Я, конечно, заинтересовалась, но он куда-то спешил. Сказал только, что этот герб очень похож на многие другие, но отличается интересной деталью. Что это за деталь, он сам толком не знал, потому что герб считался утраченным и забытым полностью. Пообещал рассказать, если что-то узнает. На этом тогда и закончили.
Правда, Вася оказался человеком слова. Позвонил, наверное, через полгода. Сообщил, что очень долго искал ответ на мои вопросы и узнал, к сожалению, совсем немного. Медальон этот на аукцион известной фирмы предложил ее, фирмы, старый и проверенный клиент из Германии. Имя его они не назвали, но сказали, что верят ему абсолютно. Сам он им якобы сказал, что медальон нашел в магазинчике старьевщика в каком-то городке то ли в Польше, то ли в Прибалтике. Купил, дескать, как безделушку, а приехал домой, посмотрел по разным каталогам и справочникам и ахнул!
Аукционисты тоже ахнули и медальон взяли. И хотя до самого последнего дня держали информацию в секрете, кто-то, видимо, узнал, потому что борьба за медальон разгорелась нешуточная, и от той цены, которую называли поначалу, окончательная цена отличалась на полмиллиона долларов. А это, по словам Васи, бывает нечасто. Причем бывает тогда, когда сразу несколько человек хотят приобрести какую-то вещь во что бы то ни стало.
Вася, конечно, хотел как-то поговорить с тем самым «клиентом из Германии», но выяснилось, что он скоропостижно умер через неделю после аукциона.
Мне эта история, честно говоря, уже тогда не понравилась, снова стало как-то не по себе. Я даже неделю пролежала дома, принимая разные лекарства. А потом снова приснился сон, но в этот раз я увидела герб со всех сторон! Понимаете? Я его видела, как показывают на разных там… голографиях, во всех проекциях. И я увидела ту самую деталь, о которой говорил Вася Горицын. Часть верхнего слоя была декоративной! Ее можно было приподнять, не повреждая сам герб, ну или медальон, называйте, как хотите! И когда эту часть слоя снимали, то видно было, что из бедра рыцаря торчит обломок копья!
Я напросилась в гости к Васе, ну, конечно, к своей подруге, его жене. Спросила его, возможно ли такое. Сначала он рассмеялся, сказал, что профанизм безграничен. Я, конечно, обиделась. Но минут через двадцать он выходит из своего кабинета и говорит: знаешь, Като, может быть, ты не так уж не права. Но больше ничего не сказал. До сих пор не знаю: то ли он в самом деле подумал, что такое возможно, либо просто решил, что не нужно понапрасну меня обижать…
И вот две недели назад приезжает ко мне курьер какой-то фирмы и доставляет посылку. Вскрываю я ее, а там шкатулка. Вы уже догадались, что было изображено на ней?
Да, вы правы, тот самый знак, тот самый герб! И запечатана шкатулка была восковой печатью. И печать эта — тот же герб! Поплакала я, конечно, а потом открыла эту шкатулку. Там лежало письмо Жоржа и вот эта цепь.
Театральным жестом Екатерина Кирилловна открыла ящик кухонного стола и достала оттуда окладистую золотую цепь, наполнившую кухню каким-то мощным, но сдержанным блеском.
— Смотрите сами, — предложила Екатерина Кирилловна и подала Гридину цепь застежкой вперед.
На широкой пластине застежки, изготовленной в форме щита с раздвоенным нижним краем, был изображен рыцарь с копьем. Сапожникова достала из того же ящика настоящий кинжал с длинным и тонким клинком.
— Рискнем? — обратилась она к Гридину, но видно было, что решение она уже приняла.
Легким движением она поддела кончиком кинжала поверхность застежки. Крохотный кусочек покрытия отделился без сопротивления. Все из того же ящика старуха достала лупу. Посмотрела сама, протянула все Гридину.
— Глядите.
Из бедра воина торчал осколок копья.
— Ну, вот вам и весь рассказ, — с каким-то облегчением сказала Екатерина Кирилловна.
— Рассказ-то, может быть, и весь, — закуривая, ответил Гридин. — Но я пока все еще не понимаю, в чем тут загадка? Если эта цепь дорога вам как память, проверьте истинность своей гипотезы у того же коллекционера, о котором вы мне говорили. Я в этом не специалист и помощи не окажу. Если же вам хочется произвести сенсацию на том же аукционе, то и тут лучше обратиться к вашему же знакомому.
— Да, вы правы, — медленно кивнула головой Сапожникова. — Вася ведь рассказал, что тот немецкий коллекционер умер вскоре после того, как обнаружил медальон с этим гербом. Знаете, это, конечно, смешно, что старуха боится за жизнь. Но, заметьте, я не боюсь смерти. Я именно боюсь за жизнь. Все эти сны… И потом, если отвечать на ваш вопрос, то я ничего не хотела и не хочу, а вот зачем Ромка вас втянул, я не знаю. Его-то это никак не касается.
— Да, пожалуй, — кивнул Гридин. — А вы многим эту историю рассказывали?
Сапожникова хмыкнула:
— Все от начала и до конца я рассказала только вам. Все-таки было бы как-то странно рассказывать дочерям о том, что у их мамы был роман. Все обстоятельства, о которых я сейчас рассказывала, для них будут выглядеть иначе. Тем более что все мои грехи я искупила за эти годы. За эти долгие годы!
Она вздохнула, вытащила сигарету, потом, передумав, обратилась к Гридину:
— Хотите кофе?
Гридин хотел кофе, но еще больше он хотел сделать перерыв, точнее, паузу в разговоре. Он почему-то испытывал некое волнение, готовясь к тому, чтобы спросить о Родионе. Волнение это возрастало и потому еще, что сама Сапожникова ни словом не обмолвилась о том, что оставила в Лебяжске сына.
Сама же Екатерина Кирилловна между тем была совершенно спокойна, отхлебывая кофе и аккуратно сбивая пепел легкими постукиваниями по сигарете.
Гридин пил кофе не спеша, все еще не зная, какой вопрос он задаст. Потом понял, что никакие размышления тут не помогут. Тут надо действовать, что называется, не раздумывая, и он сказал, глядя прямо в глаза Сапожниковой:
— Есть еще одно очень важное… обстоятельство, о котором вы, видимо, ни с кем не разговаривали. И я о нем узнал совершенно неожиданно.
Сапожникова поднялась, чтобы отнести чашки, вернулась, села.
Лицо Сапожниковой оказалось в полосе солнечного света, и Гридин увидел, что она не спокойна, как ему показалось сначала, а просто закаменела, будто предчувствовала приближение какой-то неведомой опасности, но отказывалась верить в самое страшное, хотя и не знала, что же может быть этим «самым страшным».
— Екатерина Кирилловна, почему вы мне ничего не сказали о Родионе?
— О ком?
Ответила она спокойно, и удивление ее было неподдельным. Гридин на миг смешался, еще раз подумав, что Суховы могли ошибаться. Но жребий уже был брошен.
— Почему вы не сказали, что у вас был сын от Сухова?
— Что? Что вы сказали?
Сапожникова выскочила из-за стола, подлетела к Гридину и нависла над ним!
— О чем вы говорите?!
— Да, вы успокойтесь, прошу вас.
— Успокоиться? — Казалось, ей сейчас станет плохо. — Успокоиться, когда вы меня спрашиваете о каком-то сыне? Что за бред?
— Екатерина Кирилловна, не обижайтесь и не горячитесь. О том, что у вас и Георгия был сын Родион, я узнал только вчера от Суховых и сразу же отправился к вам, чтобы узнать об этом больше. И я просто должен был задать этот вопрос вам, понимаете?
— Нет! Никаких вопросов, пока не объясните, откуда эта нелепица!
— Зря вы так, Екатерина Кирилловна, право слово. Я еще сомневался, но сейчас, по вашей реакции, вижу, что так и есть: ваш это сын. Но вы и сами напуганы этим известием. Да, и обида какая-то в вас видна.
— Ну, вот что! — Сапожникова явно была в затруднении. Она была заинтригована и в то же время была готова завершить всю дискуссию. — Мне эти ваши фантазии надоели. Ничего я больше от вас знать не хочу, и никакие ваши услуги мне не нужны, пока вы мне все не объясните.
— Напрасно вы так, Екатерина Кирилловна, поверьте, напрасно. Я, конечно, уйду сразу же, но если вы меня приглашали из-за какой-то серьезной проблемы, а не просто так, подумайте, стоит ли нам расставаться. Возможно, вы многое от меня утаили по разным причинам, но сейчас подумайте еще раз.
— Да с чего вы все это взяли-то? — Глаза Сапожниковой все так же глядели строго, но голос чуть изменился, в нем был слышен интерес.
— А тут и брать не надо. Родион родился двадцать второго апреля тысяча девятьсот сорок пятого года. Вы оттуда уехали, по вашим же словам, в середине мая. Не могли же вы не заметить беременность Суховой и рождение ребенка?! Не могли. Значит — что? Значит, промолчали умышленно. А в чем тут может быть умысел? Да, собственно, что вам скрывать, если это ребенок Суховых? Ну, мало ли! Если верить только вашему рассказу, то могло ведь быть и так: Жорж ваш, как вы сами рассказывали, возродился и зачал с женой своей ребенка, о котором оба так мечтали. Ну и слава богу! Вы бы только радовались, да ребенка этого чуть ли не своим называли. Называли бы открыто и с гордостью. Логично? Логично! А вы об этом ни полслова. Почему?
— Ну, мало ли почему? — Сапожникова явно была в замешательстве.
— Не «мало ли», а вот почему — потому что ваш это ребенок, но что-то вас испугало в этом факте. И сейчас пугает, но интерес возрастет. Я бы сказал, прямо на глазах, — констатировал Гридин.
Ни слова не ответив, Сапожникова подошла к шкафчику, достала бутылку коньяка, наполнила небольшой стаканчик доверху и залпом выпила. Потом повернулась к Гридину. Снова наполнила стаканчик коньяком:
— Хотите? Ну, как хотите. Подождите, я приду в себя. Сумасшествие какое-то…
Села к столу, снова закурила. Не спеша выкурила сигарету до половины и только потом заговорила.
— Ну вот, слушайте! Поверьте, что я и сама ничего точно не знала. Да, я была беременна от Жоржа и родила. Мы ведь были любовниками больше трех лет. Согласитесь, что за такое время люди переживают всю гамму чувств и отношений. И когда Жорж сказал, что он хочет от меня ребенка, я не сопротивлялась. Я и сама хотела этого же. Ну, сошла баба с ума, — улыбнулась Сапожникова по-молодому задорно. — Ну а чтобы соседи не очень это видели, решили, что лучшее время для начала беременности — осень. Зимой дни короткие, одежды пышные, все что угодно можно спрятать. Ну и, естественно, гостей приним