— Собачку свою привяжешь к той лиственнице, на которую я лук свой вешаю.
Выбежал Эква-пыгрись из избушки, а Мэнквов и не видно. Ушли. Вдруг видит: собака его на дерево лает, на то самое дерево, на суку которого четырехголовый Мэнкв лук свой вешал.
Взглянул мальчик наверх — там соболь сидит. Рукавицу одну о другую потер — соболь упал. Пошел домой с соболем, сидит у огня, снимает шкуру, думает: «Отберут они у меня соболя. Мэнквы — злые лесные духи. Недобрый лесной народ. Я шкуру, пожалуй, спрячу. Куда бы спрятать? А под стельку суну».
Снял няры, сшитые бабушкой из лосиной кожи, мягкую соболью шкурку под стельку кисов спрятал.
«Что же мне сделать для Мэнквов? А то совсем обозлятся. Скажут, бездельник. А, котлы повешу над огнем, снег растоплю, воду заготовлю».
Семиухие котлы снегом набил, над огнем повесил. Снег таять начал. Скоро вернулись с охоты Мэнквы.
— Эй, Эква-пыгрись, глотки у нас пересохли, языки во рту не ворочаются. Пить хотим. Не приготовил ли ты нам водички?
— Пожалуйста! — протягивает Эква-пыгрись большой деревянный ковш с живой водой. — Пейте, дедушки, на здоровье!..
Ахали, охали Мэнквы. Все котлы до дна выпили.
Благодарили за воду. Потом двухголовый Мэнкв говорит:
— Ну, пора снимать охотничий пояс.
Когда двухголовый стал снимать пояс с медными амулетами, из-за пазухи посыпались росомахи. Выше щиколотки завалило избу росомахами.
— И я сниму-ка пояс свой! — говорит трехголовый Мэнкв.
Когда трехголовый развязал, снял охотничий пояс, украшенный серебряными амулетами, из-за пазухи его посыпались черные соболи. По пояс избу завалило.
Смотрит Эква-пыгрись — глазам своим не верит: столько зверья принесли охотники!
— Обдирать шкурки будем, — говорит старший Мэнкв.
Сели Мэнквы у огня, начали шкурки снимать. Эква-пыгрись снова котлы снегом набил, над огнем повесил. Снег растаял, котлы закипели. Опять повеяло душистым таежным чаем из брусничных листьев. Напились чаю, спать легли.
Вдруг Эква-пыгрись слышит сквозь тяжелый сон:
— Что ты, внучек, так долго спишь? Охотники разве спят столько?!
Эква-пыгрись вскочил, кричать начал:
— Что меня, старый, учишь? Сам знаю, когда вставать. Вот возьму рукавицы, потру одну о другую — и конец вам всем!
— Ух ты! — воскликнул младший Мэнкв. — Еще дерзишь! Смотри, а то мы тебя, как отца твоего!..
Потом они вышли на улицу, о чем-то пошептались. В избу вошел только трехголовый, говорит ласково:
— Внучек, как пойдешь на охоту, собаку свою привяжи к той лиственнице, на которую я лук свой вешал. — Сказал и скрылся.
Вышел Эква-пыгрись на улицу. Слышит, собака лает. Посмотрел на вершину лиственницы — там соболь сидит. Рукавицы друг о друга потер — соболь упал. Ободрал шкурку и про себя думает: «Они хотя и убивают много черного и красного зверя, а мне, пожалуй, и не дадут. Да и это могут отнять. Мэнквы — злые лесные духи… Запрячу-ка шкурку под стельку. Я хоть этих соболей отнесу бабушке».
Снял няры.
Соболью шкурку под стельку кисов сунул. Котлы снегом набил, к огню подвесил.
Вечер настал. Младшие Мэнквы показались. Идут, пересмеиваются, ехидно поглядывают на Эква-пыгрися.
— Ну и хитрец ты, ну и хитрец! Сколько соболей под стельками спрятал?! А?!
Пришел старший, на братьев ругаться стал:
— Вы чего смеялись? Я знаю, что задумали. Но если сделаете, смотрите, конец вам будет. Да, хитрит Эква-пыгрись, обмануть нас хочет. Глупый он еще. Да и вы не умнее. Жить нам надо в одном лесу. Убьешь его — он вновь родится. Медведем, волком или еще каким-нибудь страшным зверем рыскать будет по нашему лесу. Пусть лучше человеком будет. С человеком легче сладить… Убить его не вздумайте. Попытайтесь с ним общий язык найти. Поладить…
— Нет, зачем! Мы его трогать не будем.
Воду пили с наслаждением. Ахали, охали. Благодарили Эква-пыгрися, что воду приготовил. Росомах, лисиц, соболей еще больше вчерашнего принесли. Шкурки поснимали. Спать легли. Утром встали, говорят Эква-пыгрисю:
— Нам больше охотиться нельзя. Еды у нас не осталось. Давай твою котомку посмотрим, что у тебя там есть.
Эква-пыгрись котомку развернул, вяленого муксуна вытащил, на стол положил.
— Э, внучек, какую еду ты имеешь. Муксун! Такой большой муксун!
Есть принялись. Ахают, охают Мэнквы, хвалят вкусного муксуна, Эква-пыгрися хвалят:
— Ну, внучек, уважил ты нас. Такой вкуснятиной угостил. Уж как ели, как ели, а всю рыбу не съели. Не колдун ли ты? Ну да ладно!
Обратно остаток положили.
— Теперь добычу делить будем.
Мэнквы шкурки соболей, лисиц, росомах принесли. Лучшие шкурки отобрали. Эква-пыгрисю дают:
— На, возьми, внучек. Тех соболей, что сам убил, тоже у себя оставь…
Эква-пыгрись смутился, глаз от стыда поднять не может.
— Не смущайся, — говорит четырехголовый. — Ты хотел схитрить. Ты человек. Человеку свойственна хитрость. Нас, лесных духов, не обманешь. Однако и мы перед тобой бессильны. Ты можешь быть не только хитрым, но и мудрым. Вырастешь, мудрым станешь — не обижай нас… А пока возьми в подарок часть нашей добычи. Домой придешь — пусть бабушка тебе шапку сошьет, рукавицы пусть сладит, одежду всю справит. Одежду из мягких соболей, лисиц наденешь, шапку на глаза надвинешь — ни один земной человек тебя не увидит. Ну, а теперь грузите нарты, домой пойдем!
И пошел каждый к своему дому с груженной мехами нартой. Пришел Эква-пыгрись в свою лесную сторону, зашел в избушку. Бабушка ругается, бранится на чем свет стоит:
— Ты чего так долго охотился, что искал? Просила же тебя не ходить по той дороге. Там Мэнквы, злые лесные духи, живут. Они лишили твоего отца светлой жизни. И ты туда же. Не послушался, пошел!..
— Бабушка, лесные деды не такие уж злые. Может, отец мой сам сделал что-то не так. А меня они не тронули. В отцовскую избушку привели. Дедову дорогу показали. Соболей, лисиц надарили.
Бабушка со слезами радости усадила внука за стол, накормила, напоила, обласкала.
Эква-пыгрись поел и говорит:
— Бабушка, ты из соболей мне шапку сделай. И себе сшей теплую одежду. Не забудь рукавицы волшебные. Как будет готова моя одежда, я пойду по земле мир смотреть, с людьми и духами хочу познакомиться. Хочу узнать, почему люди борются друг с другом. Почему трудно в согласии и дружбе жить.
Мы с Агирись и Кириллом выбегаем на улицу. Бросаемся снежками. Валим друг друга в снег.
Эй-хо-хо! На веселом снегу заволновалась, зашумела ребячья толпа. Суматоха снежная по кругу пошла. Хохот послышался, вопль и вой: все игрой, борьбой занялись. Бурное веселье вспыхнуло. Заликовало снежное игрище:
Эй-хо-хо!
Кто меня одолеет? А ну!
Кто меня посрамит? А ну!
Кто тягаться со мной вздумает? А ну!
Кто из вас борец? А ну!
Кто из вас бегун? А ну!
Кто из вас скакун? А ну!
Кто драться захочет со мной?
Буду драться с любым. А ну!
Кто хочет стрелять — стреляй!
Кто хочет бежать? Беги!
Кто захотел меня
На игрище победить? А ну!
Кто захотел меня
В борьбе одолеть? А ну!
…У меня есть атя — папа. Атя большой. Голова у него черная, кудрявая. Руки сильные. Ноги быстрые. Станет на лыжи — лося догонит. Соболь от него не может уйти. Даже великий медведь складывает перед ним свои могучие лапы… Сильный у меня папа. А запоет — жаркий небесный костер опускается на землю. И само лето приходит в наш вечно заснеженный край. Только давно я не слышу песни ати. Он, говорят, ушел воевать со страшным чудовищем по имени Гитлер. Потому, наверное, лето короткое, как сладкий сон. Но сладкие сны мне все снятся. И лето на Север приходит. Не во сне, а на самом деле бывает на Севере лето. Сам помню. Помню, как помнят сны.
ЗАПОВЕДЬ МАТЕРИ
О, сын мой,
Не играй в войну!
Отложи лук,
Сломай стрелы,
Как недобрую память
О недобром прошлом,
Когда играла злоба и вражда…
О, сын мой…
Послушай сказки,
Таежные сказки дедушки
О светлой воде,
Где плещутся рыбы,
О тихой тайге,
Где играют звери.
Послушай сказку
О тишине и мире.
И вот мы снова у огня.
Дедушка достает кисет, сшитый из замши. Бросает щепотку. Избушка наполняется запахом пахучего табака. Угостив богиню огня табачком, Ась-ойка начинает нюхать сам. Огонь, стреляя искрами, будто чихает, как дедушка. И бабушка чихает. Только собака лежит спокойно, глядя грустными глазами на дедушку. Тоже, наверное, хочет табаку. Раза два я пытался ей дать, но Ась-ойка ругается. Говорит, собаку баловать нельзя, чутье на зверя потеряет. А то, что скажет дедушка, для меня закон. Я знаю: если не буду слушать, сказки больше не услышу, волшебства жизни не изведаю. А табаку и сам я не хочу: он горький, невкусный. А зачем он, такой невкусный, нужен мне? Я люблю сладкое. Конфеты, например. Я знаю, они такие волшебно-сладкие, как в сказке. Теперь остались у меня только сказки. Конфет в магазине больше нет. Мама говорит: «Вот кончится война — и конфеты опять будут». А когда кончится война, никто не знает. Все Гитлера ругают. Из-за него не стало не только конфет, но и сахара, хлеба, масла… И хлеба тоже хочется. Хотя бы кусочек. А то одна рыба… По словам дедушки, и ее скоро не будет. Чудовище Гитлер может сожрать не только всех людей, но и рыб, птиц, зверей. И потому с ним надо воевать. Потому вот уже который год идет большая война. Потому все папы на фронте, а мамы в реке ловят рыбу, в лесу добывают белок, промышляют соболей. А я, маленький, с бабушкой и дедушкой сижу у огня и слушаю сказку.
Когда слушаешь сказку, всегда растешь. Растешь быстро, высоко. Я хочу вырасти скорей и пойти по земле и по небу. Я принесу на землю не только северное сияние, но и конфеты, и хлеб. Чтобы у всех было много конфет и хлеба. Хорошо, когда никто не голодает! И откуда взялся этот Гитлер-чудовище! Дедушка про него даже сказку сказывать не хочет. Говорит: «Сначала научись понимать себя. Поймешь себя — другие перестанут быть загадкой. Сначала выслушай думы своей земли. Сначала научись распознавать чудовищ своей земли. Своих познаешь — другие перестанут быть загадкой. Об иноземных чудовищах расскажу потом. И нашу сказку завтра кончать будем. А пока спать. Сон тоже сказка…»