Когда наконец мы смогли быть вместе, радости нашей не было предела. К утру мы уже изнемогали от усталости, но вожделения наши не уступали друг другу. И вдруг во мне шевельнулась капризная дама.
— Жорж, я хочу отдаться тебе на том самом диване. Ты помнишь, как скрипела его кожа? — обратилась я к любовнику.
Меня сразу насторожила пауза.
— Какой диван, друг мой? О чем ты?
Мне показалось, что он шутит. Неуместно и неумело, но шутит.
— Ах вот как! Мы уже забываем пикантные подробности, — я пыталась добиться своего. — Может быть, милейший Жорж, вы и меня не сразу вспомните?
— Нет, ангел мой, тебя я просто не смогу забыть никогда, — серьезно ответил он.
— Ну а диван в подвале?
— Диван в подвале? — и удивляется настолько натурально, что я стала сомневаться: а было ли это? А не впала ли я в легкое безумие удовлетворенной женщины?!
— Да, диван в подвале, — подтвердила я почти автоматически.
— Но, друг мой, ты ошибаешься. В этом доме нет подвала. Ты же знаешь, что даже запасы мы держим в сарае.
Это была правда, запасы, которыми мы питались всю зиму, в самом деле хранились в сарае.
И говорил он, глядя мне прямо в глаза, искренне.
В общем, я усомнилась и подумала, что, может быть, все это мне приснилось. Ну, мало ли что бывает! Тем более что вскоре произошел еще один случай, когда я была уверена, что все происходит со мной в реальности, а утром выяснилось, что мне все померещилось, но это уж совсем интимное. Вы и так уже бог знает что обо мне подумали!
Вот так мы и продолжали жить странной семьей. Наступила осень, потом зима, снова долгие вечера и ночи, когда мы с Жоржем уходили в какой-то иной мир. Поверьте, я вам об этом рассказываю, чтобы потом не пришлось возвращаться.
Весной сорок четвертого Жорж пришел домой раньше обычного и рассказал нам с Агнией, что к нему в школу приходил офицер из военкомата. Сообщил, что пришел запрос из Крыма. Сестра Жоржа еще в тридцатом году вышла замуж за врача и уехала к нему в Крым. У них родились два мальчика — Борис и Глеб.
Когда наши оставили Крым, Тамара, младшая сестра Жоржа, с семьей остались там. В общем, все, что удалось узнать, это то, что Тамару и ее мужа убили, кажется, крымские татары. Их детей, двух мальчиков, спасли соседи. Кажется, тоже крымские татары…
Мальчиков привезли где-то в середине июня. Господи, какие они были изможденные! Знаете, в тот момент я начала ненавидеть немцев!
Ну а окончательно ненавистью я заболела осенью того же, сорок четвертого…
Я ведь, в сущности, мало что знала о семье Суховых, хотя и жила у них, и отношения у нас с Жоржем были очень серьезные.
В конце октября снова, в который уже раз, приехал Грибанов. Когда Агния открыла ему двери, рядом с ним стояло человеческое существо, как сама Агния потом сформулировала, а в руках у Грибанова был какой-то огромный пакет, почти сразу же заверещавший.
За спиной у него угадывалась еще одна фигура, придерживавшая какие-то мешки, лежавшие на тележке.
— Вы, Агния Львовна, пожалуйста, это вот возьмите у меня, — попросил сержант как-то виновато, что ли…
Потом, когда вошли на кухню, положил мешки и сразу же взял из рук Агнии тот самый пакет. Положил его на стол и развернул. В пакете лежала солнечная девочка! Никогда я такого не видела!
Шапка непокорных курчавых золотых волос! День тот был пасмурный, и на кухне было темновато, но всем показалось, что засияла какая-то волшебная лампа. Я подошла ближе. Под великолепием невиданных огненно-рыжих волос сияли глаза такой бездонной синевы, что я невольно ахнула. Ахнула и Агния. Но она не просто ахнула. Она поднесла руку ко рту, будто сдерживая крик, потом повернулась к Грибанову?
— Мария?
Я ничего не поняла, но Грибанов как-то судорожно кивнул головой и сел, положив голову на руки. А Агния приникла к девочке и рукой позвала к себе мальчика.
На мгновение она оторвалась от девочки и спросила:
— Ты — Марат?
Мальчик на мгновение задумался, потом кивнул головой, и Агния заплакала. Она лежала на столе почти всем телом и плакала, уткнувшись лицом в крохотную златовласую девочку с синими глазищами…
Тогда я и узнала, что брат Жоржа Марьян был военным врачом и в составе своей части в начале зимы сорокового года был направлен в Литву. Суховы очень любили его и его жену, златовласую и синеглазую Марию, и почти каждый день получали письма от них, и сами писали. Знали, что Мария ждет второго ребенка, но последнее письмо пришло, датированное восемнадцатым июня сорок первого года. Они долго не знали, что Мария родила дочь, такую же золотоволосую и синеглазую, как она сама. Узнали только сейчас, когда шестилетний Марат выложил на стол кожаный мешочек, в котором были все документы, сложенные туда их отцом перед тем, как отвести их в какой-то подвал на окраине города. Где это было и кто там с ними жил больше трех лет, Марат не знал. Он вообще молчал, лишь изредка кивая или мотая головой, подтверждая догадки взрослых. Прошло полгода, прежде чем он улыбнулся в первый раз. Единственный вопрос задал он в тот долгий вечер, обращаясь к Грибанову:
— Ты уедешь, нас кормить не будут?
…Жорж сразу же оформил все документы, чтобы все дети стали официально их с Агнией детьми. Мы даже сидели два вечера подряд, решая, как быть с отчествами. Видимо, мужа своей сестры Жорж недолюбливал, потому что еще весной, оформляя документы на обоих племянников, записал их под отчеством Георгиевичи. Детям брата он хотел сохранить отчества Марьяновичи, но Агния была против:
— Как ты им потом объяснишь, что у них разные отчества? Мы даже могилы родителей им показать не сможем, — говорила она, не сдерживая слез.
Жорж возражал не очень активно, а я поддерживала, конечно, Агнию.
Так осенью сорок четвертого года в семье Суховых появились сразу четверо детей. Мальчиков он сразу же отвел в школу, а крохотная Мария дни проводила с нами.
Ну а в апреле сорок пятого за нами приехал уже привычный Грибанов. Привез письмо мужа. Павел сообщал, что его, после боев в Прибалтике, решено перевести в Москву, для работы в академии. Он писал, что был категорически против, пытался отказаться, но его вынудили согласиться. Грибанов ничего не говорил, и я только потом узнала, что муж был очень серьезно ранен, и вопрос стоял об увольнении в запас по здоровью. Но ему, используя все свои связи, удалось добиться не увольнения, а перевода в «учителишки», как он сам стал себя называть.
Я себя в то время чувствовала тоже плохо, серьезно болела, поэтому пришлось с возвращением немного повременить. Потому что в первую же ночь после приезда Грибанова меня отвезли в больницу.
Но в середине мая мы уже сели в поезд и поехали в Москву. Когда мы приехали домой, я написала Суховым. Поблагодарила за все, приглашала бывать у нас без церемоний. Ответ получила, но позже и очень сухой. Потом еще получила только поздравление с новым, 1946 годом и всё! И больше — ни буквы, будто меня и не было никогда. Согласитесь, что такое резкое изменение неприятно!
А в декабре восемьдесят четвертого года позвонила Агния: умер Жорж. Я так огорчилась, что чуть не потеряла сознания, а потом слегла. И пока я еще лежала, позвонил Глеб, тот самый мальчик из Крыма, и сообщил, что умерла Агния. Она смогла прожить без Жоржа всего неделю. Мне снова стало плохо, дочери успокаивали, но как уж тут успокоишься, когда близкие уходят в могилу! Понятно ведь, что и моя лесенка туда уже готова.
Екатерина Сапожникова замолчала и закурила новую сигарету.
21
Курила она сосредоточенно, будто обдумывая что-то. Потом решительно затушила сигарету, посмотрела прямо в глаза Гридину, будто с вызовом, и продолжила:
— В общем, все это предыстория. Сама история началась недели через три после смерти Агнии.
Мне приснился Жорж. Причем приснился именно в том самом подвале. И я, уж простите, старуха, во сне почувствовала себя молодой женщиной, ощущающей всю привлекательность своего тела! И пережила все, что с этим связано… Ну, вы понимаете… Утром я и проснулась с этим ощущением. Даже посмеялась немного. Днем было какое-то смутное ощущение недосказанности, но я не обратила на него внимания.
Через несколько дней снова тот же сон. Вернее, не тот же, а новый. Но все, что было в этом сне, как бы дополняло и уточняло сон прежний. И снова я чувствовала себя молодой. Вам если смешно, вы смейтесь, я не обижусь.
Короче говоря, сны эти стали приходить с какой-то даже периодичностью. Раз в пять-шесть дней. И становились все продолжительнее. И как-то раз днем я этот сон вспомнила. И знаете, что самое странное? Мы не только занимались любовью, но и беседовали. У нас в реальности так все и было: мы ночи проводили в любви и разговорах. И разговоры были не какие-нибудь слащаво-мечтательные, а беседы о мире, о справедливости. — Сапожникова улыбнулась несколько смущенно. — И вот во время такой беседы я поднимаюсь с нашего ложа и иду вдоль старинного стола. Точно такого, какой там и стоял. Гляжу на этот стол, проходя мимо него, и вижу что-то вроде герба, который, как виделось во сне, украшал некоторые предметы, находящиеся в подвале. Постепенно этот герб стал являться мне все отчетливее и подробнее. Я стала замечать какие-то детали, которые я не заметила тогда, понимаете? Даже если мы с Жоржем спускались в этот подвал, я была слишком возбуждена, чтобы думать о деталях интерьера, и не могла бы это запомнить.
Потом произошло вот что. Как-то я была у своей приятельницы. Она — жена Василия Петровича Горицына, очень известного коллекционера, тончайшего знатока антиквариата. Ему за одну-единственную экспертизу платят очень большие деньги. Так вот, мы пили кофе, а на столике лежит какой-то красивенький альбом. Спросила разрешения посмотреть и вдруг вижу медальон того же вида, что и герб, снившийся мне!
Вот я и говорю Василию, что видела этот герб много раз, причем на разных предметах. Сказала, а он в смех: если бы, говорит, ты такое видела, тебе можно было бы в клуб антикваров вступать без рекомендаций!