Первая нарта остановилась.
Спрыгнув на землю, воткнув в снег хорей, Никита подошел к передовому оленю. Олень, приподняв голову, устало взглянул на хозяина.
— Устал? — сказал Никита, взглянув на передового. — Облегчить тебя, что ли?
Взяв висевший у пояса нож, он надрезал оленю хвост, заструились алые капли крови.
— Что-то ты, брат мой, стал слабоват. Не застоялась ли кровь твоя? Не пустить ли кровь из копыт?
Старый испытанный олень смотрит на хозяина грустными глазами.
— Лучше бы Торум отозвал тебя к себе, что ли, а то самому решать тебя не хочется. Столько мы с тобой каслали…
Рогатый друг Никиты издал хоркающий звук, будто и на самом деле понимал хозяина.
— Ладно, не плачь. Гуляй сам по себе. В стаде будь вожаком. А в упряжке время твое прошло.
Нарты подъезжали. Останавливались. Аргиш подтягивался. Слышался скрип оленьих копыт, поглощавший голоса людей и звуки тайги.
Подъехала нарта моей тети. Женские ездовые нарты особые. Они выше мужских и закрыты с трех сторон высокими спинками. Чтобы дети не упали во время быстрой езды. А высокие копылья предохраняют на переправах через таежные речки. Очень хотела моя тетя детей. Но так и не дождалась их. А на женской ездовой нарте поездила вдоволь…
Помню, подъехала тогда к нам радостная, улыбчивая. Сияя живыми, блестящими глазами, она спрашивала меня:
— Ну, как езда на оленях? Нравится тебе наш аргиш, наше большое каслание?
И я в ответ радостно кивал ей. Как же могло мне не нравиться. И олени, и собаки, и сказочный лес, и сказочные три солнца на сказочном зимнем небе!..
У кромки белой поляны, на которой остановились олени, стоял кедр. На развесистой кедровой ветке резвились две белочки. Скрип полозьев нарт и появление оленеводов не испугали их. И только когда я крикнул от удивления, что вижу настоящих, живых белок, они мгновенно застыли, как маленькие всадники в пушистой шубе. Словно удивились: откуда мы, такие, взялись?
«На ветке дерева всадник в пушистой шубе скачет» — так говорит мансийская загадка о белке. Перед моими глазами ожила загадка.
И посреди заснеженной поляны люди делали тоже что-то загадочное. Оленеводы втыкали в снег по кругу длинные тонкие шесты, на некотором расстоянии друг от друга. Наверху шесты крестообразно связывали вместе. Внизу образовалось кругловатое основание шатра. Затем стали покрывать эти шесты шкурами, сшитыми вместе. Сначала покрыли шкурами мехом внутрь. Снаружи тоже шкуры, только мехом вверх. И на снежной поляне ожила загадка — чум, конусообразный шатер из оленьих шкур.
Недолго строили это жилище. Час, а может, даже полчаса. Снаружи и изнутри шкуры чума засыпали снегом, чтоб холод не проходил. Для предохранения от сырости и стужи пол устлали коврами, сплетенными из прутьев березы. На ковры накинули оленьи шкуры, а вокруг стен чума уложили подушки из утиного пуха. Входят в чум через отверстие, завешенное оленьей шкурой. Место, противоположное входу, священное. Оно служит хранилищем лучших вещей и лакомых съестных припасов.
Посередине чума весело потрескивает огонь. Дым уходит вверх. Там, где связаны жерди, оставлено было отверстие для дыма. Чайник висит на продымленном крюке, укрепленном наверху.
Посреди снежного моря
Пляшет красная лисица.
Что это такое?
— Огонь! — скажет каждый манси и ханты.
Горит огонь в чуме — и не страшны ни вой ветра, ни стон мороза. Чум — самая теплая загадка, лучшее жилище для оленевода. И никакое другое не заменит его. Это я пойму потом.
Огню радуется и Авка[19], домашний олененок.
Авке хорошо, и даже слишком!
И она не мерзнет никогда.
В чуме ей тепло, как и братишке,
Весело ей в чуме хоть куда.
Если кто-то принесет конфеты,
То разделит всем, любовь храня,
Он погладит ласково при этом
Авку, как родного, и меня.
Авка, Авка, милый наш ребенок,
Востроглаз, счастливая душа.
Авка — наш домашний олененок —
Тянется к ладони малыша.
Мальчуган принес ей хлеб украдкой,
Как сестренке маленькой своей.
Дарит Авке даже сахар сладкий
И играет, как с сестренкой, с ней.
И не знает Авка, что другая
Мама у нее в лесу была:
Гнутые рога и шерсть густая,
Гладкая, как на коре смола.
Но того, что было, не догонишь.
Хоть у Авки вольное житье,
Но не знает Авка одного лишь:
Съел мороз ту маму у нее.
По закону тундры — хоть и чудом —
В теплом чуме выросла она.
Пляшет вьюга яростно за чумом
И стучится в чумы допоздна.
Древний друг — костер — горит во мраке,
Самый щедрый житель с давних пор.
Ой как хорошо сегодня Авке.
Будет Авка щедрой, как костер.
— Ты видел сказку? — спросила меня опять тетя, когда мы снова вышли на улицу.
— Я сказки только слышал, а видеть не видел.
— Сейчас ты видишь живую сказку. Смотри на эти три солнца и этот закат. Такое только в нашем оленьем каслании бывает… А ты не хочешь с нами, жить, каслать. Все учишься…
Тетя когда-то нянчила меня… И она теперь просила каслать с ней, кочевать по тайге. Кочевье — каслание — оленеводов длится не день, не месяц, а круглый год…
Солнце садилось на деревья. Вечерело. Ложные солнца расплывались в багровые столбы. А большое золотое светило, находясь между ними, медленно скрывалось в лучистом венце за верхушками деревьев. Вскоре вместо солнца, скатившегося за сумрачно-белый лес, появился розовый столб, который постепенно разлился по небу розовой зарей, предвещавшей на завтра ясный морозный день.
Между тем освежевали оленя. И в чуме начался праздник.
Праздник…
Это и переезд на новую стоянку. Это и поставленный на новой поляне чум. Это и оленьи гонки, быстрая езда на крылатых друзьях. Это и зима.
Зима для оленевода, оказывается, тоже праздник. Если спросить у него, какое время года лучше, он наверняка так и ответит: зима. Зимой нет комаров, гнуса, мух. В хорошей одежде не страшны ни зимняя пурга, ни мороз, ни ветер. Зимой — снег. Олени далеко не уходят. Караулить их особенно не надо. Зимой у оленевода много свободного времени: отдыхай, сказки сказывай, загадки загадывай, езди друг к другу в гости, принимай гостей. Зима — праздник, потому что вечера длинные и ночи длинные.
Ночь наступает.
Серебряный месяц на дерево сядет. Два серебристых дерева встанут по сторонам месяца, а третье поперек месяца ляжет, как серебристый хорей. И опять — сказка. Зимняя сказка — оленья сказка.
Хорошо, когда зима — праздник, олений праздник…
ПЕСНИ ДЯДИ СЕРГЕЯ
Ночью мне приснился сон.
Сладкий сон. Счастливый сон.
Будто я опять в родной деревне живу. И дом наш стоит, как прежде. И речка плещется у самых дверей, и в окно смотрит озеро. Над нашим домом — лосиные рога. Они будто держат наш дом у самых туч.
А в доме горит огонь.
У огня мама.
Моя мама. Родная. Живая. Я плакал. Радовался. Был счастлив. И Кирилл был рядом. Он сидел у огня, загадывал загадки.
А дядя Сергей играл на санквалтапе. Весело звенели струны санквалтапа.
Мне было радостно, хорошо. Утром я сказал отцу, что видел сон. Отец выслушал меня и сказал:
— Ты соскучился. Езжай к дяде Сергею. Поживи там.
Как море снег. Сугробов гребни
Лежат загадками вдали.
А чум как бы старик волшебник
В оленьей шкуре до земли.
Земли и неба звездный праздник
Искрится шубою бобра.
Звезда Полярная не гаснет,
Сияет в небе до утра.
Но свет небесный греть не может.
Вернусь я в круг друзей своих,
Где правда ценится дороже,
Дороже шуб и олених.
Олень в упряжке познается,
А человек — в пути, в пургу…
Я — у себя, я — на снегу.
Как учащенно сердце бьется!
Кирилл жил у дяди Сергея. Дом дяди Сергея новый, большой. Пахнет сосновой смолой. В нем нет комнат. Но у Кирилла есть свой угол. Над маленькой кроватью Кирилла висел портрет Ленина и много рисунков: лес, заснеженная река, звери, рыбы…
— Сам рисовал? — спросил я Кирилла.
— Сам, — нехотя ответил он.
В углу — книги. Рядом с книгами патроны. Тут же стояло ружье. Тут же лежали деревянные птицы, звери, рыбы.
— Из какого дерева ты вырезаешь? — спросил я.
— Из кедра.
— Трудно?
— Не очень.
Кирилл явно не хотел говорить. Он, как прежде, был молчуном. Молча протянул фигурку чуть больше указательного пальца. На меня скалила зубы ершистая, всклокоченная росомаха. Я сразу узнал ее.
— Это мне?
— Да.
— Зачем?
— Дарю. Пусть будет твоим амулетом. Злые духи будут от тебя бегать. Никто не укусит.
— Какие духи? Разве ты не пионер?
— Пионер.
— Когда приняли?
— Недавно.
— Галстук дали?
— Дали.
— Пионеры духов не боятся! — отрезал я.
Оленья упряжка остановилась у нашего дома. В нашем доме гости. Дядя Сергей стал каким-то необычным, веселым. На лице тети Оли появилась улыбка, радушие. В нашем доме праздник. Праздничными словами обращался дядя Сергей к приезжему:
Здравствуй, милый мой,
Гость наш дорогой!
С дороги не устал ты:
По ногам твоим видно.
И не голоден ты:
По глазам твоим видно.
Но все же наш дом,
Дорогой, не обходи.
Кресло тебя ждет.
Заходи. Посиди.
Стол тебя ждет.
Огонь наш негаснущий
беседой удостой.
На столе появилась деревянная чашечка с краснощекой брусникой. Повеяло запахом сушеной рыбы — ёхыл. Старый медный самовар запыхтел, зафыркал. Тетя Оля хлопотала у стола. Торжественным был дядя Сергей. Молчаливо, торжественно усаживались гости.