Ну да, не это главное. Муж мой, генерал Сапожников, естественно, был на фронте, и в ту пору, когда мы эвакуировались, неизвестно было, жив ли и что с ним.
Ехала и не знала, есть ли у меня муж. Состав шел в Сибирь, но случилось неожиданное. От того самого города, о котором пойдет речь, от Лебяжска, эшелон пошел дальше, а нас сняли, потому что у меня поднялась температура, а дочки, конечно, ухаживать за мной не могли. Меня, почти без сознания, — в станционную больницу, детей вроде девать некуда. Но тут как раз кого-то посещал директор местной школы, да моих детей-то и забрал. Я, правда, этого не знала, потому что уже в бреду была. Что-то у меня еще и на нервной почве разладилось, и я недели две никого не узнавала. Он детей приведет маму проведать, а я спрашиваю у дочки: как тебя зовут, девочка? Кто твои родители? Дочери — в слезы…
Ну, он и не стал их водить, а сам заходил каждый день, да и жену свою отправлял с какой-нибудь домашней едой. Так я помаленьку в себя пришла, а когда стало ясно, что заразить никого не могу, меня отвезли на телеге к этим самым Суховым.
Жили они в своем доме. Как потом мне рассказал сам хозяин дома и мой спаситель, Сухов Георгий Константинович, дом этот был построен его прадедом, а может быть, и прапрадедом или кем-то еще более древним. В общем, в этом доме семья и революцию пережила, и Гражданскую, и все, что там еще было.
Поначалу-то я помню только ту комнату, где нас поселили. Угловая, два окна, оба во двор. Двор огромный. Там и сад, и огород, и беседка с самоваром. Хозяевами Суховы были хорошими, запасы с прошлого года еще оставались, да и в сорок первом продолжали и у себя в огороде копаться, и грибы собирать, и ягоды. Да и моих детей приохотили. Так что кормили меня, хворую, как на убой, и вскоре стала я уже подниматься.
Вечерами мы все собирались возле камина и читали что-нибудь вслух. Иногда рассказывали разные истории. Мои дети к такому не привыкли, поэтому были довольны необычайно! И просили рассказов все новых и новых. И спать мы ложились довольно поздно. А утром Георгий Константинович рано уходил на работу. Пока мы еще спали. И весь день, по существу, мы были вдвоем с его женой Агнией Львовной. Была она какого-то известного дворянского рода, правда, об этом я узнала позже. Но сразу было заметно, что не из мещаночек она. Знаете, такая, как говорится, светская львица! Высокая, глаза иногда вспыхивали огнем, но очень быстро тускнели. Видно было, что с ней что-то происходит. Она показывала фотографии, где она выглядела настоящей дамой! Но перед собой я видела женщину угасающую…
Собственно, с этого все и началось. Через месяц-другой после того, как меня забрали из больницы, сидели мы как-то с Агнией Львовной в гостиной, и завела она вдруг разговоры о грехе. Стала она мне говорить о том, что грех — это вроде испытания. И дело не в том, чтобы не грешить, а в том, чтобы грех пройти и чистой остаться.
Меня, честно говоря, вся эта философия мало занимала, но разговор наш о грехе повернулся совсем неожиданно. Однажды Агния Львовна мне говорит: «Вы уж меня простите, голубушка, но я скажу, а вы сами думайте. С того дня, как вы у нас появились, Жорж стал возрождаться как мужчина. Дело в том, что я больна по женской части. И от физической близости пришлось нам отказаться. Городок, сами понимаете, крохотный, нас тут все знают, поэтому завести любовницу Жоржу при его положении было бы невозможно, и он три с лишним года жил, угасая. А тут, извините, стала утрами замечать, что мужчина в нем возрождается. Вы, говорит, Катенька, женщина в данное время одинокая. И если, говорит, ваши обеты и устои могут применяться к изменению обстоятельств, то подумайте. Я, как вы сами понимаете, препонов чинить не стану. Я Жоржу столь многим обязана, что молиться на него готова. Ну а дети ваши малы, да и спят они ночами».
Вот так она мне сказала и сразу же поднялась, пошла на кухню, кофе варить, и кофе мы пили с булочками, будто не было никакого разговора. Так мы и день дожили, а ночью вдруг просыпаюсь с томлением во всем моем теле. Вы сейчас, наверное, глядите и усмехаетесь, а было мне в то время двадцать семь лет. А это, между прочим, возраст, когда в женщине женское-то только созревает. Что девчонки знают о телесной любви? Уж воистину томление плоти и беспокойство гениталий. Мы с мужем любовью занимались раза-два в неделю, да учтите, что я его последний раз видела аж весной сорок первого. Потом он отбыл к себе в корпус, а там и война началась. И уже больше полугода я без мужской ласки жила. Ну а тут проснулась и понимаю, что представляла я во сне Георгия Константиновича. Назвать его красавцем нельзя было, но то, что он умел нравиться женщинам и производить впечатление, было видно сразу.
Днем мы словом не обмолвились, вечером сели у камина все вместе, что-то читали, а потом Агния поднимается и говорит:
— Ну, девочки, идемте, сегодня я вас спать уложу и историю расскажу.
И началась у меня жизнь двойная и почти бессонная. Скажу только вам, Павел Алексеевич, что лучшего мужчины у меня не было. Сама не пойму, откуда в нем было столько умения понять женское желание! Вы ведь, мужчины, самцы. Вам природный инстинкт удовлетворить надо. И винить вас в этом вроде как негоже. Да мы вас и не виним. А он наслаждался не своим инстинктом, а мной и моим удовольствием.
Собственно, с этого все и началось. Неожиданно выяснилось, что я очень громко веду себя… Ну, вы понимаете… И Жорж стал меня уводить в свой кабинет. Кабинет находился в угловой комнате, самой удаленной от той, где спали девочки. Двери у кабинета были толстые и закрывались плотно. Там мы с Жоржем и наслаждались друг другом. И скажу вам честно, никакой вины я не ощущала, и никакого желания раскаяться не было. Была только радость женщины! И еще мне нравилось, что он не спешил уснуть. Иногда мы долго о чем-нибудь беседовали, лежа на диване, который стоял в его кабинете, и любуясь телами друг друга в полумраке комнаты.
Однажды Жорж был в каком-то необыкновенном состоянии. Он читал стихи, пытался петь, а потом вдруг попросил меня ничему не удивляться. Взял свой шарф и завязал мне глаза. Взял за руку и повел за собой. Потом что-то щелкнуло, раздался какой-то звук, будто дерево о дерево трется …
Кабинет у него был большой, но все равно, по моим представлениям, мы должны были уже достичь стены, а мы не останавливались.
— Осторожно, Катенька, тут ступенька, — предупредил он меня и поддержал так, что его рука легла мне ниже талии.
Я так вздрогнула от этого прикосновения и возбудилась, что не заметила какого-то изменения. Потом осознала, что мы идем по лестнице вниз. Потом — по ровной поверхности, а потом я услышала звук открываемой двери. Дверь была тяжелая, кажется, металлическая. Потом он подтолкнул меня, я сделала еще несколько шагов вперед.
И он снял повязку с моих глаз.
Невозможно описать впечатление, которое произвело на меня то, что я увидела там, в этой «пещере Аладдина». Помещение размером, наверное, метров десять на десять, довольно высокое. Кирпичная кладка образовывала своды, по стенам были развешаны картины, вдоль стен стояли старинные предметы, на полках — книги в кожаных переплетах с застежками, кажется, из золота. И почти отовсюду исходило сияние драгоценных камней.
Поверьте, Павел Алексеевич, до войны я часто бывала во многих шикарных домах и квартирах Москвы, посещала и любителей старины. Но нигде я не встречала собранными вместе и десятой доли того, что хранилось в подвале домика в провинциальном городке.
Жорж посадил меня на кожаный диван. Необычное, совершенно необычайное ощущение: прикасаться кожей тела к коже мебели. Нечто невероятное! И мы снова занялись любовью. Жорж говорил потом, что в ту ночь я кричала невероятно громко!
Екатерина Кирилловна улыбнулась мечтательно!
— Было уже почти утро, Жоржу надо было собираться на работу, и мы пошли наверх. Никогда не прощу себе, что была так невнимательна и не осмотрела наш путь подробно.
Накинув халат, я сразу же отправилась в свою комнату. То ли необычное приключение, то ли накопившаяся усталость были причиной тому, что я проспала весь день. Я проснулась только под вечер, когда собирались ужинать. Выйдя к столу, я увидела Жоржа и улыбнулась ему. Он улыбнулся в ответ, как мне показалось, несколько виновато.
На следующий день, ближе к обеду, в двери дома постучали. Агния Львовна дверь открыла и сразу же позвала меня. На пороге стоял красноармеец.
— Ну, вот теперь точно вижу — вы! — радостно сказал он и поздоровался: — Здравствуйте, Екатерина Кирилловна, поклон вам от мужа вашего товарища генерала Сапожникова Алексея Трофимовича.
Оказалось, что в июле сорок первого муж оказался в окружении с остатками нескольких полков. Собрал всех, кого смогли разыскать, и пять дней пробивались к своим, идя вслед за наступающими немцами. После возвращения написал нам на наш адрес в Москву, но ответа, естественно, не получил, кроме своего же письма с надписью, что адресат выбыл в неизвестном направлении. Потом муж искал нас долго, используя все свои связи и знакомства. Узнав, что мы ехали в Сибирь, но оказались в этом городе, еще больше встревожился и, решив, что мы тут голодаем, отправил сюда своего солдата с «передачей для семьи». Правда, «передачей» эти два солдатских мешка, переполненных всякой снедью, называть было трудно. Кроме того, приехавший к нам от него сержант Грибанов Денис Иванович побывал в военкомате и там выправил нам какой-то особый аттестат, по которому мы совершенно законно получали с той поры весьма приличную прибавку к нашему и без того нескудному столу. Правда, несмотря на это, не реже раза в два-три месяца приезжал Грибанов и привозил «посылочки». Как уж мужу удавалось устраивать такие командировки — не знаю!
Но все это я рассказываю вот почему. Грибанов у нас оставался два дня, и все это время девочки буквально не отходили от него, расспрашивая, конечно, о папе. В школу они, естественно, в эти дни не ходили. Грибанову стелили в гостиной, и мы с Жоржем просто не решились на ночные хождения. Потом у меня начались обычные женские дела, а потом, совершенно неожиданно, Жоржа вызвали куда-то на несколько дней. И наши волшебные ночи на все это время прекратились.