— Серега не при делах, — подходя к мотоциклу, с сомнением покачал головой Дорожкин. — Одноклассник он мой. Хороший парень, совестливый. Комсоргом у нас в классе был.
— Ну, раз одноклассник — тебе и карты в руки. Поговори с ним. Может, кого вспомнит?
Сначала Женька хотела дождаться Максима с экзаменов, а потом уже вместе с ним пойти домой — жили-то они в одной стороне, считай, что рядом. Так вот и пошли бы вместе…
Она резко тряхнула головой: ага, размечталась! Кто она — и кто он! Максим — выпускник, взрослый парень, а она — пигалица, восьмиклассница. Даже экзамены теперь после седьмого класса не сдают — потому что восьмилетка!
И так видят, что они вместе. Но чтобы вот так, прямо от школы, никого не стыдясь… У Макса друзей-одноклассников много — засмеют! Да и девчонка у него была, Верка Енукова из одиннадцатого «Б». Они год встречались — или, как говорят, «ходили». Может, даже и целовались уже! Правда, весной поссорились. В апреле еще. Из-за чего — Катя, Максова сестра, не рассказывала, а Женька подробностей не выспрашивала — стыдно.
Ну, поссорятся — помирятся, мало ли… Девушка шмыгнула носом — и чего она себе тут нафантазировала? Они с Максом просто сейчас одним делом занимаются, ну, вот получилось так, вышло. И одно это — уже здорово! А чтобы «ходить»… Будущая восьмиклассница с выпускником… Да бабки на родной улице заклевали бы! А вообще, как тогда Макс на нее смотрел — на озере, в лодке… И как потом вступился! Мошникова, гада, так треснул — мама не горюй! И поделом. Нечего тут. Если бы не дело — так, верно, плакала бы до сих пор, еще бы!
Вспомнив обидчиков и гнусный недавний случай, Женька загрустила. На душе вновь сделалось мерзко, как тогда… Это ж надо было так глупо попасться! Вот уж точно — сама виновата! Именно так все и сказали бы.
Откровенно говоря, девушка со страхом ждала осуждающе-жалостливых взглядов, шушуканий за спиной, да что там — показывали бы пальцем! Даже школьная мелюзга. «А вон, видите, Колесникова идет! Так ее недавно облапали и чуть не раздели! Сама к пацанам пришла. А еще вожатая! Чему такая может октябрят научить? Ничему хорошему, уж точно! Недаром не нашу музыку слушает, всяких там монтанов и прочих».
Пока, правда, не шушукались и пальцами в спину не тыкали. Может, потому что лето? В школе почти никого нет. Ничего, вот настанет сентябрь, уж тогда… Или, наоборот, забудется все. И она, Женька, тоже забудет. Неужели забудет? Эту всю мерзость, пальцы эти липкие, беспомощность, страх…
В таких вот мыслях Колесникова вышла на школьный двор — и нос к носу столкнулась с толстяком Владиком! Из тех самых…
Правда, вел он себя не сказать чтобы нахально, даже наоборот.
— Ой! А я это… тебя по всей школе ищу. Нитки обещал… вот… Ну это, зашить платье. А хочешь, я скажу сестре, она сама зашьет — совсем незаметно будет. Она портниха, закройщица.
— Нитки? — Женька сначала не поняла, а потом вспомнила — действительно обещал.
Хорошие были нитки. Синие, мулине — целый моток. Как раз такие, как платье.
— Ты это мне, что ли?
— А кому же? — Влад захлопал глазами. — Но если хочешь, сестра может зашить…
— Да я сама зашью. А за нитки — спасибо.
Вязла, развернулась и пошла.
— Жень, — робко послышалось позади. — Мы ведь и впрямь думали, ты шпионка…
Думали они…
— Слышь… — он ее все же нагнал.
Девушка обернулась, бросила с презрительным прищуром:
— Чего еще?
— Ты это… И Макс… вы про тех, кто у старой школы крутился, спрашивали, — несмело моргнул Влад.
Женька насторожилась:
— Ну?
— Я тогда про мопедиста сказал…
— Да не тяни ты кота!
— Там еще один был. Не у школы — в кустах. Из Койволы. Морда такая красная, кепка в солярке. А в Койволе у меня деревня.
— Деревня у помещиков, а у тебя — бабушкина изба или дедушкин дом, — презрительно бросила Колесникова.
— Ну, так.
— Так что за мужик? — Женька переспросила нарочито равнодушным тоном, пытаясь скрыть нарастающий интерес. Не очень-то получилось — выдавали загоревшиеся глаза!
— Да я его так-то не знаю, — повел плечами Влад. — Но в Койволе часто видал. Он там на тракторе. Бордовый такой, «Беларусь».
Глава 6Озерск,середина июня 1963 г.
Утром Алтуфьев пришел в отделение рано, еще до «летучки». Вчера, хоть и приехал не поздно, да умаялся — после судебно-медицинской экспертизы Шалькина еще заезжал в прокуратуру, где присутствовал на совещании «Об укреплении социалистической законности в свете решений двадцать первого партсъезда», после снова имел не очень-то приятный разговор с начальством. По поводу все того же дела. Торопили! Еще бы — дело-то резонансное. Молодую учительницу убили, да еще с особой жестокостью!
— Из Москвы звонили, интересовались, — наставительно напомнил прокурор, кивая на висевший сзади портрет Никиты Сергеевича Хрущева. — Плохой знак! Так что поспешай, Владимир Андреевич, поспешай!
Поспешай…
И что же оставалось делать? Валить все на Шалькина? Коли уж все улики против него? Хотя какие там улики? Самая главная — «пальчики» на орудии убийства. Затем — нахождение тела… там же. Но тут как раз нестыковочка — что же это, он вот так убил, а потом здесь же, на месте преступления, и уснул сном младенца? Даже не попытался хоть как-то замести следы, уйти, скрыться. Пьяный-пьяный, а ведь изнасиловал! А потом добил. Уж сообразил бы и убежать, да и орудие убийства куда-нибудь выбросить. Почему же так не сделал? Что, совсем умом тронулся? Да нет. Экспертиза показала: вменяем, осознавал, что делал, — или мог осознавать.
Что же тогда получается? Подставили Шалькина? Кто? Котька Хренков? А что? Убил из ревности, в ходе ссоры, так сказать, на почве внезапно возникших неприязненных отношений… А может быть, и наоборот — хладнокровненько все обдумал, присмотрел, на кого вину свалить, и, дождавшись подходящего момента, — исполнил. Мотив имеется — убитая беременная была, вот, верно, ему и сказала, мол, женись… А Хренков не захотел, ну и…
Зачем только Шалькина в школу приволок? Достаточно было просто подбросить ему на конюшню улику — ту же статуэтку. Зачем еще и пьяного тащить? А просто переволновался преступник! Или сглупил. Умных-то преступлений не так уж и много, процентов девяносто именно что по-дурацки и совершаются, особенно когда вот так — спонтанно. Убийство — это, знаете ли, не фунт изюму скушать! От волнения в башке все переклинить может. И вот это вот пьяное тело на месте преступления — явная ошибка. Тем более следы волочения в протоколе отмечены. Но там много чего могли волочить — те же мешки со стекловатой. Здание-то в другую организацию передавалось — кое-что ремонтировали.
С другой стороны, и следов Шалькина — яловые сапоги с гвоздиками — на месте преступления полным-полно! И еще — парусиновые туфли неопределенного размера. Чьи? Кто там еще был? До преступления или после…
А с Хренковым все неплохо сложиться может. Только вот улики пока против него только косвенные — часы. Интересно, есть у него парусиновые туфли? Наверняка есть. У кого их нет.
Свидетелей надо искать, вот что! Не может такого быть, чтоб никто ничего — там же улица почти рядом, дома. На Малое озеро, опять же, прямая дорога. На Среднее, кстати, тоже, к дальним — Койвольским — мосткам. Старый стадион… Неужели ребятня местная здесь не гуляет? Участок школьный — рукой подать. Правда, ничего там еще не поспело, рановато еще. И все же надо поручить Дорожкину… Впрочем, поручил же уже! Поторопить!
И все же — если допустить, что Шалькина просто подставили, притащили, — тогда откуда его следы, да еще в таком количестве? Тем более сам он утверждает, что в старую школу с зимы не заглядывал, учителя даже помочь чего притащить не звали, сами справлялись.
Значит, в тот день и заглянул! Про который толком ни черта не помнит. Нет, с утра-то помнит, что пили, а дальше — все. Провал! Психиатры сказали — бывает. Какой-то там синдром. Собутыльников опросили, и что? Еще раз! Пожестче! Может, кто Хренкова поблизости видел?
И вот эти еще следы… Ну как так?
Переставив на подоконник портфель, Алтуфьев погремел ключами и вытащил из сейфа папку с материалами дела, возбужденного по факту убийства практикантки Лидии Борисовны Кирпонос. Раскрыл, нашел протокол осмотра, фототаблицу…
Ну, вот они, следы яловых сапог, идентичных тем, что имелись на подозреваемом! Техник-криминалист Африканыч их даже выделил фиолетовыми стрелками — химическим карандашом. Вот — вдоль стены, теперь — поперек, а вот — взад-вперед — и по диагонали. Это с чего там Шалькин так разгулялся-то? И впрямь — словно на праздничном шествии. Много следов, слишком много! Шпилек и парусиновых туфель по сравнению с сапогами — всего ничего. И зачем так выхаживать? К чему? Разве что…
Убрав дело в сейф (привычка!), Владимир сбегал в дежурку и, вытащив из камеры Шалькина, привел к себе в кабинет.
— Ну, Федор Иваныч, ничего больше не вспомнил?
— Да голову всю сломал… — конюх махнул рукой и тяжело вздохнул: — Хоть и против меня все, а все ж не мог я вот так… молодую девчонку… Пьяный-пьяный, а сообразил бы. Я как выпью, так сразу в сон. С войны еще! Пушкой не разбудишь.
— А ты, Федор Иваныч, на каком фронте был?
— Я-то? На Втором Белорусском! — Услыхав про фронт, Шалькин словно помолодел, улыбнулся даже, расправил плечи. — Все в «царице полей» — в пехоте. Данциг, правда, на танковой броне брали. Но на улицах пострелять пришлось. Как и в Берлине…
— Часы у тебя неплохие, — прищурился следователь. — Поди, наградные, а?
— Сам командующий, Константин Константинович Рокоссовский, лично вручил! За Восточно-Померанскую операцию! Старшиной войну закончил. В сорок третьем призвался, красноармейцем простым. А теперь вот — девчушку молодою убил…
По небритым щекам конюха покатились слезы. Алтуфьев налил из графина воды, протянул конюху. Шалькин жадно выпил, поблагодарил:
— Спасибо. И вообще спасибо, товарищ следователь, что со мной так долго возитесь. Я понимаю, отпечатки пальцев и все такое… Другой бы…