадия, кто такой сценовой, и есть ли коза, на которой к нему можно подъехать.
– Ты считаешь, он есть на самом деле?
– Почему нет? – пожал плечами Владимир. – Пару месяцев назад я и в существовании домовых сомневался. Ну, всё, иди!
И он ловко ввинтился между стеной и бархатной красной шторой, отделявшей малое фойе от широкого коридора.
Фойе и в самом деле постепенно пустело. Уехал Листопадов, отбыл Певцов, разошлись актёры, костюмеры, декораторы и осветители… Свет погасили, только уличный фонарь освещал портрет на стене. Тень на него падала так, что Суржикову казалось, что лицо на портрете то усмехается, то гневно хмурится. Зябко потирая ладони, он прошёлся от рояля до неубранных столов, покосился на недопитое шампанское и вздохнул. Потом сел на диван в том углу, где лежала особенно густая тень, приготовился дремать вполглаза, и… уснул так крепко, как не засыпал с раннего детства.
Разбудил бывшего актёра, как ни странно, лёгкий шорох. Он открыл глаза, ничего не увидел и внезапно напугался, забыв, где находится. Потом вспомнил: театр, малое фойе, он сторожит гипотетического вора. Осторожно поднёс к глазам часы и ничего не разглядел. «Неважно, – подумал Владимир. – Сколько бы ни было, а раньше рассвета уходить – смысла нет. Правда, и рассвет сейчас ранний, уже в полчетвёртого птичий концерт начинается…».
Тут шорох повторился. Звучал он не рядом с витриной, хранящей розовый веер, а совсем в другой стороне фойе, возле неубранного стола.
Суржиков встал, молясь только, чтоб не скрипнул диванчик или паркетина, и сделал осторожный шаг в ту сторону, где только что в темноте шевельнулась ещё большая темнота. Кто-то придушенно пискнул, метнулся к коридору, и всё стихло. «Вот Тьма! Это не наш вор, точно. Неужели и правда водится в театре своя, местная нечисть? И как они называются? Сценовой, партерный и балконный? А ещё фойешечный и гримёрный…». Влад хмыкнул, повернулся в сторону витрины, и в бледном, еле забрезжившем свете начинающегося утра увидел, что стекло поднято, а на белом бархате ничего нет.
Холодный пот прошиб незадачливого сторожа, показалось, что вот сейчас всё и кончится для него… И тут же всплыла картинка в памяти: вот Виктория Мавлюдова идёт в сторону своей гримёрки, приостанавливается, возвращается в фойе и…
– Ну, конечно! – выдохнул Суржиков. – Вика же забрала своё сокровище, а в витрину положила старый веер, с которым играла раньше. Значит, всё идёт по плану, вор не удержался и стащил… макет. Осталось только понять, кто он. Или она. А я, осёл, всё проспал…
Совершенно раздавленный, побрёл он домой, спать. Или не спать, а думать.
Полночи Владимир ворочался с боку на бок, переворачивал нагревшуюся подушку, открывал окно пошире и снова закрывал его, замёрзнув – словом, боролся с классической бессонницей всеми наименее действенными способами. Наконец, уже в начале четвёртого, он сел в кровати и шепотом позвал:
– Аркадий Феофилактович, спаси меня!
Не сразу, но через пару минут зевающий домовой в пижаме появился на краю кровати.
– Чего тебе? Ночью, между прочим, даже домовые спят… когда им дают.
– Аркадий, друг, я облажался! И только ты можешь меня спасти!
– Чем это? Я в вашем розыскном деле ничего не смыслю, моя забота – крышу чинить да бельё сменить.
– Скажи мне, есть ли в театре кто-нибудь из вашего племени? Сценовой или как его называть?
– Не скажу, – помотал головой Аркадий. – Нельзя. Обычай не велит о нашем племени рассказывать сверх должного. Я уже и хозяину то же самое сказал.
– Ну, бывают же исключительные случаи!
– Скажи, Аркаша, – прозвучал негромкий женский голосок.