Летом можно приезжать сюда на катере, на речном трамвае, на моторной лодке. Только это не быстрая езда. Ведь сотни километров отделяют промысел от поселка…
Может, расстояние, которое разделяет места их работы, стало играть какую-то свою отрицательную роль? А не сказывалось ли что-то более глубинное, связанное с мироощущением предков, пытливая, чуткая душа которых жаждала общения со всей окружающей природой, олицетворяемой ими в духах, в лесных божествах?
— Венька, Венька! Настройся на мою телепат-волну. Ведь когда-то мы понимали друг друга с первого слова. Что же произошло между нами? Мы должны объясниться! Потом уж!..
— Что потом уж?! Объясняться — так сейчас же, сию минуту. У меня как раз свободное время. Откуда ты? Говори погромче!
— Я из Юности, Венька. Ты слышишь меня? Ты помнишь?
— Из какой это «Юности»? Из журнала, что ли? Был тут один корреспондент.
— Зачем нашу Юность путаешь с журналом? Я из нашей с тобой Юности звоню тебе. Понял, из нашей таежной Юности.
— Ну и чудак же ты. Нашел время для воспоминаний. Стройка. План. Комиссии. Столько дел, что некогда вздохнуть, оглядеться. А ты в воспоминания ударился. Неужто стариком себя уже почувствовал?
— Нам с тобой по тридцать семь.
— Это я знаю.
— Правда, мы не стары?
— Ну-у!
— Да, нам по тридцать семь. Пора зрелости. С этим-то ты согласен?
— Конечно. Но что тебя смущает? Наша жизнь? Так ведь она у нас с тобой настоящая. Не у каждого она бывает такой интересной.
— Все правильно. Но ведь надо же когда-то ее осмыслить.
— Ничего, придет время, и мы посидим с тобой.
— Будет ли оно? Ты и сейчас торопишь меня.
— Да, дела, дела… Хорошо, что сегодня никто из высокого начальства не приехал. Нет никаких комиссий из области. Могу переговорить с тобою. Живем рядом, а для встречи и сердечной беседы действительно времени нет. Здесь я согласен с тобою… Прием… Прием… Тебя слушает старый друг…
— Старый друг… Наконец-то связь, кажется, установилась. Слышимость неплохая.
— Говори, раз неплохая. Я слушаю. Наверно, что-то стряслось?
— Не совсем так. Не стряслось, а даже успокоилось, я взглянул на нашу дружбу и вдруг увидел, что мы в последнее время перестали понимать друг друга.
— Объясни, почему?
— Начну по порядку. Только, пожалуйста, не перебивай. Помнишь, когда меня в первый раз выдвинули депутатом областного Совета, ты был моим доверенным лицом. Ты хорошо говорил на собраниях избирателей, расхваливал меня на все лады. Я краснел. Не знал куда себя девать.
— Разве я говорил неправду? Разве ты не заслуживал похвалы? Слово — полководец человеческой силы! Тебе-то это лучше знать. Ладно, шучу. Я слушаю тебя.
— Да, все было правильно. Ты говорил честно и прямо… Но в какой-то момент я уловил, что ты завидуешь мне. И я оказался прав. Помнишь, через несколько дней после последнего собрания ты мне признался, что сначала была твоя кандидатура. И тогда ты впервые посмотрел на меня как-то отчужденно. И мне стало больно. Почему, не знаю, — но ты перевел наш разговор на другую тему… Ты меня слышишь?
— Слышу. Продолжай.
— Я мог бы понять это так: ты завидуешь по-доброму. Но помнишь, как было дальше? Когда я стал депутатом, я искренне надеялся защищать интересы охотников и рыбаков. Я настоял на повышенной оплате оленеводам, а ты вдруг надулся… «Переманивать кадры, нужные на промыслах». Я выступил на сессии в защиту тайги, ее зверья и птиц. Ты обвинил меня в узколобом «местничестве». Но дело даже не в этом. А дело все в том, что с того момента, как мне кажется, ты переменился.
— Возможно. Я не скрываю этого. Я и сам замечал, что в последнее время я стал каким-то другим. Может, дела, а может, то, что нет времени встретиться и очиститься от разных мелочей, которые сами по себе страшны, если на них не обращать внимания. Да, я стал резок с людьми, излишне самолюбив. Мне стало казаться, что все хотят мне только плохого, даже ты. И ошибки, и промахи — они тоже оттуда. Порой мы сами не замечаем, как появляется в наших добрых отношениях холодок. И все же, Сережа, в главном, большом, мы всегда были, вместе. И жизнь у нас с тобой не маленькая, а большая.
Помнишь?.. Когда мы вместе начинали нашу нефтяную одиссею? Мы были совсем другими. Мы настоящими героями были! Не правда ли?! Открыть в ледяном пустынном краю такую махину нефти и газа, да еще в условиях, когда мало кто верил в нашу удачу! Разве это не подвиг? Ты помнишь, Сережа? Ты слышишь меня? Настройся на мою волну. Как ни странно, вот и мне захотелось окунуться в воспоминания.
Всего трудней, пожалуй, бывало зимой. Она всегда нам показывала свои зубы, расставляя ловушки на каждом шагу. И все же распечатали недра Тюменского Севера, открыли его сокровища. А ведь не раз суровый Север испытывал нас на прочность, выдумку.
— Помнишь зиму пятьдесят девятого года, когда нас особенно преследовали неудачи?
В памяти Сергея вспыхивали памятные дни той длинной, как ночь, зимы, которая на каждом шагу расставляла ловушки. Ехали на новую площадь с базы геофизической партии. Трактор-болотник вел опытный тракторист. Гусеницы уверенно мяли сверкающую белизну снега. Казалось, все покрыто белой шубой, все замуровано, заковано морозом. Не дышали ни ржавые болота с их бездонной трясиной, ни узкие таежные речки с теплыми ключами. Без особых приключений миновали цепочку мелких озер, покрытых пушистым снегом. Осталось пройти каких-то полсотни километров, как вдруг под гусеницами что-то затрещало, зашипело. Шофер рванул дверцу, выпрыгнул.
— Чего ты, тетеря, рассиживаешь? — крикнул он, видя, что Сергей не реагирует. — Прыгай!..
Ледяной холод обжег ноги. Кренясь на бок, уходил в трясину трактор. Болото раскрыло свою пасть… Через какое-то мгновение уже зияла дыра… Когда подошел шедший сзади трактор, на успокаивающейся поверхности воды пенились лишь пузыри…
— Надо вытаскивать машину, пока совсем не засосало! — сказал Венька, сбрасывая с себя одежду. — Сейчас нырнем, подцепим!..
Это было невероятно. Тридцатиградусный мороз, никакого укрытия: с ледяной воды — на мороз. Разумно ли это?!
— Хватит рассуждать! — резко перебил он товарищей. — Давайте сюда веревку, трос!.. Разводите костер! — Привязав к тросу тонкую веревку, скинув одежду, он нырнул в ледяную воду. Ожидание… На воде пузыри, круги времени. Время кружится, тянется томительно. Секунды, как круги на воде, тянутся, расплываются…
Вдруг вода всколыхнулась, зашипела, зашумела, заскользила по красному, будто обожженному телу Веньки. Время побежало, задышало. Венька круглым ртом жадно хватает воздух. На него набрасывают огромный овчинный тулуп. Подносят кружку спирта… Отдышался. Окинул товарищей каким-то особым взглядом, долгим, как жизнь. И, не проронив ни слова, снова прыгнул в воду. На воде опять пузыри, круги времени. Пузыри лопаются, и время теперь уже не так томительно тянется. Товарищи почувствовали, поверили: Венька выплывет, сделает… И правда: мгновение, и Венька вынырнул. В светлой шевелюре появились кристаллики льда, он так же жадно хватал воздух. Время снова задышало, побежало, играя в синих глазах радужными бликами жизни короткого зимнего дня… Теплый тулуп, глоток спирта, обтирание огненной водой, яркий, большой костер на берегу замерзшего лесного озера… Протягивая руки к пышущему жаром огню, сияя глазами, Венька говорит:
— Увидел сразу, а дыхания в первый раз не хватило. А то бы зацепил. Что такое со мной?.. Всегда дыхания не хватает. Все равно выволочем! Не на таких нарвались!
И правда, выволокли все же трактор, высвободили его из водяного плена. Немало пришлось, конечно, потрудиться, покорпеть. Но все остальное как-то меркло по сравнению с Венькиным порывом, самоотверженностью.
В другой раз ехали на «газике» по зимнику, временной зимней дороге. Где-то на середине болота разыгралась вьюга. На крыльях ледяного ветра летел колючий снег. Низенькие карликовые сосенки то ли припали к земле, то ли превратились в снег. Казалось, небо и земля летели в свистящем снегу. И брезентовый тент «газика» трепало, точно вот-вот и его сорвет. И «газик» стоял. Его заносило снегом. Решили переждать ненастье в машине. Все же мотор. От него в другой раз жарко, как в бане. А сейчас свистящий вихрь ледяных струй, проникая сюда, уносил теплое дыхание мотора. Спереди чуть грело, а спину леденило. Возможно, Сергею было теплее, чем Веньке и шоферу. Он пристроился в середине между двумя передними сиденьями, прильнув к баранке «газика», дремал. Шофер время от времени включал мотор. Венька сначала сыпал, как обычно, анекдоты, потом ругал кого-то из начальства, что продуктов вовремя не завезли в бригаду, потом стал проклинать бездорожье, холод, этот ледяной, сумрачный Север. Сергей молчал. Ему не хотелось говорить ничего. То ли усталость сказалась: ведь больше недели мотались в этой машине, то ли оттого, что хотелось есть. Утром, когда выехали из стоянки партии, стояла такая тишь, что, кажется, услышишь шепот звезд, бледневших под просыпающимся взглядом утренней зари. Что стоит машине проскочить каких-то пятьдесят километров! Потому не прихватили ничего съестного. Да и продукты уже кончались: ничего, кроме консервов, в партии не оставалось. Хорошо что у шофера в машине оказалось три баночки тушенки да налимья печень в масле. А хлеба — ни крошки. Думали вечером повеселиться не только в жаркой бане, хлестаясь веником, но и посидеть за добрым столом с горячей, живой, неконсервированной пищей. И вот тебе на… Застряли посреди болота. Коварное это болото. Недаром манси зовут его Яныг-янгалма, что означает в переводе «большая ледяная земля». Священным и гиблым местом считали древние это болото. Утром, когда, попетляв вдоволь по дремучему лесу, выехали на это болото, Сергей вначале обрадовался открывшемуся вдруг простору. Бело-синее марево плыло до горизонта. Выветренный, точно приглаженный снег. Редкие щетинки худосочных сосенок. То тут, то там играли струйки пара. Это дыхание трясины. Потому, наверное, здесь нет следов не только лосей, но и тетеревов. Зимой дичь любит места посуше. А зимник все же проложили здесь. Велико болото, далеко объезжать. В добрую погоду проскочить его недолго. А тут как на грех разыгралась пурга.