Эква-пыгрись из кармана вынул шкурку ястреба железного. Забрался в шкурку, полетел прямо на железный перевес. Когда Эква-пыгрись коснулся железных ячей перевеса, ловец опустил свою ловушку. Обрадовался, что поймал ястреба. Эква-пыгрись чуть не запутался в железных нитях, но стальными когтями успел разорвать их. Злой ловец бросился за Эква-пыгрисем, чтобы схватить его. Эква-пыгрись влез в шкурку щуки и нырнул в озеро.
Плывет по озеру и удивляется мертвой тишине. Ни всплеска, ни рыбы… Куда они делись? Запахло железом. И он опять оказался в железной сети…
Вышел на берег, взад-вперед ходит, смотрит. Видит, домик стоит, рядом избушка на курьих ножках…
Пошел туда. В доме сидят старик со старухой.
— Э-эй! Эква-пыгрись, внучек! Крылатой ли птицей ты сюда принесен, рогатым ли зверем ты сюда доставлен?
— Растущий человек разве ездит по одним и тем же водам? — говорит Эква-пыгрись. — Сам пришел.
— Садись, внучек. Будь гостем!
Вышла старуха на улицу, принесла уток, гусей. Ощипала их… Когда сварилось пахучее утиное, гусиное мясо, она положила его в две деревянные чашки. Одну подала ему со словами:
— Хорошенько ешь, внучек! Не ломай кости.
Поели, попили. Кости из двух блюд старуха сложила в одно, вынесла на улицу. За домом озеро с живой водой. Высыпала она кости в озеро. А из воды вылетели живые утки, живые гуси.
— Хорошо! — молвил Эква-пыгрись. — Теперь я знаю: все в мире рождается, умирает и вновь рождается… Только не надо ломать основу жизни. Тогда вечно богатыми будут наши земля, вода, лес…
И пускай твоим дарам
Да не будет счета.
Воспитай в себе, сынок.
Кротость и заботу.
Милосердно охраняй
Все, что в мире дивно, —
И гусей, и собак,
И иную живность.
СЛОВО ЭКВА-ПЫГРИСЯ
Лечу!
На оленях золоторогих лечу.
На нарте поющей лечу!
Через реки с рыбьими глазами лечу.
Мимо журавлиных болот лечу.
Мимо лебединых озер лечу!
По крутым берегам,
где бобры играют, лечу!
На деревьях глухари токуют,
Горланят, а я лечу.
Пучеглазые зайцы смотрят,
Удивляются, как я быстро лечу!
Не знают они:
сердце мое,
сердце Эква-пыгрися,
Над землей летит.
Синюю весну
на золоторогих оленях,
На которых лечу,
встре-е-ечу!
Едет Эква-пыгрись, видит: горы. Высокие горы, заснеженные. Долго ли, коротко ли поднимался по крутым склонам — наконец достиг вершины.
Там по белому снегу рыжими лисенятами бродят стада звезд, на волнах облаков легкой лодочкой плавает серп луны. И вдруг юноша видит: какой-то старец запрягает в маленькую нарту собаку и едет к нему.
— Эй, Эква-пыгрись, внучек! Крылатой ли птицей принесен ты сюда, летающим ли зверем ты сюда доставлен? — заговорил старец, подъехав к нему.
А борода у старика белая-белая.
— Молодой человек разве ездит по одним и тем же местам, разве плавает по одним и тем же водам? Сам пришел, — отвечает Эква-пыгрись, не сводя глаз с удивительной нарты, где сияет солнце. Сидит солнце в нарте, и собака его возит.
— Погоди, внучек! Пойдем ко мне в дом. Будешь гостем.
Открыл старик двери, крикнул:
— Люди, не обижайте моего гостя! Кормите, поите его!..
Старик уехал, а Эква-пыгрись остался у него в гостях.
Вошел в дом. Ни души. Сел на нары, думает: «Старик сказал: «Не обижайте моего гостя!» Кто меня может обидеть? Здесь никого нет». Но зоркие глаза его замечают в дальнем углу кусок шелка. Шелк зашевелился. Жарко стало.
— Умереть можно от такой жары! — молвил Эква-пыгрись.
Шелк зашевелился опять. Стало прохладнее.
— Теперь хорошо!
Шелк зашевелился в третий раз. Из-под шелка вышла девушка, поздоровалась и пошла на улицу. Принесла с улицы грудинку оленя, разрезала мясо и в котел кипящий опустила. И вот дымится душистое оленье мясо на блюде. На один край блюда кладет она женский нож, на другой — мужской — со словами:
— Если пришел другом, ешь!
Как может Эква-пыгрись не отведать угощения?
Ночью старик приехал. Поев, попив, говорит:
— Я ведь тогда сказал: «Люди, не обижайте моего гостя!» Правильно, дочь, ты поняла мои слова.
Если человек —
Гость издалека,
Ты ему скажи:
«Вот моя рука!»
Усади за стол
С лучшею едой.
Одари его
Нежной теплотой.
Сердцем щедрым,
Словом с огоньком,
Чтобы стал родным
И ему твой дом.
Сила тебе для чего дана?
Подумай, дружок, погадай.
Наказ мой другим передай:
За слабого грудью вставай,
Упавшего поднимай.
Обездоленному помогай.
Радость не нарушай,
Счастье оберегай.
Сила тебе для того дана,
Чтоб расцветала твоя страна.
Я вышел на улицу. На улице играла вьюга. Уже третий день играла. Злым духом ревел снежный ветер, поднимая к небу снежные валы. В клубящихся волнах снега летали куски льда. Мелкая морозная пыль сплошной стеной мчалась куда-то мимо дедушкиной избушки. У меня захватывало дух от вихря, глаза слезились, руки в теплых меховых рукавицах коченели, ноги стыли…
И малица моя, моя теплая малица из теплого оленьего меха, плохо защищала меня от стужи полярной ночи… Мороз, кажется, вот-вот заморозит мое сердце, как одинокий куст…
И я думаю о маме, когда же она приедет…
«Среди болота одинокий куст» —
Так говорят о доме одиноком,
В большом снегу застывшем,
словно грусть,
Которая дрожит сейчас у окон.
Всю ночь бушует вьюга у ворот,
Метет по склонам белым ветер низкий…
Когда же мамочка моя придет!
Я одинок,
как этот дом мансийский!
«Мамы нет — и дом твой не жилье!» —
Говорят так часто люди.
Сердце беспокойное мое
Словно тундра,
где полгода дня не будет.
Жизнь безмолвна:
ни радости, ни дум.
Ни сказки, улетающей к рассвету…
Стоит печально одинокий дом —
Один на всю огромную планету.
Приехала мама с охоты. С таежной речки привезла большую добычу.
Бабушка, дедушка, даже Кирилл радовались добыче, а я радовался тому, что приехала мама.
Приехала мама. Привезла с таежной речки хариуса, глухаря и много белок…
Хариус — крылатая рыба. Глухарь — крылатая птица. Белки — крылатые зверята. И у меня растут крылья. Но радуюсь я не белкам крылатым, не хариусу крылатому, не глухарю крылатому.
Радуюсь я маме. Приехала мама. Хорошо, когда дома мама!
Когда мама дома, хорошо.
Не страшны ни злые духи, ни вьюга, ни ветер, ни полярная ночь…
Это дыханье бушующей ночи,
Черная вьюга снегом слепит.
Ветер шаманом по стенам грохочет.
И наша избушка, как бубен, звенит.
Снежная музыка пляшет в ушах,
Всем навевая сомненье и страх.
Слушай-ка, вьюга, ты душу не тронь —
Я сам разожгу веселый огонь!
Завтра замолкнет твой ноющий голос,
Как покажу я свое ремесло:
Пламя взойдет, словно солнечный колос,
Людям земли обещая тепло.
Сказкою светлой я мрак разгоню,
Люди ладони протянут к огню.
Снежная музыка пляшет в ушах,
Но не навеет сомненье и страх!
Воет ветер. Мороз ходит. Ночь стоит. Большая ночь. А мы не спим. В чувале весело горит огонь. Дедушка плетет гимгу. Бабушка подкладывает свежую травку в обувь. А мама моя сегодня будет рукодельничать. Руки ее все умеют: и ружье держать, и тонкую иглу…
Из берестяной коробки с узорами мама вынимает связку высушенных сухожилий. Из них она будет делать нитки. Эти нитки особые. Из оленя они. При разделке туши оленя с его спины и задних ног срезают связки, а затем обрабатывают…
Из связки мама берет небольшой пучок жил и кладет на порог дома. Тыльной стороной топора разбивает его на более тонкие пучки. Из них выбирает один и снова разбивает его обухом на еще более мелкие волокна.
В чувале огонь играет. Шипит пузатый чайник над огнем. Но я гляжу не на веселую игру пламени, а на мамины руки. Вот она берет не очень толстое волокно и начинает его выравнивать. Тонкой и ровной делает она жилку, несколько раз пропуская ее под лезвием ножа, прижатого к доске, и смачивая водой. Потом шероховатую оленью нитку она пропускает сквозь зубы и делает ее совсем ровной.
Красной лисицей пляшет огонь. Искры огня, как звезды, летят.. Но я гляжу не на огонь. Я гляжу на маму, на ее белые-белые зубы. Очень тонкие волокна она скручивет руками в одно. Накладывая один конец волокна на другой, она скручивает короткие нити в одну длинную…
Я смотрю на мамины руки. Я помню их тепло. Мне кажется, что они были всегда, вечно, как небо, вода, земля. Я помню, как эти руки гладили меня по голове, как вытирали слезы с глаз, когда я плакал. Теперь я вижу, как они, мамины пальцы, ласкают оленьи жилы… И зачем она, моя мама, ласкает оленьи жилы, а не меня?
— Ты большой стал, сынок, — говорит мама, — должен помочь мне. А то у меня только две руки, десять пальцев. С тобой у нас будет четыре руки, двадцать пальцев. Пальчики-то твои проворные, знаю. Ну-ка, можешь ли ты готовые нитки сплетать в косичку?
— Могу! — радостно говорю я. И заплетаю нитки в косички. Потом привязываю один конец к косточке птичьего крыла. Птичье крыло служит крепилкой. Хорошая крепилка, крепкая крепилка. Из глухариного крыла она. Помню этого глухаря. Мясо было вкусное. Косточка его крепкая, гладкая. Сам ее обгладывал… А для чего — не знал. Оказывается, для натягивания ниток из оленьих жил.