— Номер первый, Зябликов, это я… Значит, плюсом мы обозначаем в данном случае того, кого своим считают они. Значит, у меня плюс.
— А на самом-то деле ты как собираешься голосовать? — спросила Роза.
— Это сейчас не имеет значения. Сейчас наша цель — понять, как думают они.
— Нет, ну а ты сам-то как думаешь? — спросил Журналист, который не так чтобы очень сильно, но опьянел после чашки водки, — Потому что если ты сам не знаешь, чего ты хочешь, то это все вообще лишено всякого смысла.
— Я хочу только одного: чтобы все было по-честному, — сказал Зябликов. — А остальное — это тайна совещательной комнаты, то есть каждого из нас.
— Ну, давай дальше, — сказала Роза. — Номер второй: Кузякин. Кузякин, что они про тебя думают? Ты же взял две штуки?
— Взял, — согласился опьяневший Журналист. — Но как они думают, это смотря кто. Если Тульский, то он, наверное, уже так не думает.
— Нам важна Лисичка, — сказала Роза. — Она у них главная, и от нее зависит, дадут нам уйти на вердикт или нет. Она-то думает, что ты взял?
— Однозначно, — сказал Журналист. — Если Тульский ей не рассказал про наш с ним разговор на Петровке в подробностях.
— Нет, он ей вряд ли рассказал, — заверил Зябликов.
— Но что-то он ей все-таки должен был рассказать? — сказала умная Роза. — Пока нарисуем тебе знак вопроса. С их точки зрения.
Ри уже вообще ничего не понимала. Но дальше пошло легче.
— Номер третий: «Гурченко»; это как сложится, — сказала Роза, — Лисичка тоже ее пока не считает. Четвертый — Слесарь. Отказался взять штуку, но это не значит, что проголосует за оправдательный, а Лисичке я тем более могу и не говорить, что он отказался от денег, значит, тут ставь плюс. С их точки зрения.
— А Алла — минус, — сказал Зябликов, рисуя плюс Климову и минус Сурковой. — Это и в самом деле так, и они тоже так считают.
— Однозначно, — согласился Журналист.
— Идем дальше. Номер шесть: Огурцова.
— Я буду за оправдательный, — твердо сказала Ри.
— Да это неважно, как ты будешь, и откуда ты сейчас знаешь, как ты будешь, если ты будешь вообще, — сказала Роза. — Важно, как думает Лисичка. Она же думает, что ты взяла? Ты сколько у нее взяла, Ри?
— Не твое дело, — сказала Ри, — Но она думает, что она меня купила.
— Значит, плюс, — сказал Зябликов и нарисовал значок. — Номер семь: Кудинова; это ты.
— Плюс, — сказала Роза, — Во мне она сейчас не сомневается.
— Номер восемь — это теперь Шахматист, он тоже плюс, потому что его завербовал Тульский, а до такой степени они все-таки сотрудничают. Девять — это Мыскина, она со всех точек зрения для них плюс.
— Плюс, — согласилась Роза. — Я ей сказала, что химчистка взяла деньги за сына.
— Ну зачем ты ее так? — сказала Ри.
— Ладно, сантименты оставь при себе, — сказала Роза. — Номер девять: Рыбкин; это, с их точки зрения, минус, потому что Алла — это номер пять, а Хинди — плюс.
— Почему Хинди — плюс? Она что, разве за обвинительный будет голосовать? — удивился и даже обиделся выпивший Кузякин.
— Потому что ты номер два, дурак, — сказала Роза, и он стал думать. — Ну и наконец, Петрищев, с их точки зрения, наверное, знак вопроса, он просто запил.
— Он у них плюс, — сказала Ри.
— Почему это он у них плюс? — спросил Старшина.
— А ты знаешь, почему он запил? Потому что ему священник в церкви, отец Леонид, велел голосовать за обвинительный вердикт.
— Вот это да! — Старшина с невольным уважением посмотрел в сторону комнаты, где под присмотром Хинди спал Медведь. — А он взял да и запил, во молодец! Нет, постой, но они-то? Даже если Бога нет, все равно, разве так можно?
— Отставить, Майор! — сказала Роза. — Мы сейчас в богословие вдаваться не будем, мы обсуждаем не этот вопрос. Итак, подобьем бабки. Лисичка считает, мы у нее в кармане, и, в принципе, так мы можем дотянуть и до вердикта. А там уж как будет, так будет, и, как это у вас говорят, кто из нас без греха, пусть первым бросит в него камень. Но когда это все вскроется при голосовании, то у кого-то из нас будут большие неприятности, и я даже имею основания думать, что это буду я.
— А кто ей будет докладывать про голосование? — спросил Майор, складывая листочек из блокнота и убирая его в карман. — Там же будут только галочки, а чьи — это будет понятно только нам. Мы примем меры, чтобы все было по-честному. Мы с тобой не встречались, и Хинди тоже предупредим. А ты скажи Лисичке, что Слесарь взял и что Медведь…
— Да не беспокойся, уж я найду, что сказать, — сказала Роза, — Ладно, так хоть штуку сэкономила. Ну, я поехала, коллеги, жду вас завтра в десять, а то мне еще по работе надо кое-что сегодня доделать, я тут так долго не рассчитывала…
Она исчезла за дверью. А время было, в самом деле, уже полночь, и всем надо было расходиться спать.
— Ну пошли, — сказал уже протрезвевший Журналист. — Я с вами выйду и жратвы какой-нибудь куплю, а потом вернусь Хинди сменить.
Хинди, оказывается, вышла из комнаты, услышав, как хлопнула дверь за Розой, и стояла сейчас на пороге кухни.
— Купи обязательно большую пачку чаю, — сказала она Журналисту, — и хорошо бы говядины с костью, мы бы тогда с утра попробовали его бульоном отпоить. Сумеешь? — Кузякин радостно кивнул, — И нам с тобой поспать надо будет обязательно, мы с тобой тут поспим как-нибудь по очереди в кресле.
Зябликов и Ри переглянулись в сомнении, но делать было нечего, надо было им ехать по домам, и как сложилось, так сложилось.
Вторник, 1 августа, 10.30
Утром солнце, освещающее идиллическое кладбище, на которое открывался вид из одного из окон комнаты присяжных, опять сияло так, как будто никакого дождя накануне и не было, но Анна Петровна была еще мрачнее, чем обычно.
— Что, Анна Петровна, Пашу не взяли в клинику? — спросила Ри.
На самом деле ее сейчас больше занимал вопрос, что произошло ночью между Кузей и Хинди. Зябликов, как человек дисциплины, сердился, почему они до сих пор не притащили сюда Медведя, а то можно было бы уже и начинать. Роза, изо всех сил делавшая вид, что ничего нового она не знает и никаких отдельных отношений ни с кем здесь не поддерживает, думала, как бы ей безопаснее соврать Лисичке. Слесарь переживал, что, может, зря он не взял вчера тысячу у Розы, хватило бы, по крайней мере, на похороны, а если жена умрет — а она же все равно умрет, — то в чем будет его долг перед покойной? «Гурченко» пыталась рассказать ему что-то про вчерашние проделки бывшего мужа, Алла отводила взгляд от Фотолюбителя, а Шахматист косился на нагрудный карман своей куртки, в которой по сегодняшней погоде сидеть ему было жарко, но там по-прежнему лежал работающий микрофон. Поэтому никто не обратил внимания, что Анна Петровна прижимает к груди свою большую хозяйственную сумку с вязаньем, вместо того чтобы, как обычно, поставить ее под стол.
— Он сегодня вообще не пришел ночевать, — сказала приемщица, но ее ответ никого уже и не интересовал. — Сбежал, не хочет лечиться, вообще не думает о матери, сволочь.
— А может, все-таки судье рассказать или прокурорше? — небрежно сказала Ри, — Ну, они же могут помочь его поймать.
— Ловить надо карасей, дура, — сказала Анна Петровна, и Ри подумала, что Журналист был прав: не надо было дарить ей телефон, не заслуживает она этого.
Старшина между тем набирал номер Журналиста.
— Минут через тридцать будем выезжать, — сообщил по телефону Кузякин, — Бульон сейчас допиваем, в душ, и вперед.
— Ну и как он? — спросил Старшина.
— Да как. Неважно. Но мы его притащим все равно…
— Виктор Викторович спрашивает, когда вы будете готовы, — обеспокоенно сказала Оля, заглядывая в комнату присяжных.
Зябликов подумал, прикидывая что-то, поднялся, молча вытащил работающий микрофон из кармана Шахматиста, который застыл в растерянности, сунул к себе в карман и пошел в кабинет к судье.
Вторник, 1 августа, 10.45
Он прошел через зал, мельком взглянул на Лудова, который с надеждой провожал его глазами из аквариума, на прокуроршу, которая тоже едва заметно сделала ему глазки, встретился с внимательным взглядом Лисички и вошел в кабинет судьи, где Виктор Викторович опять, не удержавшись, курил.
— Сегодня уже троих нет, — сказал судья, раздраженно стряхивая пепел в цветок. — Что с Петрищевым? Вы можете сказать наконец, будете вы ходить или нет?
— Петрищева сейчас доставят, ваша честь, — сказал Зябликов. — А наш разговор сейчас прослушивается, учтите.
Он вынул из кармана и положил на рабочий стол судьи крошечный цилиндрик с коротеньким хвостиком антенны.
— Это не наш, — сказал судья испуганно, тут же понимая, что если это на самом деле «не их», то он уже сказал совершенно лишнее. — Где вы это взяли?
— Ну, взяли, — сказал Зябликов. — Не с собой же принесли. Допустим, под столом.
— Дайте сюда, — сказал судья, хотя микрофон и так лежал у него на столе. — Ждите меня, я вернусь минут через пятнадцать.
Вторник, 1 августа, 11.00
Он положил микрофон в карман мантии и так, в мантии, и пошел к председателю суда.
Не обращая внимания на протестующий жест секретарши в приемной, он прошел прямо к Марье Петровне, которая сидела, вся маленькая, но собранная, в дальнем конце кабинета за столом. Не выказав удивления, она подняла на него пустые и светлые глаза.
— Вот, полюбуйтесь, — сказал Виктор Викторович, кладя микрофон перед ней на стол. — Это присяжные нашли под столом. Это уж прям уж, знаете ли уж!
— А чей это? — брезгливо спросила Марья Петровна.
— А я-то откуда же знаю? Имейте в виду, он, видимо, работает.
— Тем лучше, если он работает, — сказала председательша решительно. — Кто бы нас ни слушал — а я думаю, что это какие-то пособники подсудимого, завербовавшие кого-нибудь из присяжных, — он должен знать, что это преступление против государства, и я сейчас позвоню в Генеральную прокуратуру, пусть они вызывают, кого хотят.
Виктор Викторович взял микрофон двумя пальцами, как насекомое, не столько опасное, сколько противное, размышляя, как бы его обезвредить, не испортив, поискал глазами, но ничего подходящего не нашел и наконец догадался снять мантию, завернул в нее это насекомое и отнес его на кресло в углу.