В бою с лихими людьми, которые проживали в этих местах уже давно и уступать земли не хотели, казак Балясный был ранен. Когда его соратники отдохнули после боя несколько дней и собрались идти дальше, он попрощался с ними и остался на опушке леса, потому что идти дальше не мог, а быть обузой не хотел.
Товарищи его, оставившие ему провизии на несколько дней, были уверены, что жить Балясному оставалось совсем чуть-чуть, и были несказанно удивлены, когда через несколько лет, вновь оказавшись в этих краях, увидели Балясного, но уже не на опушке лежал он, а хозяйничал в селении, которое тут сам и основал.
Обзавелся за эти годы Балясный женой — то ли турчанкой, то ли армянкой, а может, и цыганкой — и детьми. И установил тут порядки строгие, но простые и понятные, которым все подчинялись. Почти добровольно подчинялись. Балясный, как гласила легенда, до восьмидесяти лет не болел, за молодухами ухлестывал и кулаком мог быка свалить. И все здесь так понравилось утомленным жизнью казакам, что решили они тут же осесть, благо им бояться было некого. Теперь пусть их боятся!
Так и стала расти деревня, потому что все хотят жить в месте, где его не только уважают, но и защищают всем миром. Правда, одно осталось изначально решенным и навеки принятым: не было в Балясной — так стали называть деревню — церкви. Решили, что коли уж тут живут и православные, и магометане, и иудеи, да и иные могут прибиться, то лучше бога не гневить и молиться каждому у себя дома.
Ирма, увлеченная и возбужденная своей новой ролью, продолжала разговор и за столом, куда бабка усадила нас, едва мы вошли во двор, да еще и отругала, что «мотались, как абрашкина корова, а люди языком за вами трепали», но видно было, что ей было приятно. Ведь «трепать языком» соседи, видимо, прибегали сразу же, едва их видели.
Ну… такие вот в Балясной нравы…
Воронов только сейчас глянул на часы и удивился: за прогулкой и разговором время незаметно подошло к обеду. И сразу засосало где-то под ложечкой, захотелось есть.
Тем временем бабка, не знавшая ничего о семинарах по оптимальной организации дня и управлении временем, совершенно ненаучно стала накрывать стол, отправив обоих мыть руки.
Пока мыли руки, бабка вынесла к столу настоящий чугунок со щами. Тут, как назло, в ворота стали стучать.
Бабка не обратила на это никакого внимания, и стук продолжался. Ирма несколько раз порывалась открыть ворота, но натыкалась взглядом на бабкин запрет. Она продолжала молча, но зримо негодовать, когда раздался громкий голос:
— Ирма, я ведь знаю, что ты меня слышишь.
Воронов удивился, увидев, как обрадовалась Ирма, бросившаяся к воротам, но еще больше его удивило, как мгновенно выражение лица бабки стало вдруг совсем домашним и мирным.
— Герасимыч приперся, — проворчала она, пряча улыбку. — Как-то ведь прознал, хрыч старый!
«Хрыч старый» на старика совсем не был похож. Напротив, казалось, что мужчина лет шестидесяти, не более, специально подкрасил волосы и нарисовал на лице морщины. Так просто, для солидности. И голос у него был надтреснутый, немолодой. Но походка легкая и рукопожатие твердое.
— Иван Герасимович, а это Леша, — представила Ирма Воронова гостю.
— Я вот Ирме рассказываю, что издалека вас увидел, да не сразу ее узнал! — широко и радостно улыбался нежданный гость, и добавил: — Очень приятно — Овсянников.
Потом повернулся к Ирме и сделал полшага назад:
— Ну, ты совсем не изменилась, Ирма, только повзрослела, стала настоящей красавицей и женщиной. Она ведь здесь в школу ходила несколько лет. Ты ведь и заканчивала тут? — обратился он к Ирме.
— Да, — кивнула она, не переставая радостно улыбаться. — И выпускные экзамены помню.
— Да-да, — кивнул Овсянников, — Лену Гуцул, например.
Он хитро взглянул на Ирму, и вдруг оба расхохотались.
Хохотали долго и, глянув друг на друга, снова хохотали, стоило на мгновение смеху утихнуть.
— Ленка Гуцул, — повернулась Ирма к Воронову, — очень боялась математики, боялась, что забудет формулы. Кто-то ей подсказал, а может, сама додумалась, но только написала она все важные формулы на ногах.
Видимо, вспомнив ту картину, Ирма опять расхохоталась.
— Надо же все как-то спрятать, и на экзамен она надела самую длинную юбку. Ну, сидит, решает и время от времени «подглядывает». А как это сделать? Только, поддергивая юбку. Ну, закончился экзамен, стоим, обсуждаем задания и решения. Вдруг подходит директор школы и отводит Ленку в сторону. И вдруг как начнет ее ругать! Негромко, но видно, что ругает! Ленка краснела, мялась, а потом вдруг как юбку задерет!
И Ирма снова захохотала безудержно.
— Да, просто директор ругал ее за то, что она все время задирала юбку. Он-то думал, что она с мальчиками заигрывает по-взрослому, раз школу заканчивает. Вот он ее и стал отчитывать! А Лену так обидело такое подозрение, что она решила сразу же доказать, что мальчики тут ни при чем. Вот и показала формулы.
И они снова расхохотались. Ни Воронову, ни тем более бабке этот рассказ не показался смешным. Но Воронов все-таки вежливо улыбнулся, а старуха бесцеремонно вмешалась:
— Обедать собираемся! Будешь с нами?
Овсянников на грубость никак не отреагировал. Ответил так же приветливо:
— Вы уж меня извините, что не ко времени…
И, прерывая Ирму, начавшую было протестовать, повторил:
— Не ко времени, не ко времени. Да к тому же меня и дома на обед ждут. Жена уже все приготовила, так что неудобно.
Он протянул руку Воронову:
— Приятно было познакомиться! Вам, как кавалеру, делаю предложение: завтра в этот же час приходите к нам. На обед, да, и поговорить будет интересно. Мы в столицах редко бываем, а вы в наших краях, видимо, еще реже.
У ворот повернулся и повторил:
— Приходите! Будем рады видеть!
3
В доме Овсянникова их ждали!
Жена его, ровесница мужа, ходила по двору в изначально разноцветном, но давно выцветшем китайском «адидасе», в которых в далекие девяностые гуляла вся отчаянная братва, но чувствовала себя спокойно, будто ей было совершенно безразлично, как она выглядит в глазах гостей!
Впрочем, какие они для нее были «гости». Просто люди, приглашенные мужем, главой семьи, дома и всей ее жизни! И она принимала их, находясь на своем, только ей принадлежащем месте, совершенно довольная своей судьбой и положением.
Делано всплеснув руками, она позвала Ирму и Воронова в дом.
Кухня, находившаяся сразу у двери, одновременно была и столовой, но это была настоящая «столовая». На большом столе стояла супница, источавшая ароматы борща! Тут же стояла миска с соленьями, мисочка с грибами и большое блюдо с зеленью, видимо, только что собранной с грядки.
Обед в этом доме был особой церемонией, как видно, отработанной годами и доставляющей удовольствие не только своей неспешностью, но и тем, что хозяева демонстрировали наличие в доме своего, особого порядка.
Овсянников, подойдя к столу последним, дождался, когда все взгляды сойдутся на нем, посмотрел на жену, потом на Воронова, но обратился будто бы к ней:
— А что, хозяйка, не смочить ли нам горло перед обедом, а?
Отвергать инициативу хозяина Воронову показалось неприличным, и он кивнул.
Обедали неспешно.
Жена Овсянникова, видимо по привычке, спросила, что интересного нашли, и учитель сразу же перевел разговор на Воронова и Ирму:
— А вот нашел я новых помощников, людей увлеченных, из столицы, между прочим! Может, и помогут там какие-никакие следы отыскать. Мне-то в тамошние библиотеки да архивы не собраться никак.
Жена едва вытерпела монолог мужа, всплескивая руками:
— Из Москвы? Прямо из Москвы? Ой, как хоть вы там?
И, не ожидая ответа, она стала знакомить их со своими взглядами на положение дел в Москве, России и мире в целом, пересказывая телевизионные выпуски новостей и аналитические программы, которыми так богато современное российское телевидение.
Ирма время от времени пыталась отвечать на риторические вопросы хозяйки, а Воронов с хозяином дома сидели молча, понимая, что в данный момент их мнение тут никому не интересно.
Только после обеда, когда они шли следом за Овсянниковым в его «келью восковую», он сказал:
— Ей, конечно, трудно: целыми днями дома, поговорить не с кем. Так что вас ей не столько я привел, сколько провидение послало.
«Келья восковая» оказалась домиком, сколоченным из толстых досок, хранящим прохладу даже в такой жаркий день.
— У меня от жары, знаете ли, мозги слипаются, — с усмешкой признался Овсянников.
Встав посреди домика, повел руками по сторонам:
— Рассаживайтесь кому как удобно, будем знакомиться, гости дорогие.
И, садясь в деревянное кресло у стола, предложил:
— Я, пожалуй, по нескромности с себя начну. Чтобы вас не сковывать. Ирма, хоть и училась у меня, а только в качестве учителя и знает. А в последние годы тут такие дела интересные, что рассказывать о них надо с самого начала. Приехал я сюда в одна тысяча девятьсот восемьдесят седьмом году из Города с дипломом тамошнего университета. Приехал уже в июле, хотя в направлении срок был указан в середине августа. А мне, по правде говоря, очень хотелось стать на ноги. До этого-то времени я все дома жил, с родителями. И вбил я себе в голову, будто герой Тургенева или Чернышевского, что пора мне уже самому служить народу, а не на шее родителей сидеть. Да и время-то, если помните, к этому подвигало! Горбачев, перестройка, новое мышление! Не знаю, как вы, а я верил во все это.
Овсянников замолчал, и Воронову показалось, что он просто хочет успокоиться. Видимо, Михаил Сергеевич со своими новациями до сих пор сидел у него в печенках.
— По диплому я «историк, преподаватель истории и обществоведения», и когда приехал, то директор от радости аж засветился, честное слово, — улыбнулся Овсянников. — Дело в том, что решено было тогда строить тут мост. Река-то наша иной раз так весной разливается, что на ту сторону перебраться невозможно. Раньше-то было сложно, а сейчас вовсе жизнь замирает. Ну да не о том речь. Решено, значит, было ставить тут мост. А был в те времена закон, что все работы, связанные с использованием земель, ну, не сельхоз, а просто земли, нельзя начинать, не обследовав на предмет археологической значимости. Проще говоря: есть ли тут археологические памятники или нет? И государство обязало организации, которые такие работы ведут, оплачивать такие вот археологические исследования.