ать почти перестали, и сами ходили очень редко. Я, честно говоря, подозревала, что желание завести ребенка у них обострилось после того, как племянники приехали. Согласитесь, племянники — это одно, а свой ребенок — совсем другое. Ну, в общем, что у них на уме было, я не знаю. Беременность у меня протекала хорошо. Все-таки не в первый раз, уже и опыт был, и настрой, ну и, честно говоря, спокойствие, которого с мужем в Москве не бывало никогда. Ну а по весне начались странные вещи. Стала я терять память, забывать имена, иногда в коридоре встану и вспоминаю: куда шла, откуда, где я?
Напала на меня сонливость такая, что бодрствовала я очень мало. Просыпалась ближе к обеду, после обеда дремала, а после ужина снова спать ложилась. Правда, каждый вечер прогуливались все вместе: и я, и Жорж, и Агния, и мои девочки. Жорж говорил, что это полезно для ребенка. Но в середине марта стало совсем плохо. То есть чувствовала я себя хорошо, ничего у меня не болело, и тех неприятностей, которые иногда сопровождают беременность, не наблюдалось. Но спала я, как пожарная лошадь, сутками. Правда, видимо, дочкам все это объясняли как-то красиво, потому что, когда я не спала, они все возле меня ластились и говорили, что все будет хорошо и я выздоровею.
Подошло время мне рожать, и вдруг приезжает Грибанов. Что делать? Ну, я тут не на шутку испугалась и стала себя чувствовать еще хуже. Вечером пришел Жорж, и меня увезли в больницу. Ну, честно говоря, конечно, увезли меня просто в другое место, а Грибанову сказали, что в больницу, что состояние у меня тяжелое, но стабильное, сплю много и никого ко мне не пускают. Ну, это, конечно, на случай, если бы он сам захотел меня повидать. Родила я, но не двадцать второго, как вы говорите, а двадцатого. Это я точно помню. Родила хорошо, легко. Родила и уснула. И спала, видимо, долго. Рожала я под утро, часов в пять, а проснулась, когда солнце уже садилось. Одна в комнате. Лежу и думаю: а как же ребенок без груди-то? Ведь ему есть хочется. Кто же его мог кормить? Стала звать, вошла женщина в белом. Вы, говорит, не волнуйтесь, вам волноваться сейчас нельзя. Что такое, спрашиваю? Ничего, лежите спокойно, не волнуйтесь, вам нельзя. Я уже почти кричу, прошу ребенка принести, а она говорит: так часто бывает, особенно сейчас, в войну. Я снова спрашиваю: да что случилось-то?! Ну, тут дверь открывается, и входит Агния. Садится рядом со мной, берет меня за руку и говорит: так уж получилось, Катюша, что сына твоего забрали, и рукой будто на небо показывает. И сама заплакала, да так горько, что я чуть ли не утешать ее начала. Глажу ее руку и думаю: вот несчастье кому-то: ребенок умер. И сама себя спрашиваю: а я-то зачем тогда тут лежу? Стала подниматься и сознание потеряла. Пришла в себя уже в больнице, в той самой, в которой в самом начале лежала, совсем рядом с вокзалом. Что со мной было — никто не говорил, да я, собственно говоря, и не спрашивала. Опять много спала, и все только вспоминала, как я с ребенком ходила все это время. Ведь ходила-то легко, спокойно. Ну, думаю, видимо, бог уж так решил, наказав меня за мой грех. Навещала меня несколько раз Агния, и Жорж заходил два раза. Но каждый раз я была в каком-то полусознательном состоянии, и говорили мы мало. Тем более что в палате еще люди были, и при них спрашивать о ребенке я не решалась. Честно вам скажу: решила, что раз уж так получилось, то и грех мой стал меньше. Не так страшно к мужу возвращаться.
А потом как-то утром просыпаюсь оттого, что кто-то гладит мою руку. Открываю глаза — Жорж. Спрашиваю его: ты тут давно, а он молчит, не говорит ни слова. Так он посидел молча минут десять еще, а потом поднялся, меня поцеловал и ушел. А среди дня приходит Агния и говорит: девочки плачут, скучают об отце, а врачи говорят, что можно тебе ехать, и завтра мы вас отправляем. И, знаете, снова я все это воспринимаю, будто со стороны все вижу и слышу. На следующий день Агния приехала уже с девочками, с вещами, и прямо из больницы отправились мы на вокзал. Сели в поезд, а Агния под окном стоит, что-то говорит и плачет. А когда поезд тронулся, она вдруг руки к груди прижала и как-то головой замотала, вроде как о чем-то просит. Я-то подумала, что это она за себя и Жоржа прощения просит, за то, что даже домой меня не завезли из больницы, а он и вовсе не пришел попрощаться. Ну, я ей рукой махнула: мол, чего уж там, и поехали. Ну а пока ехали, я совсем в себя пришла и стала думать, как с мужем встречусь, как квартиру прибирать буду, как… Да мало ли о чем думает баба, возвращающаяся домой после стольких времен и событий!
Ну, о нашей последующей переписке я вам уже рассказывала. И думала я, что вся моя история с семейством Суховых канула в Лету.
Сапожникова помолчала, будто взвешивая что-то важное, потом, сглотнув, спросила, скрывая волнение:
— А вы, значит, утверждаете, что родила я сына Родиона и он по сию пору жив и здоров?
— Да, Екатерина Кирилловна, именно так. Жив и здоров, и не далее как вчера вечером я его видел. А вот… Что вы говорили о какой-то смерти?
Сапожникова снова напряглась.
— Говорила… Странная история… Позвонила женщина, сказала, что узнала телефон от моей старинной приятельницы. Спросила, не знаю ли я о том, как погиб Глеб Сухов? Поначалу-то я и не интересовалась, кто, собственно, звонит. Ну, а когда она мне такое сказала, стала я выспрашивать, а кто же она такая, собственно говоря? Она мне что-то ответила, извинилась, попрощалась. Я сразу же перезвонила подруге: мол, кому телефон мой давала? Та в недоумении. Вот такая история…
— Вы об этом многим рассказывали?
— Ну, что вы! Кто уж «многие» сейчас у меня бывают? Дочерям сказала, да и всё. Для них Глеб был хотя бы какой-то реальностью, а для других — кто?
— И про завещание тоже — только им?
— Нет. Про завещание вообще только внучке. Говорю же, есть такое, что дочерям лучше не знать.
— Вас удивило, что Сухов что-то вам завещал? Вообще обратился к вам после стольких лет.
— Нет, не удивило. Скорее польстило. Знаете, такая старушечья гордыня: вспомнил, дескать, и понял, кого потерял!
— Ну а подарок? Шкатулка, цепь не удивили?
— Нет, конечно! Что удивительного в подарке той, которую тайно любил столь долгие годы!
— А что за письмо? Что-то особенное?
— Да, какое там — «особенное»! — Сапожникова даже усмехнулась чуть-чуть высокомерно. — Так… Лепет мальчишки, которого застали за чем-то неприличным. Его стыдят, а он делает хорошую мину при плохой игре и от всего отпирается! Да вы, если хотите, сами его почитайте.
— Думаю, придется, — согласился Гридин, радуясь, что не пришлось выпрашивать. Он опасался, что Екатерина откажется показать письмо, и тогда — тупик.
Письмо в самом деле было странным. Коротким и каким-то пустым.
«Милый друг! Обращаюсь через толщу лет, уверенный, что у тебя свершилось все, о чем мы разговаривали. Вспомни хотя бы наши вечера в беседке. Я так любил смотреть, как ты идешь к веранде. Но не по дорожке, я среди яблонь, мимо вишни. Никого и никогда я не любил так!
Не стану рассуждать о Судьбе и ее превратностях, скажу только о том, что понял совсем недавно: а может быть, не из-за Ариадны помним мы Тезея, а из-за него — Ариадну?»
— Вот, видите. — В голосе Сапожниковой звучало торжество. — Он сам пишет, что любил только меня!
— Да, да, конечно, — поспешил согласиться Гридин. — Мало кому выпадает такое счастье, наверное: чтобы помнили так долго и любили неизменно сильно. Это, конечно, очень приятно, но письмо ничего не объясняет. Это просто послание через годы, и все.
— Ну а вы чего хотели? — изумилась Сапожникова. — Чтобы он за двадцать лет до этого предупредил меня об опасности?
— В идеале — да, — кивком подтвердил Гридин. — Не думаю, что ваш возлюбленный не знал о каких-то последствиях.
— Но почему вы так считаете?
— Да потому хотя бы, что вам они даже не сказали о ребенке, но в завещании он вас упомянул.
Какая-то тень пробежала по лицу Сапожниковой, какое-то сомнение потревожило ее, но она промолчала.
— Екатерина Кирилловна, — не хотел сдаваться Гридин. — Вы много рассказывали о каких-то видениях и снах, которые вас посещали. Что вы там чаще видели?
— Ну, я уже говорила: чаще всего это было что-то такое… ну, как вам сказать… ну, что-то вроде эротических фантазий. Но все происходило с нами в каких-то местах, где мы с Жоржем не бывали никогда, да и одна я не бывала. Что-то, например, подобное тропическому лесу или океанскому побережью.
— А в подвале, может быть, что-то еще кроме герба видели?
— Сейчас уже трудно вспомнить, что я видела тогда, а что позднее.
— А вы рассказывайте обо всем, а там уж посмотрим.
— Да ведь, пожалуй, я вам все уже рассказала. Ну, много картин, много золотых вещей, украшения. Честно говоря, я в тот раз мало смотрела по сторонам, — Екатерина Кирилловна улыбнулась самодовольно и весело. — Я тогда думала о другом и занималась другим.
— Ясно. В том смысле, что ничего не понятно. Вот что, Екатерина Кирилловна, я возвращаюсь и продолжаю поиски. Если возникнут вопросы, то я буду звонить. И еще просьба: помогите мне повидаться с этим вашим коллекционером.
22
Гридин сидел на Гоголевском бульваре с газетой под мышкой и тихо материл себя: он походил на персонажа из советского фильма о хороших разведчиках и плохих шпионах, и ему казалось, что прохожие посмеиваются, глядя на него.
Горицын пришел ровно в назначенное время, и Гридин в двух словах изложил придуманную историю: в деловой поездке он случайно увидел шкатулку, а потом так же случайно разговорился об этом с «тетей Катей». Тетя Катя была весьма удивлена и, в ответ, поделилась своей историей, упомянув и Горицына.
Предвидя расспросы, Гридин перенес всю историю в далекий городок где-то в Поволжье. Он был уверен, что там-то Горицын не станет искать следы странной вещицы.
Но Горицын за эту фразу уцепился:
— Поволжье, говорите? А точнее сказать можете?
Пришлось выдумывать, и Гридин вспомнил одну из недавних своих деловых поездок: