Последние были достаточно суровы. Именной указ Петра III капитану, князю Чурмантееву, прямо говорил о возможности покончить с Иваном при попытке его захвата: «Буде сверх нашего чаяния кто б отважился арестанта у вас отнять, в таком случае противиться сколько можно и арестанта живого в руки не отдавать». При Петре же были ужесточены условия содержания. В инструкции Александра Шувалова предписывалось за неповиновение сажать заключенного «на цепь» и бить «палкою и плетью» «доколе он усмирится»635.
Условия содержания самого Петра показывают, что относительно него были даны весьма жесткие инструкции. Хотя ни цепи, ни палки не было. А вот пункт о возможном захвате свергнутого императора противниками следовало предусмотреть. Тем более что он имелся в документах, с которыми неизбежно сверялись, составляя инструкции для команды Орлова. При попытке освободить Петра начинал действовать пункт: «живого в руки не отдавать». А.Б. Каменский рассуждал: «Убивать его… имело бы смысл лишь в одном случае – в случае острой опасности контрпереворота, но такой опасности явно не было»636.
Позволим себе усомниться во второй части этого утверждения. Волнения среди полков продолжались и порой принимали угрожающие формы. Рюльер писал: «Уже прошло 6 дней после революции: и сие великое происшествие казалось конченным, так что никакое насилие не оставило неприятных впечатлений… Но солдаты удивлялись своему поступку и не понимали, что привело их к тому, что они лишили престола внука Петра Великого и возложили его корону на немку. Большая часть без цели и мысли были увлечены движением других, и когда всякий пришел в себя, и удовольствие располагать короной миновало, то почувствовали угрызения. Матросы, которых не прельщали ничем во время бунта, упрекали публично в кабачках гвардейцев, что они за пиво продали своего императора, и сострадание, которое оправдывает и самых величайших злодеев, говорило в сердце каждого. В одну ночь приверженная к императрице толпа солдат взбунтовалась от пустого страха, говоря, что их матушка в опасности. Надлежало ее разбудить, чтобы они ее видели. В следующую ночь новое возмущение, еще опаснее – одним словом, пока жизнь императора подавала повод к мятежам, то думали, что нельзя ожидать спокойствия»637.
О несогласии в гвардейских частях еще в процессе переворота сообщал и Шумахер: «Между Преображенским и Измайловским полками уже царило сильное соперничество»638. Вернувшись в столицу, многие охолонули. А иные опомнились, устыдились своей пассивной роли и обрели голос. В 1770 г. Дашкова рассказывала Дидро о перевороте: «Это было делом непонятного порыва, которым все мы бессознательно были увлечены… В заговоре было так мало единства, что накануне самой развязки ни я, ни императрица, никто другой не подозревал ее близкого результата. За три часа до переворота можно было подумать, что он отстоит от нас несколькими годами»639.
Если сами участники жаловались на скорость произошедшего, то перед горожанами и гвардейцами «маленькая петербургская революция» промелькнула, как калейдоскоп картинок. Екатерина превосходила своих противников не только хитростью, но и чувством времени. Она жила быстрее, осмысливала информацию, принимала решения раньше, чем они. И потому выигрывала. Ее оппоненты только садились рассуждать, а императрица уже бралась за дело. Такой ритм передавался и ее ближайшим сотрудникам. Орловы – Григорий несмотря на свою лень, а Алексей – на обстоятельность – умели действовать с предельной скоростью, о чем свидетельствует история 28 июня, когда им удалось опередить, а не обмануть Панина.
Но подобный ритм имел оборотную сторону. За ним могли уследить далеко не все. Переворот совершился слишком быстро. Никто толком не успел опомниться. Порыв прошел, и запоздалые мысли стали появляться в головах людей, прежде захваченных общим воодушевлением. По возвращении гвардии в Петербург выяснять отношения было все равно, что махать кулаками после драки. Но в том-то и дело, что для многих драка только начиналась.
Преображенский полк обнаружил себя отодвинутым от привычного первенства. Армейские части, Морской экипаж и, как вскоре оказалось, Артиллерийский корпус вообще не высказались. Ситуация была чревата непредсказуемыми последствиями.
Рюльер связал решение участи свергнутого императора именно с волнениями полков. В ночь с 30 июня на 1 июля измайловцы требовали Екатерину и, возможно, у них были причины подозревать противников в злом умысле против «Матушки». С 1 на 2 июля толпа вооруженных людей снова раскачивала дворец. 3‑го Петра не стало.
Беранже в донесении 10 августа сообщал: «Это последнее решение было принято по причине раскрытия заговора и особенно потому, что Преображенский полк должен был вызволить Петра III из тюрьмы и восстановить его на престоле»640. Мы не знаем, до какой степени сведения дипломата соответствовали реальности, но нам известно – столицу продолжало лихорадить. Одного подозрения преображенцев или иного полка в намерении освободить императора было достаточно для решения его участи.
Возможно, соратники решили дело между собой, не привлекая императрицу. Налицо было волнение в полках. На руках – инструкция. Теплов отправился с Крузе и Шванвичем в Ропшу. Сообщил Орлову о положении в Петербурге. Алексей, как видно из его подлинных писем, и сам считал, что свергнутый император опасен. Ситуация соответствовала пункту «живого в руки не отдавать». Слова о том, что Преображенский полк якобы готов освободить государя, подтолкнули к развязке. Однако офицеру благородного происхождения поднимать руку на царя не годилось. Алексей должен был спросить, кто исполнит дело. Крузе и Шванвич были наготове. Алексей пропустил их к арестанту. В этом и состояла его вина. О ней он говорил в Вене.
Практически все источники фиксируют сначала попытку отравить императора, а затем удушение. При расстроенном желудке Петра яд мог подействовать не сразу. К тому же узника рвало. Просьба принести молока указывает на то, что несчастный догадался о яде, ведь молоко смягчает кишечные рези. Со стороны убийц было бы проще дать арестанту медленнодействующий яд под видом лекарства, а самим уехать, оставив Алексея расхлебывать последствия. Но, видимо, они спешили, потому что, когда не подействовал мгновенный яд, задушили императора. Такая поспешность говорит об угрозе. Возможно, опасность нападения на Ропшу представлялась им реальной.
Почему было не увезти узника в более безопасное место? Например, в тот же Шлиссельбург? Из подлинных писем Орлова следует, что Петр практически не вставал. Вероятно, он был не транспортабелен. В любом случае насилие совершилось над тяжело больным человеком.
Беранже считал, что Екатерина не знала о случившемся 24 часа. Шумахер – трое суток. Однако если Алексей сообщал о смерти государя в приписке ко 2‑му письму, то известие было направлено сразу же. Другое дело – когда передано. Определенная пауза, очевидно, была. Сразу после возвращения из Петергофа государыня каждый день присутствовала на заседаниях Сената: 1, 2, 3, 4‑го, а затем 6 июля. Возможно, лакуна в одни сутки и показывает, когда императрица известилась от ударе. 4‑го она должна была узнать и 5‑го не нашла в себе сил предстать перед Сенатом. 5‑м же июля помечен приказ о доставке голштинской формы покойного императора из Ораниенбаума.
4 июля Разумовский был назначен командовать Петербургским гарнизоном. И этот шаг – прямая реакция на случившееся. Екатерина продолжала считать Кирилла Григорьевича надежным, очень преданным лично ей человеком. Для нас важно, что она не увидела в действиях своих сотрудников заговора. В письме Понятовскому 9 августа императрица сообщала о новых статс-секретарях: «Теплов хорошо мне служит», а 12 сентября о Разумовском и Никите Ивановиче: «Гетман все время со мной, а Панин – самый ловкий, самый рассудительный, самый усердный мой придворный». И тут же мельком: «Все покойны, прощены, выказывают свою преданность родине»641.
Можно было не касаться роковых имен, но государыня написала то, что написала. Значит, она не считала Теплова, Разумовского и Панина злонамеренными негодяями. Ситуация оправдывала их действия. Но указы императрицы Орлову все-таки исчезли. Из этой истории Екатерина вынесла драгоценный опыт – не на всех документах можно ставить свое имя. Инструкции касательно Ивана Антоновича подписал уже Панин.
Остается вопрос, была ли угроза действительной? Или вельможная партия только воспользовалась волнениями в столице, чтобы надавить на Орлова? Сам Алексей стал считать себя виновным сразу, поскольку по возвращении из Ропши подал в отставку. По мнению Плугина, у него произошел нервный срыв642. Но развитие событий и, вероятно, просьбы Екатерины, заставили Алексея вернуться. 29 июля ему был пожалован чин секунд-майора Преображенского полка. Да, в сущности, он никуда и не уходил. Победители пребывали во дворце, как в осаде: еженощные тревоги, необходимость уговаривать гвардейцев разойтись, плевки и оскорбления от них. Судя по сообщениям дипломатов, Орловы и гетман, которых считали виновниками смерти Петра, пережили страшные дни.
Как вела себя Екатерина? Этот вопрос интересовал всех. Гольц сообщал Фридриху II 10 августа: «Отвечая на приказание уведомить, была ли императрица тронута смертью покойного императора, осмеливаюсь сказать, что она в присутствии других не выражала этого ничем, хотя, с другой стороны, утверждают, что наедине она казалась растроганной»643. Вероятно, государыня много плакала. Что должна была чувствовать женщина, прожив трудную, полную обид жизнь с человеком, которого сначала полюбила, потом жестоко ревновала, презирала, опасалась и наконец потеряла при таких ужасных обстоятельствах? Потрясение, печаль, раздумья…
Теперь с шаткой почвы гипотез можно вернуться к тверди исторического факта. Ночью 8 июля тело Петра III привезли из Ропши в Александро-Невский монастырь. Столица была охвачена слухами, и, видимо, еще до появления печальной процессии в городских домах, кабаках и на улицах бурно обсуждали произошедшее.