Тайга!.. Нет, это не безмолвный лес, не безжизненная и угрюмая чаща, где нет ни одного живого существа. Под сумрачными ветвями есть дерн и трава, мох и ягоды. Есть мох и трава — есть и жизнь. Вот жучки ползают, ящерица юркнула и спряталась в корнях пихтача. Муравьи-работники куда-то спешат. Нет-нет да выпорхнет какая-нибудь пичужка, таежная птичка-невеличка. И рябчик свистнет, и качнет ветви лиственницы взлетевший глухарь. Струною звонкой звенит какое-то дерево от ритмичного стука дятла, и кедровка-ронжа о чем-то невозможном вещает таежному миру. Тени деревьев лежат как мертвые, если нет ветра. Тайга и правда угрюма. Но для Сергея она вовсе не печальна. Вот стоит пихта. Тонкое, высокое дерево. Кора у него гладкая, будто отполированная. Рядом с толстыми корявыми деревьями красуется она как девушка, накинувшая на плечи легкую, прозрачную шаль. Ее синевато-зеленая листва выделяется среди мрачных деревьев, которые к ней подступают. И зачем рубить такую? Хрупкое это дерево. Ничего не сделаешь. В костре даже не горит, а шипит. Стройная пихта своей синевато-зеленой листвой оживляет тайгу, красит ее своим необычным светом. Она создана, наверное, для красоты.
В лучах скупого осеннего солнца, каким-то чудом пробившегося сквозь сумрачную листву, засверкало лезвие топора, и белыми птицами полетели щепки. Дерево, казалось, стонало, но продолжало упорно стоять. По гладкой коре, скользнула прозрачно-янтарная капля смолы. Сергею на мгновение она показалась слезой. Но пляска топора не прекратилась. Еще удар, еще — и красавица пихта с шумом и треском повалилась наземь. Еще одно дерево убрано с пути. Звенел топор Сергея, летели щепки, как подкошенные, валились и ползучая сосна и можжевельник, и мелкий пихтач, и ельник. А по откосам холмов, по берегам таежных ручьев падали липа, клен, рябина, ольха, ива, осина, береза и черемуха…
Свалил он и лиственницу — священное дерево манси. На ее ветвях старики развешивали белые и черные тряпочки — знаки жертв, принесенных духам тайги. Почему это дерево священное? Может, потому, что лиственница лучше других выносит и зимнюю стужу, и летние ночные холода, от которых другие деревья страдают больше, чем от мороза? А может, потому лиственница для таежников священна, что она одна веселой воздушной каймой окаймляет топкие болота, где надолго замирает жизнь?…
Но когда перед Сергеем могучим богатырем встал сам красавец кедр, рука его дрогнула. Как вкопанный замер он с приподнятым топором, не решаясь ни ударить, ни опустить свое оружие. Великаном стоял кедр среди тонких и чахлых деревьев. Что остановило Сергея? Может, богатырская стать этого дерева? Мягкую траву топчут люди, не задумываясь, а перед силой — склоняют головы. Не эту ли притчу он вспомнил? Но разве Сергей и его товарищи слабы перед каким-то деревом? Нет! Почему же он тогда оробел? Может, потому, что и это дерево для манси священно? Но Сергей комсомолец. А комсомольцы разве могут быть суеверными? И кто нынче придерживается отсталых обычаев предков?
Где-то на вершине, в колючей зелени ветвей сварливой бабой затараторила ронжа, и в тот же миг, кто-то ударил Сергея по голове. Он отскочил от кедра, чуть не бросив топор. Оглянулся вокруг. Товарищей рядом не было. «Кто же так подшутил?» — подумал он, озираясь вокруг.
На вершине кедра тревожно затрещали ронжи, откуда-то слетевшиеся к этому дереву, словно почувствовали опасность, нависшую над их кормильцем.
Во мху, рядом с Сергеем, лежала большущая шишка. Он поднял ее. Отщипнул смолистую кожуру, и на него взглянули крупные зрелые орехи. И ему показалось, будто они просили его из своей колыбели: «Щелкай нас, щелкай, только батюшку нашего не вырубай!..»
Так вот оно что! В зеленой тени густых ветвей кедра — тяжелые шишки. В шишках — сочные орехи. «Шишки есть — белка есть, белка есть — соболь есть, соболь есть — жизнь есть» — так говорят в тайге. Кедр начало всех начал. Из кедра охотник может сделать широкие лыжи, и не страшны ему тогда глубокие снега. Выдолбит рыбак из цельного ствола лодочку — и покорятся ему широкие плесы. Дерево это не коробится, не трескается, не гниет. Белое и легкое, оно крепко и долговечно… «Стол из кедра всегда полон яствами» — так в народе говорят. Хорошее дерево кедр. Зачем же его губить? Сергей ничего из него делать не собирается. Зачем зря портить такое добро? «Но ведь это дерево стало на пути просеки, — бегут по новой тропе мысли Сергея. — Оставишь кедр — остановится просека. Зачем тогда надо было ее начинать, если останавливаться где-то на середине? Но кедр — для манси священен. Другие народы богаты и сильны железом. Лодки у них железные, нарты у них железные, крылья у них железные. И разве какой-то кедр для них что-то стоит? Только он может помешать их прямой и дальней дороге. Просека из-за него остановится. Не будет просеки — не будет карт. Геологам не пройти. Земля по-прежнему будет казаться гиблой и бесплодной… Хотя красив и вечен кедр — надо его рубить!..»
Засверкало стальное лезвие топора, белыми птицами полетели щепки. Стонало вековое дерево, кричали растревоженные ронжи, из густых ветвей выскочила белка и стрелою полетела на ветку соседнего дерева. А таежное эхо повторяло и стук топора, и плач кедровок. Где-то далеко-далеко проухал одинокий филин. Молнией сверкнул, затрещал таежный богатырь и грохнулся наземь. Тайга стонала, не понимая, что происходит вокруг.
Сергею стало страшновато. Ему чудилось, что за ним из-за деревьев наблюдают духи. Они, недовольные, готовят ему кару. И в то же время он ругал и стыдил себя в душе, что он, комсомолец, поддается каким-то диким суевериям. Отгонял свои мрачные мысли. Но, боясь за себя, за свои сомнения, рубил еще сильнее, стараясь заглушить страх. Было ему нелегко. Хотя он — комсомолец, но вековые традиции мансийской тайги, навеянные в детстве рассказами Ильля-Аки и всей его отшельнической жизнью, давали себя знать.
Ильля-Аки… Частенько он брал маленького Сережу к себе в юрту. Юрта эта будто состояла из игрушек. По стенкам висели рыболовные снасти, ружье, лук с колчаном. Ружье было кремневое. К нему привязаны отвертка, гайки, свистулька для приманки рябчика. Главным среди этих вещей был каменный божок. Знал Сергей: без него удачной охоты не будет. Из-за него боялся прикасаться к ружью. А так хотелось!.. Зато он без всякой боязни брал в руки лук с тугой тетивой и колчан из кожи оленя, в котором были стрелы с железными острыми наконечниками самых разных размеров и фигур. Одни наконечники напоминали вилки, другие ножи, третьи были с зубцами. Сережа знал назначение каждой стрелы. Те, что в виде ножа, для зверя, стрелами с зубцами бьют рыбу, когда она плещется в траве во время метания икры. Деревянной стрелой с шаром глушат белку… Много стрел было у деда. Много игрушек. Только не со всеми можно было играть. Сережа знал, что в сундуке, что стоит в углу дома за потемневшей занавеской, есть священные стрелы. Их вынимают только тогда, когда нужно обратиться к богам с молитвой о помощи на промысле. Сережа с Ильля-Аки частенько бывал на промысле. Там тоже все волшебно. Особенно у лесных озер, где ловились жирные золотистые караси. Уха из карася вкусная. Только там чуть-чуть жутковато. На темном зеркале воды лежало и светлое небо, и мрачный безжизненный лес, раскинувший на сияющей глади уродливые ветви елей и сосен…
Ночь… Тишина. И вдруг в этой мертвой безжизненной тишине раздается пронзительный стон гагары. Вспугнутая неслышным всплеском подъехавшей лодки, она бросается с кочки в воду, точно злой водяной дух. Стоит заныть одной, как закричит другая. Мгновенье — и воет весь лес, стонет диким голосом озеро. А иногда ночную тишь нарушал филин. То залает, словно собака, то разразится диким хохотом, то заплачет, как малый ребенок…
В такие минуты Сережу охватывал страх, он весь съеживался в комочек… Ильля-Аки ругался на богов, говоря, что разве им мало внимания. Тут же кидал в воду монеты или отрывал с одежды пуговицу, ниточку или шерстинку, бросал в сторону ближайшего берега, выказывая духам свое почтение. Как и Ильля-Аки, Сергей тоже думал, что в образе гагары или филина скрываются злые духи, которые только и ждут, чтобы как-то помучить человека, чтобы выманить у него жертву. В лесу Ильля-Аки всегда смолкал, становился сосредоточенным. Он шел так, что почти не слышно было его шагов. И говорил он шепотом, таинственно объясняя внуку, где какой дух может обитать, кому нужно поклониться, оказать свое человеческое почтение. Часто на дереве он вырезал свою тамгу или вырубал несколькими взмахами топора лицо лесного божка с длинным носом, прося его помочь на охоте, а то на стволе большого дерева делал изображение самого медведя, приговаривая:
— Образ ребеночка, нашего лесного дитяти, вырубим на этом дереве. Пусть смотрят прохожие люди, как мы любим его.
Потом он объяснял внуку, что рубит это не для себя, а для Сережи. Ему пусть улыбнется охотничья удача. Если человек, рубя изображение зверя на дереве, думает о себе, удачи ему все равно не будет. Следом за ними пройдет по лесу Мирсуснэхум, всевидящий дух, первый помощник верховного бога Торума, и снимет с дерева это изображение, чтобы неповадно было думать только о себе. У такого охотника уже никогда не будет удачной медвежьей охоты!.. Вытесав на стволе дерева шестиногого медведя, Ильля-Аки скажет, глядя мечтательно вверх:
— Мирсуснэхум! Ты всевидящий, смотри! Я вырубил шестиногого ребеночка. Видишь, как он нас любит! На шести ногах стремится к нам. Мой внучек, нет, не побежит. Ни на шести ногах, ни на двух. Он, владеющий мастерски луком и стрелами, достойно встретит своего лесного братца! Мирсуснэхум! Лесной братец пусть осчастливит его охотничью дорогу!.. А я ему помогу…
Всякое бывало на охоте. Иногда не везло. Ильля-Аки бросал стрелы — глухари спокойно поднимались в небо. Метал копье — зверь ускользал. Даже бескрылая белка и та приплясывала на ветке после очередного неудачного выстрела Ильля-Аки. Тогда он останавливался, задумывался, стараясь догадаться: за что его мучают так, что сделал не по-человечески, кому от него что нужно?… И, не теряя времени, пытался отделаться от внимания злых духов, кинув под дерево монету серебряную, посыпав табачку, повесив на ветку шкурку белки. Бывало так, что ничего у него с собой уже не было. Тогда Ильля-Аки бросал под дерево свой последний охотничий нож… Зато после этого, чуть поругав назойливых духов, чувствовал себя независимым и благоразумным. Пропадала забота. Снова появлялись спокойствие, уверенность. Охота после этого действительно была почти всегда удачной. В такие минуты Ильля-Аки запевал песню, восхвалял свою стрелу и лук, и доброго духа, который подарил ему ценного зверька и весь этот чудесный лес, с его священными лиственницам