— Вы считаете меня гением? — рассеянно поинтересовался Дефо, взглянув при этом на бутылку сухой мадеры.
— Пейте, пейте, — сказал сэр Дэниз, — слуга войдет, когда мы кончим деловую часть беседы, так что наливайте сами. А гением я вас действительно считаю, оттого что известность вы завоевали не саблей, не новым законом о наказаниях или, наоборот, заигрыванием с чернью, но пером. Человек, сам сделавший свое имя, гениален…
Дефо выпил мадеры, хмыкнул:
— Я могу передать ваши слова моим подругам?
— Им — можете; только эти слова далеко не уйдут: донесение ляжет на мой стол наутро после того, как вы пошепчете об этом потаскушкам после хорошего ужина в ресторанчике Чарли…
— Все-то вы про меня знаете, — вздохнул Дефо и так посмотрел на сэра Дэниза, что тот понял: "Ничего я о нем не знаю; только одно знаю, что верю, восхищаюсь им и люблю".
После того как сэр Дэниз попотчевал любимца Лондона шоколадом, угостил каким-то диковинным напитком из деревянного сосуда, подаренного ему португальским посланником, провожая уже Дефо к двери, подбросил:
— Мой друг, не согласились бы вы оказать услугу первому лорду и мне?
— Услуга — это добро; добро повышает настроение человека; хорошее настроение первого лорда сулит милости подданным, как же я могу отказать себе в наслаждении услужить соплеменникам?
— Такое согласие больше похоже на отказ…
— Для отказа, сэр, я употребляю лишь одно слово — "нет". Я к вашим услугам… Точнее, — Дефо улыбнулся, — услуге, как вы изволили заметить.
— Спасибо. Не согласились бы вы встретиться с русским послом? Он умен, осторожен, и разговорить его можно лишь в тех сферах, которые существуют для того, чтобы скрыть сердцевину проблемы. Он будет рассказывать вам об охоте, полотняном производстве в Калуге, сибирских тайнах, эт сетера, эт сетера. А нас интересуют оппозиционные группы в столице России, особенно Северной; в Москве у меня есть надежные информаторы. Нас очень интересует Россия, ибо с приходом Петра мир изменился, его держава перестала быть окраиной, он — факт европейской жизни, мне это не нравится: медведя надобно вернуть в берлогу.
— Вы думаете, это возможно?
— Думаю, да.
— А насколько это целесообразно?
— Пусть судят потомки; не согласятся — внесут коррективы…
Дефо вздохнул, покачал головой, заметил:
— Если русский посол не открывался вашим коллегам, почему вы думаете, что он откроется мне?
— Потому что вы — Дефо.
— Я Дефо для вас. Для него я ничто. Может быть, целесообразнее побеседовать и завязать отношения с кем-то из молодых его коллег? Я не совсем согласен с теми государственными мужами, которые делают ставку лишь на тех, кто состоялся. Меня как раз интересуют те, кто упрямо и алчно намерен состояться.
— "Алчное намерение состояться…" — повторил сэр Дэниз. — Страшно сказано… И не отделяйте вы, бога ради, нас, политиков, от себя. Я не знаю, кто из нас больший политик, ибо каждая ваша книга — это мир, живущий по законам, созданным вами, но восторгающим читателей, которые верят в их существование.
— Спасибо.
— За правду не благодарят.
— Я — благодарю.
…Епифанов оказался сухощавым блондином с острыми голубыми глазами; веки чуть припухлые, казавшиеся от этого треугольными; голос был певуч ("Вероятно, в детстве страдал заиканием", — подумал Дефо); улыбался внезапно открыто, отчего лицо его освещалось как бы изнутри, обретая черты юношеские, ломкие, в чем-то обидчивые даже.
Обменявшись первыми фразами, Дефо поразился тому, что московитяне обладают поразительным даром улавливать чужой язык, особенно в его музыкальном выражении; не зная, что собеседник — русский, никто в Лондоне не смог бы угадать в Епифанове иностранца: чесал словно коренной англичанин; впрочем, можно было допустить порок по материнской линии — то ли скандинавский слышался акцент, то ли гамбуржский, но никак не славянский.
— После великого Петра, которого я имел честь и восхищение видеть в Лондоне, — сказал Дефо, когда обязательные слова были проговорены и настало время второй, вводящей в суть дела фразы разговора, — вы первый русский, с которым я встречаюсь с глазу на глаз.
— А я впервые встречаюсь со знаменитым газетчиком.
Беседовал Дефо с Епифановым в маленьком ресторанчике Чарли "Олд Питер", неподалеку от гавани; сейчас еще здесь было пусто — всего четыре часа пополудни; моряки, актеры и негоцианты собирались к десяти, когда Чарлз обжаривал в очаге кроликов, густо нашпигованных кабаньим салом, морковью, луком и чесноком; пахло поэтому в ресторанчике до того вкусно, что не отведать жаркого просто-напросто нельзя было. Сейчас, однако, кроликов еще только шпиговали, поэтому к столу подали лишь одно вареное мясо, соленый сыр и эль, который варил в пригороде Лондона шурин Чарлза, старый Хэмфри, невозможнейший хитрец, добавлявший в брагу лимонный сок и тертый хрен; явный отход от традиции, но коль вкусно — кто станет спорить?! (Первым здешний эль оценил Свифт, — когда у него начинался запой, он не уходил от Чарли; очень много ел, ругал на чем свет стоит короля, церковь, парламент, своих прихожан; себя величал "попом-безбожником": Чарли обзывал бандитом, а Дефо всегда жалел, гладил сухой длинной ладонью по голове, шептал: "Только один я понимаю, как тебе горько жить, мой бедный мальчик! Ты ведь мечтал стать живописцем? Или трубадуром, — только бы не слагать слова мудрости, будь они трижды неладны!..")
— Знаменитый, как вы заметили, газетчик — обжора, — сказал Дефо. — Как вы отнесетесь к тому, если нам зажарят фазана?
— Все новое интересно мне, но не более того, потому что высшее наслаждение человека не еда, не застолье, но собеседование, поиск совместной истины.
— Истина не бывает совместной. Истина, как и женщина на ночь, должна быть собственностью человека. Что же касается еды, то не сама по себе она интересует меня, — еда есть одна из форм выявления человеческого вкуса. Стол, по-моему, есть выразитель термина "ощущение", который и определяет всё на свете, не так ли?
— Я пока еще не понял вас, сэр Даниель.
— Поясню. "Ощущение" и "вкус" увязаны нерасторжимо. Вкус может доставлять человеку как счастье, так и горе. Увы, исследуя предмет вкуса, я пришел к выводу, что человек значительно легче сносит горести, нежели счастье. Именно так! Холодный суп, простоявший в тепле, вызывает досадные ощущения: вас мутит, в животе начинает бурчать, из-за этого над вами смеется любовница, вы вне себя, а тут еще сосед неловко задевает вас локтем; вы не даете ему даже мгновения, чтобы он принес извинения, бьете его по лицу; дуэль назначена; вы сражаетесь на кинжалах; в самый ответственный момент у вас начинается новая схватка внизу живота; противник видит вашу слабость; удар — и вы ушли в небытие! Счастье, которое доставляет вам отменный вкус, не надоедает, вроде старой любовницы или капризного ребенка, я уже не говорю о благодетеле в канцелярии, пред которым вы обязаны благоговеть, ибо получаете с его подачи орден и чин…
— Наверное, вы не переписываете страницы своих манускриптов, — улыбнулся Епифанов. — Вы говорите так, будто слова являются вам за мгновение перед тем, как вы их произнесли.
— Когда манускрипт правят, это свидетельствует о плохой работе: литература, как и любовь, внезапна, и стратегия ее развития подчинена логике, неведомой нам… Итак, фазан… Чарли, фазан! И эль, много эля!
— А вы слыхали про трюфели? — поинтересовался Епифанов. — Особенно про те, которые растут в Африке?
— Трюфели? — Дефо удивился. — А что это?
— Это земляной гриб. Его ищут дрессированные собаки… Трюфели сообщают силу мужчинам и делают женщин любвеобильными.
— Да?! Поразительно! Где вы узнали про них?!
— Кажется, первый их помянул Ювенал, но, возможно, я ошибаюсь.
— В России они есть?
— В России может быть все, — ответил Епифанов. — Надобно лишь приложить руки. Климат наших южных районов вполне позволяет растить трюфели.
— Что вы называете российским югом?
— Территории, расположенные к югу от Азова.
— Но там турки!
— Пока.
— Да? Что ж, прекрасно! Но, думаю, вам все-таки выгоднее возить трюфели в Лондон через Балтику; путь через Босфор закрыт для вас, а дабы открыть его, надо будет пролить реки крови.
— Пока, — повторил Епифанов.
— Не понял… — Дефо становилось все труднее идти за русским; тот легко владел искусством собеседования, хотя лицо было благодушно, а в голосе звенела наивность и чуть ли не постоянное детское удивление.
— Я говорю, что торговля лишь пока связана с войнами. Но ведь это пройдет? Это ведь, — Епифанов снова улыбнулся, — безвкусно — перечить обмену силою оружия…
— Теперь я до конца убедился в том, что вы нация мечтателей!
— Мечтание более по душе мне, чем каждодневность, ее скука, а оттого — неверие в истинное благо.
— Видимо, вы не занимаетесь политикой, — подставился Дефо. — Мне кажется, что ваше призвание, постигнув языки, заниматься делом людского сближения через посредство перевода мыслей и слов, их определяющих.
— По-русски моя профессия действительно называется "толмач", то есть переводчик, вы угадали…
Дефо вздохнул: "Угадал. Я знаю всё о тебе, даже то, что ты ешь на завтрак и какие делаешь покупки в лавке, где торгуют писчими товарами".
Отломив ломтик мягкого, бело-желтого соленого сыра, Дефо спросил:
— Вас очень тянет на родину, мистер Епифанов?
— Да.
— Как долго намерены прожить в Лондоне?
— На то не моя воля.
— Нравится у нас?
— Нет.
— Отчего?
— Когда туманы, жить тяжко, гнетет…
— Вы правы. Поэтому англичане так любят путешествия и земли, расположенные много южнее Азова.
— А я северянин, жару не люблю, меня всегда влечет в светлые ночи…
— Не понял…
— На севере весною солнце почти не заходит, небо молочное, а сосны стоят красные, тишь, только гуси кричат на пролете.
— Слагаете стихи?
— Песни люблю… Как угадали?
"Угадал, — снова горестно подумал Дефо. — Если бы я мог угадать всё, я бы сравнялся с Шекспиром. Я всё о тебе прочел, юноша, я перестал угадывать, я забыл про это, я сочиняю, и, когда сочинение попадает в правду, происходит чудо".