– Доктор Хорнштайн – медицинский работник. Она не проявляла особого интереса к египтологии?
Камински пожал плечами. Иштван Рогалла ответил за него:
– Кажется, доктор Хорнштайн интересовалась иероглифическими надписями на каменных блоках. Я припоминаю, что она часто расспрашивала меня о значениях сложных иероглифов, которые я и сам не мог расшифровать. Это меня удивляло, но я как-то не придавал этому значения.
– Иногда, – добавил Артур, – я слышал, как она говорит на непонятном языке, которого я раньше никогда не слышал. Но это всего лишь еще одна из тайн и загадок, которые скрывает эта женщина. И именно это делает ее такой привлекательной.
Хассану Мухтару явно не нравился этот разговор. Он громко сопел носом, и это смахивало на покашливание парового двигателя.
– Вы пытаетесь придать ей большее значение, чем она заслуживает, – недовольно заявил он. – Доктор Хорнштайн – обычная женщина, такая же, как и множество других. Ограничимся этим.
– А как расшифровывается надпись на этом скарабее? – не дал себя смутить Камински.
Ни эль-Кадр, ни Мухтар не были готовы ответить на этот вопрос.
Рогалла, для которого ситуация была довольно неприятной, откашлялся и ответил:
– Понимаете, Камински, бывают моменты, когда ученый абсолютно бессилен, потому что они не вписываются в систему его дисциплины. Как же вам это объяснить? Вы как инженер защищены от подобных неожиданностей. Вы знаете, что два четных числа в сумме всегда образуют четное число. Но в археологии нельзя застраховаться от неожиданностей. Этот скарабей – как раз такая неожиданность. На нем обнаружилась надпись, для расшифровки которой до сих пор нет сравнительного текста. В таких ситуациях археологи становятся скептиками. Ни один не осмелится трактовать необычное открытие.
Макорн издали наблюдал за происходящим. Услышанное в очередной раз убедило его, что от Геллы Хорнштайн исходят странные импульсы. Они на каждого действуют по-разному: у одних вызывают слепую страсть, у других – неизмеримую ненависть.
Но теперь, подстегнутый объяснением Рогаллы, Майк Макорн забеспокоился. Он поерзал на стуле и сказал:
– Я думаю, что понял, о чем вы говорите. Но вы нас заинтриговали. Вы не могли бы перевести для нас текст? Я имею в виду, прочитать без комментариев, чтобы мы, дилетанты, поняли, что там написано?
Рогалла глазами поискал помощи у Хассана Мухтара, но тот отвернулся в сторону, словно хотел сказать: «Я бы этого не делал». Эль-Кадр не видел никаких причин скрывать смысл надписи, которую они трижды пытались перевести и трижды получали один и тот же результат. Он вытащил лист бумаги и прочел то, что они втроем смогли перевести:
– «Мое тело было очищено селитрой, окурено ладаном, меня искупали в молоке священной коровы, вымыв все зло, что было заключено в моей сущности, Тефнут приготовила все для меня на лугах упокоения. И вот я иду в мрачные долы, чтобы возвратиться через три тысячи и две сотни лет».
В отличие от Макорна, на Камински эти слова не произвели впечатления. Может, он действительно не понял смысла сказанного, а возможно, в его сознании произошел некий сдвиг. Макорн, похоже, волновался, когда спросил:
– Древние египтяне верили в реинкарнацию?
Рогалла и эль-Кадр ответили хором:
– Да.
– Нет.
Оба рассмеялись, и Рогалла добавил:
– Теперь вы воочию убедились, как сложно отвечать на ваши вопросы.
– Я не понимаю.
– То есть, – начал объяснять Рогалла, – если вы под возрождением понимаете процесс, когда человек умирает и после смерти переходит в другую форму существования, то можно сказать, что египтяне верили в реинкарнацию. А если вы подразумеваете, что король, умерший полтысячи лет назад, сегодня влачит жалкое существование в виде какого-нибудь батрака или наоборот, то они не верили в возрождение.
– Если я вас правильно понял, – сказал Макорн, – то, что мы сегодня называем реинкарнацией, для древних египтян неприемлемо. Например, родиться заново лошадью или птицей нельзя?
– Пышность и оккультизм, которые окружали ритуал похорон в Древнем Египте, не содержат даже намека на то, что со смертью человека все заканчивается. Напротив, древние египтяне были уверены, что человек со смертью заново рождается и обретает на другой стороне земли новое бытие. Но это бытие в разное время они представляли по-разному Во времена фараона Рамсеса душа Ка продолжала жить и связывала образ человека с невредимым трупом. Это и стало причиной того, что египтяне бальзамировали и мумифицировали своих покойников. Были и другие формы существования, например Ба, назовем ее тоже душой, которая после смерти поднимается к богам.
– Ну хорошо. Но это отнюдь не значит, что умерший может обрести вторую земную жизнь, как гласит надпись на скарабее.
– Именно, – констатировал Рогалла, – это и сбивает нас с толку. В тексте сказано, что она возродится через три тысячи двести лет.
– Значит, вы думаете, что эта надпись неаутентична? – не сдавался Макорн.
– Я бы охотно ответил на этот вопрос, – улыбнулся Рогалла, – но не могу. Мы знаем только, что этот скарабей может пошатнуть нынешние представления о религии древ' них египтян. Возможно, теперь вы поймете наше беспокойство.
– Я понимаю, – ответил Макорн, хотя в данный момент его больше, чем наука, интересовала связь между Бент-Анат и Геллой Хорнштайн. Следующий его вопрос застал археологов врасплох. – А когда умерла царица Бент-Анат?
– Около 1250 года до новой эры, точнее сказать нельзя, – ответил Рогалла. – А почему вы спрашиваете?
Макорн достал блокнот, в котором обычно делал заметки, и подсчитал:
– Тысяча двести пятьдесят плюс три тысячи двести… Сколько это будет? Тысяча девятьсот пятьдесят. А когда родилась Гелла Хорнштайн?
– 1940, – ответил Камински.
Макорн начал считать заново.
– А может быть, что Бент-Анат умерла как раз в 1260 году?
– Вполне возможно, – заверил Рогалла. – К чему вы клоните?
Макорн протянул Иштвану свой блокнот и произнес:
– Простой подсчет: 1260 + 1940 = 3200.
– Теперь я понимаю, что вы хотите сказать, – ответил Рогалла, – это и есть три тысячи две сотни лет.
45
Жак и Рая искали объяснение странной встрече полковника Смоличева с Геллой Хорнштайн, и на помощь им пришел человек, от которого они меньше всего ее ожидали.
Абдель Азиз Зухейми, как всегда, сидел в своем потертом кресле в холле. И, как обычно, читал Коран, поглаживая бородку. Когда Жак и Рая явились в пансион около полуночи, он все еще читал, и Балое произнес несколько льстивых слов по поводу набожности художника.
Но тот лукаво улыбнулся, как всегда, обратил взор к небу и сказал, что с набожностью повседневное чтение Корана не имеет ничего общего. Скорее с умом. Это отвечает воле Аллаха: верующий мудр, а неверный глуп. Коран всего лишь книга, которую часто читают, и всего-то.
И он задал Балое неожиданный вопрос:
– Ваша слежка за русским была успешной?
Жак и Рая переглянулись, на их лицах читалось замешательство.
– Я полагал… – сказал Балое, придя в себя. – Мне казалось, что вы ничего не знаете о своих гостях.
Зухейми засмеялся в бороду.
– Я не знаю имен своих гостей, – ответил он, – но это совсем не значит, что я не подозреваю, что творится в моем доме. Я ненавижу русских. Все египтяне, кроме правительства, ненавидят русских. Потому что в Коране говорится: «Кто вместо Аллаха возьмет в покровители Сатану, тот непременно снискает себе гибель. Сатана обещает и требует взамен, но все, что он обещает, – обман». И имя Сатане – коммунизм! Какие у вас дела с этим русским?
Вопрос Зухейми звучал как угроза, и Балое не знал, как реагировать. Что знал о Смоличеве этот маленький тучный человек, которого они, очевидно, недооценили? И прежде всего, что он знал о них самих?
– Так какие у вас с ним дела? – повторил свой вопрос Зухейми.
– Никаких, – соврал Балое. – Кроме того, что он обещал организовать нам новые документы. Нам нужны паспорта, понимаете?
Эта фраза вызвала негодование художника. Он скрестил руки на груди и спросил:
– Так почему же вы не обратились к Абделю Азизу Зухейми? Зачем связались с этим русским? – Его голос грозил сорваться. – Коммунистом? Вы что, тоже коммунист?
– Ради всего святого, нет, – успокоил его Балое. – Человек пообещал сделать нам паспорта, но мы не знали, можно ли ему доверять. Он уверял, что сам скрывается от секретной русской службы. Собственно, он говорил, что раньше сам работал на КГБ.
– Он говорил… – Зухейми громко рассмеялся. Маленький толстяк так трясся от смеха, что стул, на котором он сидел, грозил развалиться. Насмеявшись вдоволь, он отер потный лоб рукавом халата. – Он лжец! Лжец, как и все коммунисты.
Единственное, что поняли Жак и Рая, так это то, что, если они хотели втереться в доверие к Абделю Азизу Зухейми, стоило только поругать коммунистов или атеистов. Они все равно не узнали, что именно знает Зухейми. Знал ли он, кто были они на самом деле?
Рая не могла вынести неопределенности и подошла к художнику вплотную.
– Мистер Зухейми, вы делаете намеки, которые нас глубоко волнуют. Вы не могли бы выражаться яснее? Вы нам этим очень поможете.
Абдель Азиз смерил Раю взглядом и ответил:
– Возможно, я поступаю легкомысленно, идя вам навстречу, я же вас совершенно не знаю, но… – при этом он все время поглаживал свою эспаньолку, – но Абдель Азиз не может отказать такой красивой девушке. Что вы хотите узнать, прекрасная дама?
Балое уже заметил, что у Раи лучше, чем у него, получается общаться с Зухейми, поэтому смело доверил ей переговоры.
– Что вы знаете об этом русском? – спросила Рая.
Зухейми дернулся, словно не хотел рассказывать, но посмотрел в исполненное ожидания лицо Раи и спросил в ответ:
– А что вы хотите знать?
– Все! – воскликнул Балое.
А Рая добавила:
– Прежде всего, работает ли он на секретную русскую службу или скрывается от КГБ?