— Каштанкина Ираида Степановна, — расположившись, записал Игнат. — Год рождения?
— Одна тысяча восемьсот восемьдесят девятый.
— Ого! — опер присвистнул. — Это ж при царе еще!
— При Александре Александровиче, Миротворце, — скромно уточнила старушка. — В Париже в честь него мост построили! Я там в десятом году была, до войны еще…
— До империалистической? Ясно… Место рождения?
— Ревель. Ну, Таллин сейчас…
Игнат был сотрудником не только добросовестным, но и терпеливым, а потому слушал возможную свидетельницу внимательно, не перебивая. Исписал мелким почерком целых пять тетрадных листов, покуда в авторучке не закончились чернила.
— Значит, говорите, две лахудры были? Почти всю ночь… А число не помните?
— Помню. Аккурат в тот день, когда учительницу убили.
— Отлично!
В оперативной — да и в следственной тоже — работе именно так и бывает, когда ничего-ничего, а потом — оп! — и повезло, нашлась ниточка. Только никакое это не везение и не рояль в кустах! Всего лишь добросовестное отношение к делу и внимание к мелочам, ничего на первый взгляд не значащим. А по сути — работа, работа и еще раз работа.
— Лахудры эти как выглядели?
Старушка описала довольно подробно — настолько, что Ревякин заподозрил неладное. Ладно, в полпятого утра уже достаточно светло, но расстояние-то! Прав был Дорожкин: от дома Каштанкиной до бетонного павильона остановки — навскидку метров двести. Что тут разглядишь?
— А у меня, товарищ старший лейтенант, бинокль есть! — бабуля словно прочитала его мысли! — Хороший, цейсовский… От покойного мужа остался. Он ведь у меня красный командир был. Под Халхин-Голом погиб. А бинокль — вот он…
Ревякин с почтением вытащил оптику из футляра, глянул. Да уж! Цейс есть Цейс, он дерьма не делал. Остановка — как на ладони. Во всех подробностях. Даже рисунки видны и похабные надписи. Ну, собиралась молодежь, костер жгла, а углями — вот, остановку разрисовывали. Как неандертальцы — пещеры!
Задумавшийся опер невольно прочел вслух:
— «Вся жизнь — бардак, все бабы — б…ди», — сказал Бальзак слезая с Нади».
— Это Лешка Кошкин написал, я видела! — тут же сообщила бабуся.
Этого Кошкина тоже не худо бы опросить… Но лучше — позвонить в гараж, справиться, кто тогда был на утреннем рейсе водителем. Да и пассажиры…
— Спасибо, Ираида Степановна! Большое спасибо. К вам еще участковый обязательно зайдет.
— Надеюсь! Может, чайку?
— Извините, Ираида Степановна. Служба. Но… буду иметь вас в виду.
— Всегда пожалуйста. У меня муж покойный — красный командир!
С начальником колхозного гаража Ревякин связался сразу же, как только вернулся в отделение. Водитель утреннего рейса как раз оказался на месте. Начальник даже предложил его прислать.
— Спасибо, мы сами заедем, — с ходу отказался инспектор. — Как раз по пути. Игорь! Ты скоро там?
— Иду… Как там Каштанкина?
— Мировая бабуся!
— Ну, это кому как…
Водитель колхозного грузовика ГАЗ-51 — именно такой транспорт возил на смену скотников и доярок — ждал милиционеров в конторе. Высокий симпатичный мужик с открытой улыбкой. На выцветшей гимнастерке — нашивки за ранения. Фронтовик.
— Колесников Александр Федорович, шофер. Можно просто — Саша. Ребята на фронте «Керенским» дразнили. Ну, по имени-отчеству. Одинаковые они у нас.
«Лахудр» Александр Федорович подвозил как раз в то утро. После того как убили практикантку Лиду Кирпонос. Правда, столь категоричен, как Ираида Степановна, Колесников не был:
— Девчонки как девчонки. Веселые. Одеты модняво, да.
— А с чего вы взяли, что веселые? Они же в кузове ехали?
— Так как залезли, сразу песни начали петь. С доярками нашими. Городские девочки, из Тянска. Одна — Юля — в Моськино к тетке приехала, погостить. Ну а подружка — с ней.
— А вы откуда…
— Доярки потом рассказывали. Все песню пытались вспомнить, что девчонки те пели, модную. Из «Человека-амфибии». «Нам бы, нам бы, нам бы, нам бы всем на дно» — знаете?
Ревякин хмыкнул:
— Да уж слыхали! Спасибо, Александр Федорович.
— Не за что. Постойте… — Колесников немного замялся, потупил глаза. — Товарищ… можно у вас кое-что спросить?
— Да, спрашивайте!
— Парень у нас в гараже есть… Костя Хренков. Немножко шебутной, но — золотые руки! И работу свою любит. Он у вас сейчас… не спрашиваю, по какому делу. Я вот о чем… Если надо там на поруки взять или еще что, так мы… всем гаражом.
— Что ж, Александр Федорович. Обязательно учтем ваше мнение.
К озеру свернули у Моськина — и сразу поехали прямо по лесной дорожке, не заезжая в деревню. Мощный рев двигателя тяжелого мотоцикла распугал местную фауну: белок, ящериц да многочисленных пичуг, что пели-чирикали по кусточкам.
Близ орешника на полянке виднелись следы двускатных колес.
Ревякин заглушил мотоцикл:
— Похоже, здесь вот автобус и был.
— Или грузовик. — Дорожкин выбрался из коляски, нагнулся, погладил пальцами траву — таволгу, пастушью сумку…
— Или грузовик, — согласно покивал опер и, завидев стайку ребятишек, усмехнулся. — А вот у местных аборигенов и спросим. Здорово, ребята! Что, водичка-то нынче теплая?
— Теплая! Здрасьте.
— Как парное молоко!
— Купаться можно!
Игнат потер руки:
— Ну и славно! А на мотоцикле проедем?
— На вашем — да!
Ребята с уважением взглянули на новую милицейскую технику.
— А вообще на машинах тут ездят?
— Да, на «газике».
— На «козле»! На нем хоть куда проедешь.
— Недавно вообще на автобусе приезжали! — вспомнил белоголовый парнишка в черных сатиновых трусах и тюбетейке. — Тут вон, на поляне, ставили.
— А что за автобус-то был? — сняв фуражку, участковый вытер со лба пот. — Рейсовый?
Мальчишка засмеялся — небольшой совсем, лет восьми:
— Не-а, дяденька милицанер. Рейсовый — он с тупым носом, а у того капот как у газика.
— А цвет какой, помнишь?
— Синий. С белым.
Такой же автобус видели и его приятели, с их слов оперативники уточнили и дату, и время. Все сходилось. Похоже, не врал Хренков.
Рассказали ребята и про девчонок. Про «лахудр». Правда, «лахудрами» пацаны их не звали, для них они были просто «городские», а для кого-то и вообще — «тетеньки».
— Одну Таней зовут, а другая — Юля!
— Они к бабе Шуре Вощенковой приехали. В конце мая еще.
— В Моськино, значит? — уточнил Игнат.
— Ну да!
— А сейчас они на озере, загорают.
— Ого! А покажете где?
Мальчишки вдруг замялись, зашушукались, потом самый старший — лет десяти — вышел вперед:
— Дяденьки милицанеры, а вы нас на мотоцикле прокатить можете?
Ревякин громко расхохотался:
— Конечно! Игорь, пешочком пройдешься? Ну, залезай, пацаны! Один — сзади, остальные в коляску…
— Ура-а-!
Так вот и подкатили к озеру: Ревякин за рулем, а с ним — толпа радостно орущей ребятни! Наверное, человек десять. И как только поместились-то?
— Дяденька милицанер! А вокруг озера можете?
— Э нет, пацаны! Хватит. Где, говорите, девчонки-то загорают?
— А вон, большой камень на мысу видите?
Девушки Таня и Юля подтвердили все. Да, действительно, их подвозил на автобусе симпатичный молодой парнишка.
— Мы в кино на «Бабетту» собрались. — Юля, шатенка, поправила на носу большие солнцезащитные очки. — А рейсовый как-то рано прошел. Так иногда бывает — смотря какой шофер. Ну, думаем, попутка только…
— Согласны уже были на грузовик! — со смехом подтвердила крашеная блондиночка Таня. — Да что там на грузовик! На трактор с телегой! Ведь «Бабетта» же! Хоть уже и смотрели, а все равно интересно.
Юля сняла очки и, щурясь от солнца, склонила голову набок:
— Ловили грузовик, а поймали автобус.
— Красивый такой. Синий, с белым капотом и верхом.
— Как королевны ехали. Одни!
Так что алиби Хренкова полностью подтвердилось.
— Откуда же тогда часы? — одеваясь, недоумевал Дорожкин.
— Да мало ли. — Прыгая на одной ноге, Ревякин выбивал попавшую в ухо воду. Милиционеры все-таки выкупались, правда, не с девчонками, а чуть подальше. Плавок-то не прихватили — одни синие форменные трусы! Не то что у девчонок…
— А купальники у них классные! — мечтательно прищурился участковый. — Сразу видно — импортные.
— Скорее сами шили. В «Работнице» недавно выкройка была.
— А ты откуда знаешь?
— Так. Знаю. — Натянув брюки, Игнат быстренько перевел разговор в деловое русло: — Говорю, часы-то и подбросить кто-нибудь мог.
— Или сам Хренков. Уже ночь. Забрел по пьяни в старую школу. Ну, пассию свою искал. Нашел. И прихватил часы на память.
— Ну, это, конечно, вряд ли! — усомнился опер. — Однако по пьяной-то лавочке чего только не случается! Но скорее подбросили… Кто его куртку принес? Завклубом?
— Да там рядом полно народу шаталось! И вообще… — Усевшись в траву, участковый натянул штиблеты. — Учительница вполне могла эти часы и до убийства потерять. У нее же велик! Поехала в лес, за ветку зацепилась — вот тебе и царапина! Дома спохватилась — ан поздно уже. Так ведь могло быть? Могло.
— Но могли и подбросить, — все же возразил Игнат. — Костя Хренков — парень молодой, конфликтный. С кем он там из-за той же Лиды подрался-то?
— С Копытиным Витькой из ПМК. Но тот с мая на северах, в Котласе. До конца лета завербовался.
— Хм… — опер пригладил мокрые волосы и задумчиво посмотрел на купающихся невдалеке ребятишек. — А ведь у Копытина друзья должны быть…
— Придется проверить. — Дорожкин сорвал травинку, сунул в рот, пожевал, выплюнул. — А пока выходит, у Хренкова — полное алиби! Только вот часы всю картину портят. Даже если подбросили… Кто-то же их взял! Пусть даже не убийца. Но мог убийцу видеть! Конечно, могла и сама потерять… Теперь уж не спросишь.
— Искать надо, кто у лавки с курткой стоял, — негромко протянул опер. — Да хоть того же Серегу, завклубом, опросить. Кстати, у него самого-то конфликтов с Хренковым не было?