Виктор стоял перед комиссаром притихший, как мышонок. Только синие, как васильки, глаза, налитые слезами, смотрели на комиссара с мольбой и надеждой.
Михаил Платонович видел, что мальчик не притворяется. На одно мгновение ему показалось, что перед ним стоит его сын. Семья комиссара эвакуировалась за несколько дней до оккупации. Ходили слухи о том, что последние группы отъезжавших попали в окружение. Где-нибудь могла погибнуть жена, а сын тоже, возможно, ищет партизан. И, может быть, тоже говорит: «Мой отец — генерал…»
Комиссар отер горячей ладонью пот с широкого лба и тяжело опустился на подушку.
— Нехорошо, Виктор, обманывать своих!
— Да я ж, дядя… Разве я хотел?.. Не взяли бы ведь!
— Всех честных советских людей мы принимаем.
— Эге, а детей? — В глазах мальчика засветились лукавые огоньки.
— А разве детей, да еще пионеров, учили когда-нибудь говорить неправду?
— Я уже больше никогда, никогда не буду! Это только один раз.
— А кто тебя научил так говорить?
— Никто не учил, я сам думал и придумал. Ведь разве ж взяли бы просто так?
— Взяли бы! А теперь не знаю, что с тобой делать. Придется назад отправить. У нас люди честные, открытые. А иначе какие же это партизаны?
Виктор испуганно посмотрел на комиссара.
«И почему этот человек здесь самый старший? Почему не Леня?..» мелькнула мысль. Он опустил голову и заплакал.
— Еще чего не хватало — плакать! Тоже, в партизаны собрался!
— Так вы ж не принимаете! Если бы приняли, то я бы не врал и не плакал.
Начальник штаба надел очки. Он хотел что-то сказать, но потом снова склонился над картой.
— Дядя комиссар, — умоляюще заговорил Виктор, — простите меня! Больше никогда ни о генерале, ни о летчице…
— Ну хорошо, увидим… Свиридов! Отведите его в хозяйственную часть — пусть помоют, оденут, накормят, а потом передайте в распоряжение товарища Иванчук.
Адъютант комиссара Свиридов вынырнул из-за ширмы. Улыбаясь, он подошел к Виктору:
— Ну-с, генеральский сын, пошли экипироваться.
Боец Гапунька
Виктор остригся, помылся в партизанской бане, надел смену чистого белья. Партизанские портные сшили ему роскошные галифе и френчик. Из новой серой шинели, которую Леня Устюжанин как-то прожег во время сна у костра, получилась настоящая офицерская шинелька. Мальчик стал неузнаваем. Задержка была за сапогами, которые шил знаменитый партизанский сапожник дядя Яков. Он обещал сделать их только к вечеру.
И вот теперь, одевшись во все новое, Виктор спешил из швейной мастерской к сапожникам.
На мастерских не было вывесок, но Виктор уже знал партизанский город не хуже, чем кварталы Печерска в Киеве. Обувную мастерскую, правда, можно было найти легче всего. Около дверей мастерской на высоком пне стоял громадный соломенный сапог. В одном бою партизаны разгромили немецкий гарнизон и среди других трофеев нашли много соломенных сапог, в которых гитлеровские солдаты спасались от холода. Несколько таких «трофеев» кто-то из партизан привез в лагерь. Со временем все сапоги пошли на растопку печек, а этот поставили возле обувной мастерской.
Зайдя к сапожникам, Виктор гордо прошелся по бараку, чтобы привлечь к себе внимание. Его обмундирование должно было у всех вызвать удивление и восхищение.
— Теперь и действительно… как генеральский сын, — сказал кто-то.
Виктор покраснел. Его историю уже знали все партизаны, и теперь мальчику было неприятно слышать эти намеки. Он съежился и подсел к дяде Якову. Перед Яковом лежали сапоги, и Виктор схватил один из них, чтобы надеть.
— Не спеши! — строго сказал дядя Яков. — Еще успеешь. Не видишь — подметка не прибита?
Он взял в руки сапог, и теперь Виктор заметил, что вся подошва проткнута в два ряда шилом.
— Эх, и сапоги будут! Сами пойдут. Только свататься в таких сапогах!
Дядя Яков спрятал усмешку в рыжеватой бородке, а Виктор покраснел и громко шмыгнул носом.
Сапожник быстро забивал шпильки, на подошве ложилась белая дорожка, и Виктор не мог отвести от нее глаз. В мастерской дробно стучали молотки, но дядя Яков работал быстрее и сноровистее, чем другие. Скоро один сапог был готов.
Не выпуская из зубов кусочка дратвы, дядя Яков взглянул на Виктора:
— Может, сделать тебе еще и подковки?
У Виктора заблестели глаза:
— Набейте! Чтоб были настоящие военные сапоги.
Достав связку подковок, Яков под внимательным взглядом мальчика выбирал подходящие. Но все подковки были велики, и только одна пара подошла, как будто специально была выкована для сапог Виктора.
— Вот эти прилажу. Хоть они и женские, а носить будешь очень долго.
Виктору немного не понравилось, что на его сапогах будет какая-то часть женской обуви, но, понимая, что другого выхода нет, он не протестовал.
— А почему они, дядя, женские? Разве на них написано? Они железные. Правда? А какая же разница, к каким сапогам их прибить? Если невысокий мужчина и к его сапогам прибить, то будут мужские, а если к женским сапогам — то будут женские. А теперь они партизанские. Правда же, дядя?
Яков охотно согласился с доводами Виктора:
— Это правда, не написано. Были женские — станут детские.
Но такой ответ не удовлетворил Виктора. Он считал, что согласиться с этим — значит уронить свое достоинство бойца.
— А какая разница, дядя? С какими подковками ни ходить, лишь бы фашистов бить хорошо было.
Сапожник Яков удовлетворенно улыбнулся. Виктор смотрел, как увеличивалась двойная белая дорожка на подошве второго сапога, и начал мечтать вслух:
— А мне, дядя, дадут такое небольшое оружие. Ну, пистолетик такой — его иначе называют маузер. Маленький такой, а стреляет, дядя, ого-го как! Да разве вы не знаете?.. А вы, дядя, из чего стреляете? Из пулемета?
Яков поморщился. А Виктор продолжал:
— Выйду я на дорогу, по которой фашисты ездят, сяду за кустом — и бац, бац! Всех перебью, сколько будет. Мне что, маленькому, — разве они меня заметят! А если и заметят, то разве подумают, что я партизан?
На озабоченном лице сапожника заиграла улыбка, но она тотчас же исчезла, когда Виктор спросил:
— Дядя, а вы много фашистов убили?
Яков взглянул на него вдруг погрустневшими глазами, пожевал черными от смолы зубами дратву и, ничего не сказав, еще энергичнее стал заколачивать шпильки.
Виктор не знал истории дяди Якова и его подмастерьев.
Сам Яков, знаменитый в окрестностях сапожник, жил раньше в селе далеко от партизанского лагеря. В армию его не взяли, потому что он был хром на левую ногу. Идти к партизанам Яков не решался, хоть и много слышал о них.
Однажды, когда выпал снег и установилась дорога, дядя Яков поехал в лес за дровами. Хорошо укатанная дорога вела куда-то в глубь леса. Там-то наверняка были сухие дрова, незачем рубить сырое дерево на опушке. Дядя Яков, по неделям не вылезавший из хаты, замерз, проехав несколько километров. Он вспомнил, что жена положила ему в сумку хлеб и лук, а чтобы согреться — еще и фляжку водки. Не останавливая коня, проголодавшийся сапожник выпил и съел свои запасы.
Согревшись, он продолжал ехать все вперед и забрался в самую чащу леса. Вдруг из-за густых сосен выскочили вооруженные люди. Они окружили сани, начали расспрашивать, кто он и зачем едет в лес. Потом, произнеся страшное слово «шпион», завязали ему глаза и повели куда-то.
Якова привели в штаб. Здесь его долго допрашивали и, не имея особых оснований верить его рассказу, наконец заявили: «Будешь жить до весны у нас».
Не один он был здесь в таком положении — еще кое-кто попал случайно в партизанские владения. Все они здесь работали. Кто дрова рубил для кухни, кто сапоги тачал, кто одежду шил, некоторые мастерили сани, и каждый подумывал: «А не пора ли попросить для себя оружие? Что мы, пленные, что ли? Душа у нас партизанская».
Поэтому вопрос Виктора больно задел сапожника и его подмастерьев. Никто не ответил Виктору, да он на этом и не настаивал, потому что дядя Яков как раз кончил подковывать второй сапог и начал вынимать колодку.
Через некоторое время в руках Виктора были новенькие, мастерски сделанные сапожки.
— Вот это сапоги! — с восторгом сказал Виктор.
— Говорю же — только свататься, — улыбнулся дядя Яков.
— Да что вы, дядя, свататься да свататься! Здесь нужно фашистов бить, а вы такое говорите…
Синие глазенки Виктора смеялись радостно и лукаво. Кряхтя, он натягивал сапоги. Когда один сапог был уже на ноге, он осмотрел его со всех сторон, явно любуясь, и заявил:
— В таких сапогах до самого Берлина дойти можно. Ведь дойдем же, дядя? Леня мне рассказывал…
Один из помощников Якова, сердито отшвырнув сапог, заговорил:
— Хватит, к черту эту работу! До каких пор мы будем здесь небо коптить? Что мы, всю войну так просидим? Даже дети оружие просят, а тут сиди, долби молотком, сучи дратву… Я говорю вам: бросаем эту глупую работу!
Виктор насторожился. О чем они говорят? Бросить? Бежать из отряда?.. Эге, хоть он и маленький, а тоже видит, к чему это клонится…
Виктор молча натянул другой сапог, сдержанно поблагодарил и молнией вылетел из мастерской. Через минуту он стоял перед дверью штаба. Прислушавшись к учащенному биению сердца, Виктор решительно постучался.
— Войдите!
Он переступил порог.
Комиссар, едва почувствовав себя лучше, уже встал с постели.
— Разрешите обратиться?
— Обращайтесь.
— Боец Гапунька явился.
— Но я, кажется, его не вызывал.
— Так я сам явился.
Комиссар засмеялся. Начальник штаба тоже спрятал улыбку в усах.
— Ну говори, что у тебя, Виктор.
Виктор прошептал:
— Дядя комиссар, я был у сапожников… Ну, у дяди Якова… Я слышал, как они балакали… Они собираются убегать из отряда!
— Что, что?
— Один из них, тот белобрысый, говорит: «Бросаем к черту эту работу! Что мы, калеки? Дети собираются воевать, а мы молотком стучим да дратву сучим». А дядя Яков говорит: «Подожди, пойдем и мы». Так я…